Жид по лесенке ползет.
Не долезет – упадет!
Тут бы палку ухватить
И жида поколотить!.Детская считалка
Дня, наверное, через три после того, как началось восстание, мы, молодежь, играли в футбол на углу улиц Кауко и Агуону. Вдруг видим – от улицы Прусу, шатаясь, подходит человек. В синей форме литовской военной авиации. Без пуговиц, без погон. Волосы растрепанные, глаза красные. В одной руке поллитровка, в другой – револьвер. Мы испугались. Он подошел к нам. “Ребята, где жиды?” Йезус, Мария! Не видели. Нету. Не живут здесь такие. Начал он на нас орать. Три раза выстрелил в воздух из своего револьвера. И пошел себе. Потом выяснилось, что это был лейтенант Норкус, офицер литовской авиации. Когда пришли большевики, его посадили в тюрьму. После бомбежки Каунаса он из тюрьмы вышел. Первым делом рванул на Жалякальнис к жене и детям. Соседи сказали, что в субботу (21 июня) его семью увезли. Подробностей не знаю, но тогда он начал пить шнапс и стрелять. Сказал, всякого жида на месте пристрелю. Стал командиром батальона. Получил коня. Пьяный с него свалился, конь ударил его по голове копытом и зашиб насмерть.
Первый батальон уничтожил 36 тысяч человек.Второй был откомандирован в Белоруссию, и там, в пятнадцати разных местностях Белоруссии, были убиты 15 452 еврея.
Я был любителем расстреливать людей.Пранас Матюкас
Когда Пранаса Матюкаса в 1962 году судили в советской Литве, на вопрос, почему он стрелял в евреев, он ответил: “Потому что в 1941 году в Правенишкесе (советском концентрационном лагере в Литве) меня вытащили из-под горы трупов. Среди стрелявших в нас большинство были евреи”.
Это было летом 1941 года. Точной даты не помню, должно быть, в июле. После обеда наша третья рота батальона, которая в то время еще дислоцировалась на Лайсвес аллее неподалеку от так называемого собора, под командованием офицеров Барзды, Норкуса, Скаржинскаса и Дагиса, пешком отправилась в седьмой Каунасский форт, на Жалякальнис. Форт охраняли бойцы из других рот.Посреди форта, в яме, расположенной между склонами, держали под охраной примерно 300–400 человек, лиц еврейской национальности. Они там были под открытым небом.Женщин еврейской национальности, их было примерно человек 100–150, держали в самом седьмом форте, в укрепленных подвалах.Расстрел происходил следующим порядком. Группа солдат батальона, около 10 человек, под командованием унтер-офицеров и офицеров, брала примерно по 10 человек из той ямы, где держали и стерегли обреченных на смерть мужчин еврейской национальности. Их уводили метров за 50 или 100 от этого места, туда, где была большая воронка от взрыва. Ставили на край этой воронки лицом к ней и с нескольких шагов стреляли. Трупы падали в яму. Солдаты стреляли из ружей, а офицеры – Дагис, Норкус, Барзда – из пистолетов.Под вечер расстрелы прекратились. На следующий день, едва рассвело, мы опять пошли в форт и окружили ту яму, где держали заключенных. На склонах были установлены два или три легких пулемета типа “Бруно”. Барзда и Норкус сказали, что надо расстреливать смертников там же, на месте, стрелять сверху со склонов в яму. По команде начался расстрел. Расстреливаемые стали метаться по яме, но убежать никуда не могли, везде их встречали пули.Беспорядочная стрельба продолжалась часа полтора. Дно ямы было завалено телами убитых и залито кровью. Могу сказать, что стреляла почти вся наша третья рота, за исключением нескольких лиц, которые по тем или другим причинам остались в казармах. Я тоже стрелял. Сколько людей застрелил – сказать не могу, потому что установить это было невозможно.Сама яма была размером примерно 50 на 50, склоны ямы высотой были примерно 10–15 метров.
Поскольку недалеко от этого форта было много жилых домов, посмотреть на расстрел собралось много местных жителей. Мне как охраннику пришлось их отгонять и не подпускать близко, поэтому картину самого расстрела я как следует не разглядел.
Нам было сказано, чтобы с вечера не напивались, потому что в шесть или восемь часов утра всем надо быть в казармах и выдвигаться на операцию. Упомянутый приказ нам передали Барзда и Дагис.На другой день, в восемь часов утра, рота построилась, и мы все пошли к гетто. В этой операции участвовал весь наш батальон.Из гетто другие солдаты отдали нам около 400 евреев, мужчин, женщин и детей, потом мы, 8–10 солдат, взяли под стражу этих евреев и погнали их в девятый форт, который был примерно в двух километрах от города. Пригнали евреев в форт, где была большая яма. Там их передали охранять другим солдатам, а сами опять вернулись в гетто, забрать очередную группу людей. Пригнав в форт вторую группу смертников, я больше в гетто не пошел, а остался в форте.За фортом в противоположной от Жемайтского шоссе стороне были вырыты три длинные траншеи, длиной, наверное, около ста метров, два метра в ширину и столько же в глубину.Подойдя к выкопанным рвам, я увидел солдат из нашей третьей роты, их было около 30 человек. Из офицеров с ними были Барзда, Норкус, Дагис. Кроме того, была группа немецких солдат и офицеров.Одновременно смертников расстреливали около 30 человек из нашей роты и около 10 немецких солдат, которые стреляли из автоматов, а офицеры – еще и из пистолетов. Я тогда стрелял из своего ружья и сделал около 60–70 выстрелов. Стрелял примерно часа полтора. Сколько человек застрелил лично, сказать не могу, потому что мы стреляли все одновременно в общую массу людей, которые были в яме. Помню, что лично я принимал участие в расстреле двух групп по 400 человек. Стрелял, понятно, с перерывом.Вообще сказать, кто как около ям стоял и стрелял, не могу, потому что там никакого порядка не было: одни, отстрелявшись, уходили, другие приходили.Среди смертников я узнал Гравецаса, Ривериса.Я брал только золотые зубы. В IX форте давали водку, но очень мало. Когда мы приходили брать патроны, Норкус и Барзда давали глотнуть водки из бутылки. […] В тот день, как говорили среди охранников, было расстреляно примерно 8–10 тысяч человек. После расстрела солдаты выбирали себе из кучи одежды расстрелянных вещи получше. Я никаких вещей расстрелянных не брал, во время расстрела пару раз взял у людей, которых гнали к ямам, часы, которые они сами мне отдавали.
