Мама Николая Николаевича
Я даже и не знаю, как её звали, маму моего друга Николая Николаевича.
Обычно приезжая к Николаю Николаевичу в Строгино на обед, маму его никогда и не видел. Она лежала или сидела себе в её комнате, выходящей балконом в совсем иную сторону дома, чем вся квартира (кухня, гостиная, комната Николая Николаевича). Я представлял её обезножевшей инвалидкой, лежащей бледной под одеялом, положив сине-венозные руки поверх одеяла.
Я и не слышал её никаких-либо восклицаний, призывов к Николаю Николаевичу подойти к ней, поднести ей что-либо. Разве что только он сам несколько раз отрывался от нашего застолья и выходил о чём-то спросить мать, но за дальностью расстояния и ввиду того, что коридор к комнате матери шёл буквой Г, я ничего и не слышал, кроме того, что раздавался бубнёж.
Тут необходимо остановиться на моих визитах к Николаю, растянувшихся от времени, когда я вышел из тюрьмы, а это 2003 год, до сего времени, то есть до весны 2018 года, пятнадцать лет это вам не хухры-мухры (что такое хухры-мухры, я понятия не имею, унаследовал из отцовско-материнского запаса).
Так вот, визиты к Николаю Николаевичу. Мы с ним сдружились. У него была галерея, а у галереи не было помещения, но он обычно снимал на выставках площади и стены, где вывешивал картины художников, к которым благоволил. Когда эта практика по объективным причинам закончилась, я стал периодически приезжать к нему, и возник ритуал наших обедов.
Всё делается серьёзно. Николай Николаевич делает то ли цветную капусту, то ли, скажем, картошку с грибами, вокруг стоят огурчики-помидорчики, кавказские капусты и аджики, горит свеча, холодная водка.
Я привожу всегда одно и то же: куру гриль, купленную в большом их магазине «Первый», бутылку красного вина, виноград либо торт. И мы сидим, обедаем, сопровождая обед разговорами как о вещах обыденных, земных, так и о вещах необыденных, о палеонтологии, библеистике, геологии, древностях, окаменелостях и о параллельных мирах.
В молодости Николай Николаевич немало потаскался по археологическим экспедициям, и его квартира уставлена окаменелостями, старыми книгами, стены увешаны фотографиями его дворянских предков, выглядит как жилище шамана или прорицателя.
Так вот, однажды мы сидим, обедая и беседуя, раздался звонок в дверь.
«Это мама», – спокойно объяснил звонок Николай Николаевич и пошёл к входной двери.
Вошла хрупкая пожилая женщина в горчичного цвета пальто и шляпке, похожей на берет, на мгновение остановилась у широко открытых дверей гостиной, сказала «добрый вечер», возможно, ещё «приятного аппетита» (впрочем, я не уверен в приятном аппетите) и лёгкой походкой углубилась в букву Г коридора, ведущего к её комнате.
«Захотелось ей со старушками посидеть у подъезда, подышать», – объяснил Николай Николаевич и сел к столу. «Так… так…» – начал я, но не сумел сформулировать своё изумление. Я хотел сказать, что считал его мать совершенно прикованной к постели, оказалось, нет.
Лето мать Николая Николаевича проводила у младшего сына, у брата Николая Николаевича, а зимой переселялась в Строгино к старшему.
Когда она появилась чудным видением легконогой дамы в горчичном пальто, ей уже было лет девяносто.
Через некоторое время после этого появления Николай Николаевич как-то пожаловался мне, что мать становится все более капризной.
Потом у Николая Николаевича нашли рак крови. Долгая и изнурительная попытка вылечить его закончилась успехом. Но, видимо, испытаний, выпавших на его долю, было судьбе недостаточно. Избавившись от рака (ему кололи стволовые клетки, и стоило избавление страшно дорого, что-то свыше четырёх тысяч рублей ежемесячно), Николай Николаевич подвергся ещё более серьёзному сердечному удару, да такой силы, что сердце ему разорвал в клочья. Только 25 % сердца функционировало.
«Вы живы? Как вам это удаётся? – спросила его циничная докторша-профессорша. – По всему вы должны были умереть». Ему предложили операцию на открытом сердце, предупредив, что шансов у него немного – 50 % на то, что выживет. Ну и столько же на то, что умрёт.
Когда сделали операцию, он выжил. Только шансов у него оказалось ещё меньше, чем ему обещали. Из трёх пациентов в палате, где его готовили к операции, выжил только он. Один получил кровоизлияние во время операции, ещё один умер после операции от осложнений.
В это время ему стало тяжелее обслуживать мать, ведь он готовил ей обеды, и когда её (чуть раньше, чем его инфаркт) постиг инсульт, он стал заново учить её разговаривать. Оказалось, такое возможно.
Я сказал ему тогда (мы обедали, не желая смириться с невзгодами, обрушившимися на него), я сказал ему: «Слушай, тебе нужно пристроить мать в хороший дом для пожилых людей, ты же не железный, ты сам столько перенёс».
Он попытался возражать, сказал, что не отдаст мать в старческий дом. Что если уж некогда он порвал с женой, не желавшей жить в одном доме с его матерью, то теперь…
«Ну и умрёшь сам. Ты перенёс две тяжелейшие болезни. Найди ей хорошее место, там у неё будет компания, будет с кем поговорить. Думаешь, ей удобно тут с тобой лежать, у тебя?»
Он послушался меня. Я полагаю, он считает меня мудрым человеком. Мать его умерла совсем недавно, чуть не дожив до 100 лет. Ей было 99 с хвостиком из пяти месяцев. В доме для старых художников, куда Николай Николаевич её устроил, старая дама оказалась старшей, её все любили и почитали.
Поразительно, что после смерти, забирая её вещи, Николай Николаевич обнаружил на её ночном столике необорванный отрывной календарь. Тот день, когда она умерла, старая дама загодя отметила тем, что завернула вдвое листок календаря.