Когда мы второй раз расстреливали в IX форте, это был расстрел чехословаков. Нас пригнали в IX форт, сказали, надо будет расстрелять примерно 2 тысячи человек. Смертников гнали с засученными рукавами, чехи сказали, их ведут прививать от оспы. В ямах чехи пытались бежать, но куда побежишь, когда окружены.В массовых убийствах людей я участвовал потому, что этим занимался наш батальон, третья рота, в которой я служил. Я выполнял приказы.
Если по совести, то я виновен. Но как солдат – нет. Я просто выполнял приказ. Я не знал своей цели.
После расстрела я видел у Матюкаса зубы. Матюкас сам показал на ладони золотые зубы. Я спросил, на что Матюкасу нужны зубы, так военные сказали, что он зубной техник, а жена его – зубной врач. У Матюкаса я видел вымытые, очищенные золотые зубы, кажется, 4 зуба.
Трудолюбивый, энергичный, активный участник самодеятельности, во многом содействовал оживлению художественной самодеятельности, занимался в драмкружке.
“Пранас Матюкас участвовал в расстреле около 18 тысяч человек”. (Судебное определение).
Патриоты – те, кто вступал в батальоны самообороны, желая защищать родину от врага и веря, что батальоны – начало будущей армии независимой Литвы.Безработные – бывшие офицеры литовской армии и другие не имеющие работы лица, которые вступали в батальоны, потому что там платили вознаграждение.Обиженные – затаившие обиду офицеры литовской армии, которых в советское время уволили в запас, и те, кого допрашивали советские органы безопасности; они хотели расквитаться с обидчиками.Незащищенные – те, кто служил советскому режиму, они вступали в батальоны, желая избежать наказания. Были и такие, которые боялись, что их увезут на работы в Германию.
Алексас Райжис:
Сам не знаю, почему я вступил в батальон. Не могу объяснить свои действия. Может, я вступил в батальон от бедности, сам не знаю. Почему в людей стрелял, тоже не знаю.
Юозас Копустас:
Цель моего вступления в батальон была что-нибудь себе награбить. Вознаграждения мы не получали. Вознаграждением за работу нам была одежда смертников. Быть в батальоне мне было выгодно. После первого расстрела не додумался, что делаю что-то плохое.
Клеменсас Скабицкас:
В батальон вступил из-за слабого здоровья, там работа была нетяжелая. […] Тех людей, которых расстреливал, я не знал, они мне ничего не сделали. Я верующий. Расстреливая людей, не знал, как будет. Потом ходил исповедоваться.
Цель очистить Литву от евреев могла быть достигнута только благодаря тому, что из отборных мужчин был создан летучий отряд под командованием оберштурмфюрера Хаманна, который вполне понял мои цели и смог обеспечить сотрудничество с литовскими партизанами и соответствующими структурами.К. Ягер, сообщение от 1 декабря 1941 года
В летучем отряде Хаманна служили 8–10 немцев и 30–40 литовцев. К операциям все подготавливали местная администрация, полиция и партизаны – изолировали евреев, пригоняли их к заранее выкопанным ямам. […] До 15 октября 1941 года были убиты 70 105 евреев. Около 50 тысяч евреев оставлены для ремонтных работ и выполнения военных заказов. Срок окончательного уничтожения евреев был перенесен на более позднее время.
Немцы чаще всего оставались в Каунасе заниматься другими делами, и на расстрелы в провинцию обычно ездили только 2–3 немца. Они выезжали на легковой машине, а немецкие каратели ехали на одном или двух грузовиках, иногда – автобусом “Летукиса”. Группе Хаманна в провинции нередко помогали местные полицейские и активисты.
По получении этого циркуляра немедленно задержать в указанных в примечании местах всех мужчин еврейской национальности в возрасте от 15 лет и тех женщин, которые известны своей большевистской деятельностью во время большевистской оккупации, или еще и теперь известны подобной деятельностью, или отличаются дерзостью. Задержанных лиц собрать у магистральных путей сообщения и немедленно специальными средствами связи сообщить об этом департаменту полиции. В сообщении точно указать, в каком месте и сколько имеется задержанных и собранных вместе евреев такого рода.Надо позаботиться о том, чтобы задержанные были обеспечены едой и надлежащей охраной, для которой можно использовать вспомогательную полицию.Данный циркуляр должен быть исполнен за двое суток с момента его получения. Задержанных евреев охранять до тех пор, пока появится возможность забрать их и увезти в лагерь.
Владас Клюкас пригласил меня в квартиру, в которой жил вместе с Владасом Буткунасом. Когда мы подружились, я узнала, что они служат в Особом отряде. Во время попоек они хвастались, что расстреливают граждан еврейской национальности в Панеряе и что у них много еврейского имущества. Насколько я заметила, у Буткунаса, Клюкаса и Чепониса было много денег, и они их не считали. Они говорили, что напиваются водки, и потом расстреливают граждан еврейской национальности. В квартире Чепониса Стасиса они часто пьянствовали, а потом дрались между собой и стреляли из пистолета.С Клюкасом Владасом мы дружили примерно до осени 1943 года, а потом, когда я забеременела от Клюкаса, так он ко мне не заходил, и дружба прекратилась. Кроме того, у него, как я заметила, в то же время, когда он дружил со мной, были и другие девушки.
Телами расстрелянных были заполнены две большие ямы, в двадцать пять метров диаметром и пяти метров глубиной, несколько ям меньшего диаметра и каналы между ямами. Убийцами руководил немецкий офицер, которого называли “шефом”. Это был среднего роста блондин в очках. Когда привозили очередную партию жертв, немец и еще кто-то с ним приезжали в легковом автомобиле.
Однажды я спросила одного полицейского, зачем он носит с собой такой нож, и он мне ответил, что ножом режет детей, потому что на них жалко пуль. Это сказал Владиславас Клюкас.
Если попадалась мать с ребенком на руках, так стреляли двое, один в мать, другой в ребенка.
Я должен был составлять список тех евреев, которых пригоняли в Панеряй расстреливать. У входа в яму был поставлен стол, и я, сидя за ним, вносил в списки тех, кого выгоняли из той ямы и вели в другую яму на расстрел. Записывал фамилию, имя и год рождения. Я поэтому помню, что в списках было 2 тысячи человек.
4-го, в “день страшного суда”, в воскресенье […] будто гром грянуло известие: евреев поездами должны привезти на запасной путь и расстрелять. […]Всего расстреливают 11 партий, и около 11 часов все стихает. В самом деле? Ну да! Потому что в поезде никого не осталось, и прибыл локомотив, чтобы его забрать.А из всего имущества убитых, перед тем выгруженного из вагонов на землю, вырастает словно исполинская гора вещей и продуктов. Подушки, тюфяки, детские коляски, всякие корзины, чемоданы, кухонная посуда, мешки с картошкой, которых больше всего, буханки хлеба, одежда – все вперемешку.Как выяснилось, с 7 до 11 часов расстреляли 49 вагонов людей. […]И это еще не конец.На вокзал прибыл новый поезд с жертвами. […]Литовцы двумя рядами идут за новыми жертвами. Несколько минут спустя гремит много выстрелов, перед домом Чесника бежит еврей, молодой, крепкого сложения, следом за ним – полицейский офицер, звучит выстрел, еврей начинает хромать, литовец догоняет его у заграждения, тот, уже лежа на земле, с мольбой поднимает руки, литовец что-то говорит, тот кивает и вытаскивает из-за пазухи какой-то черный узелок. Литовец берет его, оглядывает, прячет в карман, еще о чем-то спрашивает, еврей отрицательно качает головой, литовец стреляет почти в упор. Еврей падает. Рядом с убитым лежит ученический билет с фотографией, выданный на имя Юделя Шапиро, сына Беньямина, ученика Швянчёнской средней школы.
1943. V. 29В Понарах после “дня страшного суда” много кто не пьет некипяченую воду, поскольку боятся, что она с кровью.
Мышка – маленькая серенькая вислоухая сучка с длинным хвостом. Эта сучка ужасно лает по вечерам, допоздна, а с утра можно увидеть, как она возвращается с базы. Ох! Дети Янковского и Рудзинского знают Мышку, потому что пасут скот на базе: они часто выгоняют ее из ямы. Она роет землю в яме, а потом раздирает остатки одежды жертв и ест их тела. Она разрывает им грудь, живот, ноги – что только откопает: лицо, щеки. Это маленькое чудовище. Но Сенюц гордится тем, что у него есть такое маленькое чудовище. А ведь Сенюц сам из евреев. Может, сучка грызет его ближайших родственников.Мышка прибредает и возвращается всегда одним и тем же путем: она вылезает через дыру в заборе у Сенюца и бежит к холму, а там поворачивает у железнодорожных рельсов. Можно увидеть, как она рысцой бежит по рельсам, потом пропадает из виду и только через некоторое время появляется на желтой песчаной дороге, пересекает ее и скрывается среди деревьев. Иногда на обратном пути она что-то несет. Один раз – это было в августе 1943-го – она несла в зубах кишки, но кто-то ее испугал, и она бросила их рядом с участком Сенюца. Дети повесили их Сенюцу на забор.
Летом 1941 года я был в Вильнюсе и жил в общежитии ремесленного училища на улице Филарету. Я хотел найти работу на время летних каникул, обратился в какую-то торговую организацию, и меня направили работать продавцом в продовольственный магазин на улице Ужупё. Там я работал две или три недели, но у меня были недостачи, и меня уволили.Примерно в середине июля 1941 года я встретил своего знакомого. Он мне сказал, что есть такое место, где можно неплохо заработать. Он объяснил мне, что требуются люди для того, чтобы собирать у граждан еврейской национальности драгоценности, такие, как кольца, часы и другие золотые вещи. Пояснил, что, собирая, надо заполнять какие-то документы, однако можно и себе брать какие-нибудь дорогие вещи, не включая их в эти документы. Этот знакомый меня уговорил, и я решил пойти туда работать. Он указал мне адрес, по которому надо обращаться насчет этой работы. Это было на улице Вильняус, номера дома не помню. Там в каменном здании, на втором этаже, находился так называемый “Особый отряд”. Поначалу я не знал, что он так называется, а узнал, когда мне выдали удостоверение, что я состою в Особом отряде. Тогда я уже нашел в отряде ученика Вильнюсского первого ремесленного училища Ставараса Владаса, который вместе со мной учился в группе слесарей. Немного позже я заметил в этом отряде и других учеников нашего училища.Ученики ремесленного училища, которые состояли в этом отряде, питались в общежитии ремесленного училища на улице Филарету. За службу в этом отряде мы, ученики, никакого вознаграждения не получали. Я в этом отряде пробыл около месяца, потом оттуда ушел и продолжил учебу в ремесленном училище.В самом начале, когда мы вступили в отряд, нам не давали винтовок, и надо было без оружия выгонять граждан еврейской национальности из их квартир на улицу, где солдаты какого-то литовского батальона брали их под стражу и группами гнали в Лукишкскую тюрьму. […] Уже потом нам выдали русские винтовки. Нам надо было гнать граждан еврейской национальности из Лукишек в Панеряй, где их потом расстреливали.Мы, члены Особого отряда, вооруженные винтовками, прибывали к тюрьме, но внутрь тюрьмы не заходили, а оставались у ворот. К тюрьме приходило также немалое число солдат какого-то литовского батальона, которые носили прежнюю форму буржуазной Литвы. Они были вооружены не русскими винтовками, но какими – теперь не помню. Во дворе тюрьмы всех этих граждан еврейской национальности, мужчин, женщин и детей, строили и, когда они выходили из ворот, мы, члены Особого отряда и солдаты из батальона, окружали их со всех сторон и гнали в Панеряй. Винтовки мы несли в руках. Впереди и позади колонны шли солдаты в форме. Военных в немецкой форме я не замечал. В каждый заход гнали примерно несколько сотен человек, но точного количества не знаю. По каким улицам гнали, теперь уже не помню.Помню, что в Панеряе надо было пройти через переезд, и за этим переездом был лес, где и было место массового расстрела. Там было выкопано несколько больших ям, которые для каких-то там надобностей еще перед войной копало подразделение советской армии. Насколько помню, эти ямы в диаметре достигали двадцати и более метров. Мы загоняли смертников в одну из ям и там их держали до расстрела. Потом из этой ямы их группами гнали в другую яму, где расстреливали. В той яме, где их держали перед расстрелом, смертники должны были оставлять свои вещи, которые были у них с собой в узелках. Перед ямой, в которой расстреливали, они должны были раздеться до нижнего белья, и только потом их гнали в яму и расстреливали. […] Нас, учащихся ремесленного училища, на расстрел не брали, а приказывали идти сторожить смертников. Другие члены отряда шли на место расстрела и там расстреливали смертников.
Хочу сказать, что в расстрелах принимали участие все бойцы Особого отряда, потому что этот отряд для того и был создан. Если сегодня кто-то из бойцов Особого отряда стоял и охранял смертников, так на другой день он их расстреливал в яме. В Особом отряде вообще не было таких, кто не стрелял.Я категорически могу утверждать, что в Панеряе граждан еврейской национальности расстреливали все члены Особого отряда.
В 1941 году я приехал в Вильнюс, потому что у меня не было работы. Получил работу на почтамте, письмоносцем, проработал там, если не ошибаюсь, до весны 1941-го. С почты меня уволили за то, что я однажды не разнес все письма адресатам в тот же самый день, а оставил их до другого дня под кустом. Дети увидели письма и разорвали.Летом 1941 года, когда фашистская Германия оккупировала Вильнюс, люди стали говорить, что мужчин будут увозить на работы в Германию. И тогда я узнал, что в Вильнюсе, в здании на улице Клайпедос, организуют резервную полицию и что служащих в ней мужчин в Германию не увозят. В июле 1941 года я пошел на улицу Клайпедос и обратился по вопросу поступления на работу в полицию.Осенью 1941 года, месяца не помню, я вместе с другими членами отряда, всего нас было шестеро, с немцем Вайсом, на грузовике отправился в Панеряй, на место расстрела людей, куда вскоре немецкие военные привезли на грузовике тринадцать пожилых мужчин еврейской национальности. Вайс приказал смертникам раздеться до исподнего, разуться и отдать все имеющиеся золотые предметы. Смертники один за другим шли к Вайсу и складывали в его портфель обручальные кольца, часы, у кого были – золотые или бумажные деньги. Потом все разделись до нижнего белья и разулись, складывая все в кучу. Потом Вайс велел им спуститься по приставной лестнице в яму, встать в один ряд на трупы, которые уже там были, и повернуться спиной. Потом, когда смертники выполнили его указания, Вайс выстроил у края ямы нас, т. е. шесть членов Особого отряда и еще с десяток немецких солдат. Мы все были вооружены военными винтовками.Я стоял в ряду стрелков вторым от начала. Вайс нас предупредил, чтобы без команды мы не стреляли. Мы все зарядили винтовки и, прицелившись в головы стоящих в яме смертников, ждали команды Вайса расстреливать. Я целился в затылок смертника, стоявшего в яме вторым от начала ряда. Вместе со мной стояли, приготовившись стрелять, Чепонис, Буткунас, Границкас и другие. Вайс, махнув рукой, дал команду стрелять одновременно. Я вместе с другими выстрелил и увидел, как в яме упал человек, в чей затылок я целился из своей винтовки. Некоторые из смертников были только ранены. Их Вайс прикончил из пистолета. После этого Вайс дал приказ закопать трупы. Мы вместе с бойцами Особого отряда и немецкими солдатами их закопали. После этого немцы свалили в грузовик одежду и обувь расстрелянных людей, и мы вернулись в Вильнюс.Кроме этого раза мне еще несколько раз пришлось лично расстреливать приговоренных к смерти в Панеряе. Если не ошибаюсь, раза три. Скольких я застрелил за период своей службы в Особом отряде, теперь сказать не могу, потому что расстрелянных никто не считал.Порядок расстрела приговоренных был следующий. Приведенных раздевали до исподнего, собирали у них ценности: обручальные кольца, часы, деньги. Иногда стрелки стояли на краю ямы, а когда расстреливали в ямах большего размера, тогда вместе с жертвами в яме. Приговоренных выстраивали в один ряд, спиной к стрелкам. Иногда они сами спускались в яму по приставной лестнице (когда расстреливали в ямах поменьше), а в большие ямы их приводил кто-нибудь из членов Особого отряда. Перед тем как идти в яму, им приказывали взяться за руки. Как правило, расстреливали по десять приговоренных одновременно. Столько же назначали и стрелков из числа бойцов Особого отряда. Команду стрелять давал Вайс, Норвайша или старшина Тумас. После расстрела трупы не всегда закапывали мы. Как правило, их оставляли не зарытыми до следующего дня. А тогда их закапывали другие смертники, которых после этого расстреливали.Члены Особого отряда расстреливали людей и в других местах кроме Панеряя. Об их поездках я слышал от них самих, однако названий этих мест не помню. Я расстреливал приговоренных только в Панеряе. В других местах я их не расстреливал.Не помню, в каком году я вместе с другими членами Особого отряда, фамилий сейчас припомнить не могу, ездил в Эйшишкес и Тракай. Что мы делали в Эйшишкесе, теперь не помню, мне кажется, что там людей не расстреливали. В Тракае, если не ошибаюсь, вместе с тамошними полицейскими расстреливали приговоренных. Я тогда в них не стрелял, а стоял в охране места расстрела. Число расстрелянных в Тракае лиц, их возраст и другие обстоятельства расстрела у меня в памяти не сохранились.Вопрос: Что вам известно об употреблении алкогольных напитков во время расстрела людей в Панеряе?Ответ: Во время расстрела людей в Панеряе бойцы-стрелки Особого отряда пили водку. Они пили ее перед тем, как расстреливать людей. Насколько я помню, ее на место расстрела доставлял командир Особого отряда Вайс. Я понял, что немцы давали бойцам Особого отряда пить водку перед расстрелами для того, чтобы им не было тошно стрелять в приговоренных, чтобы они были смелее во время расстрела. Ящик с водкой ставили на расстоянии нескольких метров от расстрельной ямы, на краю которой становились стрелки – члены Особого отряда. Они шли к ящику, пили водку, а потом расстреливали приговоренных.Хочу сказать, что водку в Панеряй на место расстрела людей привозили не всегда. Ее доставляли тогда, когда расстреливали много приговоренных. Когда я расстреливал смертников в Панеряе, так на месте расстрела водки не было.
Когда я пришел в команду, Саусайтис уже там был, а когда уходил, он в ней оставался. В 1943 году я перешел в строительный батальон. […] Помню, что Саусайтис участвовал в расстреле.
Саусайтис много раз участвовал в расстреле. Не знаю такого случая, чтобы за невыполнение команд были расстреляны какие-нибудь члены Особого отряда. […] Не помню, просил ли меня Саусайтис уволить его от расстрела. Однако вообще такие случаи бывали.Сообщение о личности арестованного и других обстоятельствах, которые могут иметь влияние на его исправление:Отношение к работе – отрицательное, выполняет работы, от которых может иметь личную выгоду.
Эмоции лабильные, очень легко начинает плакать.
Я раскаиваюсь в том, что совершал жестокие преступления против советской власти и всего человечества. Палачи разрушили мою жизнь и замарали мою совесть. […] Я считаю, что необходим семье, необходим детям. Я пошел туда, где можно было заработать кусок хлеба. Прошу пожалеть моих детей.
Мне, обычному деревенскому неучу, парню, первый раз попавшему в город и в такой бандитский отряд – все больше офицеры, старшины, унтеры и другие образованные палачи, это я ничего не соображал, что там делается, мне казалось, может, так надо во время войны […], а я в армии не служил, так никакого понятия не имел об армейских работах. […] Приказы выполнял, если уж никаким образом, никак не мог отвертеться от этой жестокой работы, всегда отпрашивался у этого самого Тумаса, а большей частью у Норвайши и Лукошюса, так они отпускали, потому что я не мог смотреть на эти страдания и кровь, потому что мне плохо делалось. […] Выпить любители были, особенно Лукошюс, так иногда я ставил ему бутылку какую-нибудь, так как попрошусь, так он меня отпускал и назначал в охрану, а часто так и я и вообще на работу не приходил.
Прошу открыть после моей смерти. Прошу не уничтожать. Очень жаль покидать родину и еще не оперившихся детей и на старости лет не порадоваться на детей и не наставить их на путь истины, куда Ленин ведет верным путем.11 марта. Утром будто бы отец какому-то стишку учил, а я затянул: “Зябнут руки-ноги, зябнет голова”…17 марта. Снилось, что был у себя на дворе и вспомнил, что коров не выгнал на пастбище. Открыл двери хлева и выпустил. Какая-то грязная вся и как будто не наша. И загородки в хлеву разрушены, и слышу – бычок ревет. Так я и его выпустил, черный какой-то, небольшой. И какого-то человека хотел застрелить, гонялся по каким-то развалинам и целился стрелять. Потом он вышел на улицу, и там я несколько раз выстрелил в человека, но вообще не попал. И из головы вытащил большую вошь и убил.19 марта. Ходил по красивому лесу, хотел грибов найти, но не нашел. Такой лес чистый, с белым мхом. Потом перешел через небольшое поле, перескочил через канавку и вошел в густой лиственный лес, говорю, ягод найду, но не нашел и увидел большой дуб, говорю, посмотрю, есть ли желуди, виднеются, но не нарвал. А Витас зовет меня, говорит, “война”, иди скорее, говорю, скоро приду. Проснулся.21 марта. 1. Снилось, что вышел в коридор помочиться. А коридор нечистый такой, везде кучи навалены, но я встал между ними и не запачкал себе ботинки. 2. Будто бы Йонас меня подстриг. Говорю, высоко не подстригай, он говорит, только подкорочу, совсем не остриг и из ушей выстриг, и шею машинкой скреб, сначала больно было, я говорил, не нажимай так, так потом было не больно. Я красиво выглядел. 3. Будто бы Петрайтисова Ангеле прибежала ко мне голая, красивая такая, и опять убежала. 4. Альгирдасова Марцеле лежала на нашей кровати как обреченная, такая худая и бледная, я улегся на нее, не помню, встал или нет, кажется, встал.22 марта. Снилось: я будто бы у себя дома был, и следователь допрашивал человека, сказал, не мешай мне, и я вышел из той комнаты и заорал, говорю, и одеться нельзя, выходя несколько раз хлопнул дверью, но совсем не закрылась. И пошел по снегу, чистый такой…23 марта. Снилось, будто ем с дочкой большие блины, мукой присыпанные, белые такие, лишь половину себе отломил, будто бы ту, что потоньше… Была вода, нечистая такая, я ее не пил, только стоял и смотрел. И в каком-то доме лежал как в своем, и на левой руке были два надреза. Будто бы отец обещал меня за что-то убить, но мужичок такой сказал – не надо, потому что оба надреза были одинаковой длины и уже заживали, не больно. Так я подошел к отцу, отец такой большой и как будто не отец, и я начал просить прощения, чтобы не убивал, и он будто бы простил меня, и я плакал.…Перед судом снилось в пятницу, что на нашей кухне готовился какой-то праздник, но мы не пили и не ели. Две белых сложенных простыни положили чистые на стол. Йонас дал белое белье, но я сказал: будет тепло, тогда Юле принесла чистое в клетку, но не совсем новое, и я оделся. Садясь на стол, вымыл руки, но не совсем чисто, какие-то пятна остались, и я уселся невеселый.Перед судом дал отцу белого петуха без головы, но он еще живой был, и отец скрылся с петухом. Я отодрал доску от забора и вылез через маленькую дырку, было совсем хорошо, и я шел вброд через чистую воду.13 апреля. Мне снилось, что я шел через ручей и лез на такой крутой песчаный берег. Ухватившись за ветки деревьев, с трудом забрался в красивый лесок. Красивая тонкая сосенка, без веток, я рядом с ней стоял. Через поле бежал заяц, я выстрелил, но не попал. Заяц влез в куст, я прижал его палкой и вытащил за хвост. Оказалось, это черный кот, небольшой. Двух дохлых мышек съел. Я его домой не понес.14 апреля. Снилось, что я вернулся к себе домой, разговаривал с Юле, но не видел ее. Говорю, надо побриться, потому что надо будет со всеми попрощаться. Взял ножики, все старые, один заточил на ладони, но не побрился. Велел сыну сложить ножики. Он сложил, сидел на диване такой красивый. Я подошел, и целовал-целовал. Он стал плакать.
на память сиротам, оставшимся без отцаЗябнут руки-ноги
Зябнет голова
Что же мои детки
Не сберегли меня
Месяц май наступит
Садик зацветет
А я лягу в землю
Холоден как лед
Целый мир узнает
Как я был убит
Но навек в груди моей
Сердце замолчит
Не вернется ваш отец
На порог родной
Глаза ему засыплет
Могильною землей
За былое на меня
Не держите зла
Я привел вас в этот мир
Где смерть меня нашла.
Ув. начальник,прошу это стихотворение не уничтожать, а послать моим детям.Прошу эту мою просьбу удовлетворить.
20. vii.1943. Сегодня посещал заключенную Робинавичюте Шейну – еврейку из Каунаса, ей 24 года. Девушка кажется очень начитанной, а кроме того, очень благородной. Она очень боится смерти, невероятно жаждет жить. Я завел разговор с несчастной девушкой. Спросив, как она вообще смотрит на жизнь, получил от нее такой ответ:– Я никогда не завидовала ничьему богатству, я хотела только быть свободной и учиться, многому научиться и жить, быть полезной людям. Ох, Иисусе, как бы мне хотелось отсюда сбежать… Где воля, там и сила, но здесь этим не воспользуешься, этим можно воспользоваться, только живя на свободе. Чего только захочу – решалась, и всего достигала. Здесь невозможно этого добиться и сделать. Как бы я хотела, чтобы эти решетки в камере открылись и рассыпались, но этого не случается, даже если я очень-очень этого хочу. Понимаю, что здесь тюрьма, нет здесь ни силы, ни воли. Ой, Боже, какая я несчастная…– Что плохого вам сделали другие люди до сих пор?– Меня 16 июля, когда я еще работала в гебитскомиссариате, арестовали сотрудники немецкой безопасности. За что, спрашиваю в глубине души. Не за то ли, что я работала и мне удавалось хорошо выполнять свою работу? Еще перед тем один литовец в гебитскомиссариате сказал, что я немецкая шпионка. Ой, Боже, как больно слышать такой укор. Я, кажется, никому ничего плохого не делала. Один литовец из Особого отряда, который меня из гестапо после допроса обратно в Лукишки вел, увидел рядом с тюрьмой грузовик и стоящего возле него немца-гестаповца и сказал, что меня в таком грузовике повезут в Панеряй расстреливать. Я расстроилась и спросила, почему этот господин говорит мне такое страшное. А он ответил, что хотел посмотреть, как я на его слова отреагирую. Боже мой, подумала я, мало того, что я так ужасно страдаю, так еще и другие мне страшные слова говорят. Когда это делают немцы – так у них приказ, но тут наши люди сами, по своей инициативе истребляют ни в чем не повинных людей. Пусть бы я сколько угодно лет прожила в тюрьме, только бы знать, что останусь жива. Почему я так хочу жить? Сама не знаю…– Как прошла ваша юность?– Я уже в 12 лет начала писать стихи. Развлекаться не ходила… Много читала. Легких романов не читала. Читала Шиллера, Гете, много классиков, Кудирку, Майрониса, Вайчайтиса… Шиллер говорит, что придет время, когда люди перестанут творить, потому что другие разрушают то, что они создают… Я все хотела поправить, но что поделаешь, я такая слабенькая, ничего не могу… Но что, что из всего этого получается?..– Что для вас означает вера?– Если бы я по-настоящему верила, что есть вечная жизнь, я не боялась бы смерти. Но теперь я этого не знаю, оттого и боюсь. Припоминаю такой случай из жизни Максима Горького. Однажды Горький гулял по красивому лугу. Проходивший мимо пьяный старик спросил у него: “Скажи мне, Горький, есть ли Бог?” Горький ответил старику: “Если веришь, так есть, а если не веришь, так нет…” Да, надо верить, тогда и Бог есть, и загробная жизнь, но кто поможет мне верить и кто убедит меня, что есть Бог и загробная жизнь. Я не раз говорила: “Господи, если Ты есть, так я верю… и прости меня за то, что не верю; я не виновата в том, что не верю, потому что не хочу не верить”. Я прочитала, что у человека есть много друзей и врагов: первые ему желают добра, а вторые – зла. Умершего и друзья покидают, забывают; не всегда даже и собака, мимо пробегая, останавливается у надгробия, чтобы справить нужду…– А как раньше жилось?– Очень много бедствовала. У меня в памяти остались слова поэта: “Хотел собрать алмазные зерна, но лишь осыпал себя росой”.22. vii. Продолжение разговора с арестованной 16. VII еврейкой Робинавичюте Шейной.– Как вы теперь чувствуете себя в тюрьме?– Нехорошо здесь жить… Окна камеры высоко… Залезаю и смотрю в окно, но что я, бедная, вижу… только забор, а за забором верхушку березы, метра три, не выше. Ветки березы качаются, листья дрожат, будто боятся… Боюсь и я вместе с дрожащими листьями этой березы. Но почему я ною и все время жалуюсь… Некрасиво вечно быть недовольной. Раз я хочу жить, так сейчас надо быть благодарной, если кто подарит хоть несколько часов жизни… Но если мне суждено умереть, на то Божья воля. Желание жить так сильно, что оно не позволяет мне понять Божью волю, которая велит мне умереть… Я сейчас невероятная эгоистка, говорю только о себе и не говорю о высших предметах: о скорби, о добре… Ненавижу себя за то, что так много говорю о своем существовании…– Как вы раньше себя в жизни чувствовали?– Мне очень нравилось читать и писать, и природу я очень любила. Когда пять месяцев жила в Германии, очень часто одна уходила на берег, рвала цветы, гладила их, целовала, любовалась ими, и так мне хотелось, чтобы и все люди были такие же невинные и красивые, как эти цветы. Всю свою жизнь я так делала… Я часто писала про цветы в Нюрнберг Оскару, с которым мы сговорились пожениться. Я не раз ему писала, что хочу, чтобы и наша жизнь была так же красива, как эти цветы. В последнем своем письме, Оскару написанном, я теперь вижу словно бы и предчувствие теперешнего моего несчастья. Я писала ему: “Оскар, я словно чувствую, что есть люди, которые хотят и жаждут вытолкать наше счастье за порог…” Это было верно.23. vii. Продолжение разговора с Робинавичюте…– Как идет следствие?– Меня очень трогает, что во время следствия все ко мне были так добры, не били меня, сочувствовали, вежливо со мной говорили. И в тюрьме тоже ко мне все очень добры, вежливы. А может, Бог так хочет, чтобы перед смертью все люди были со мной ласковы. Что такое хороший человек? Мне кажется, что в хорошем человеке должно быть что-то особенное… Но сегодня для меня хороший тот, кто на меня не ругается и сочувствует мне.– Какой взгляд в будущее?– Если бы я знала, что мне придется жить в тюрьме пять лет, я бы много читала, попросила бы разрешения писать… А так жизнь в этом мире не имеет смысла: приходится самой страдать, приходится видеть, как страдают другие…– Как вы чувствуете себя в камере?– Как птичка в клетке… В камере есть мыши, я их очень боюсь. Даже смех разбирает – такая большая девочка, а боится таких маленьких мышек…Уже с 20.vii Робинавичюте готовится к крещению. Сегодня все повторяем. Она прекрасно знает молитвы и на литовском, и на латыни, знает много песнопений – она ведь, когда в Каунасе жила, уже несколько лет назад дружила с монахинями, ходила с ними в костел. Я уже договорился, что рано утром 25.vii ее окрестят в костеле, и в тот же день она решила во время мессы принять Святое Причастие. 24.vii словно гром грянуло известие, что Робинавичюте везут в Панеряй. Ей сказали, что отпустят в гетто, однако она тут же и сама узнала, что везут в Панеряй. Страшные переживания… Я окрестил ее в камере, дал ей имя Мария, она причастилась. Лицо повеселело… Она со вздохом проговорила:– Как я хочу жить… я же никому ничего плохого не сделала… Как жестоко: я буду стоять на краю ямы, а на меня наведет ствол ружья, прицелится и выстрелит человек, которому я ничего плохого не сделала, которого я никогда не видела, которого и не захочу видеть, но мне придется его увидеть.Я сердечно простился с новоявленной Марите, пожелал ей стойкости и попросил, чтобы она в ином мире молилась о том, чтобы больше в нашем мире жестокости не было… Выходя из камеры, она еще посмотрела на меня жалобно и вместе с тем ласково, задумчивым взглядом прощаясь в последний раз. Увидев в коридоре немцев и бойцов Особого отряда с автоматами, она отчаянно закричала и стала молить о помиловании, о чем писала и в прошении, которое подала в гестапо… Один из бойцов Особого отряда, по указанию немца, затолкал ей в рот тряпку, чтобы не кричала…”
№ 9. Труп мужчины с раздавленным черепом. Некоторых костей недостает. Одежда гражданская – серый костюм, ботинки. В кармане найден паспорт, фамилию прочесть не удалось. Год рождения – 1920.№ 24. Труп женщины 20 лет. Одежда: хлопчатобумажная блузка, трикотажное белье, юбка из грубой ткани, шелковые чулки, туфли. С правой стороны лба и с правой стороны затылка два входных огнестрельных отверстия по 0,7 см. Одно выходное отверстие 8×6 см найдено над левым виском под кожей, где найдена пуля размером 0,8 см. Другая пуля найдена в полости рта.№ 26. Труп женщины до 20 лет. Одежда: трикотажная блузка, крепдешиновое платье, кожаный ремень, майка, трусы, чулки, туфли, на голове марлевая косынка. Волосы темно-каштановые, до 20 см. В правом виске входное огнестрельное отверстие размером 0,8 см, выходное – на дне левой глазной впадины, где найдена пуля размером 0,8 см. Молочные железы хорошо развиты.№ 36. Труп женщины 50 лет. Одежда: вязаная кофта, шелковое белье, две юбки, один ботинок, где под подметкой найдена тысяча марок. Во рту один зуб.№ 68. Труп девочки до 4 лет. Одежда: белое короткое платье, майка, чулки, туфли. Кости черепа и лицевого скелета не повреждены.№ 78. Труп мужчины, возраст установить невозможно. Одежда: рубашка, нижнее белье, носки, ботинки, головы нет.№ 80. Труп мужчины примерно 70 лет. Одежда: нижняя сорочка, белье, ботинки. Череп проломлен: отверстие 18 × 15 см.№ 117. Труп девочки 4–5 лет. Одежда: майка, трусы. Пуля вошла в правую сторону лба, вторая – в правый висок, оба выходных отверстия в затылке.№ 123. Труп мальчика 12–13 лет. Одежда: черные хлопчатобумажные брюки, в кармане найдены записная книжка, точилка и карандаш. Нижняя часть затылка раздроблена.№ 192. Труп старухи с длинными седыми волосами. Одежда: пальто, платье, две рубашки, трико, чулки, сапоги. Правой половины нижней челюсти нет.
Выкопаны 486 трупов из 1, 2, 3 ям, дальнейшее их исследование прекращено, поскольку причины смерти повторяются и ясны.
Осенью 1943 года гестапо стало готовиться уничтожать следы массовых убийств в Панеряе. Была выкопана новая яма 8 метров глубиной, ее накрыли крышей, а внутри устроили нары и кухню. В конце 1943 года охрана под командованием гестаповца Эугена Фаульхабера привезла туда около 80 евреев и советских военнопленных. Их поселили в яме и заставили выполнять “специальную работу государственной важности” – сжигать трупы расстрелянных. Привезенные евреи и пленные выкапывали трупы и складывали их на специально подготовленные костры в виде пирамиды 4,5 метров высотой. Окрестности Панеряя надолго пропитались запахом горелого человеческого мяса.
Меня не застрелили, потому что я, услышав первый выстрел, упал вниз в яму. Несколько секунд спустя я почувствовал, что меня придавили несколько трупов только что расстрелянных. […] Темнело, военные были нетрезвыми, кроме того, они были заняты дележкой одежды, и я, хотя замерз и одеревенел, собрав все силы, скатил с себя трупы, которыми был завален, и, выбравшись из ямы, пустился бежать в сторону леса.
Когда мы прибыли в Паненряй, нас всех сковали цепями. Наша работа была выкапывать трупы, закопанные с самого начала казней, и сжигать их на специально сложенных кострах. Работа была организована так: пятнадцать человек пилили дрова для костров. Десять человек выкапывали трупы, группа из шести-восьми человек получала специальные крюки полутора метров длиной, двадцати пяти сантиметров толщиной, с острыми концами. Им надо было втыкать крюк в выкопанное мертвое тело и при помощи крюка вытаскивать труп из ямы.Иногда мы находили не сгнившие, а высохшие тела, и в таких случаях можно было различить цвет волос. Сильно разрушившиеся тела вытаскивали кусками, отдельно голову, отдельно руку, ногу и т. д. Десять человек работали с носилками, по два человека на каждые носилки, на которые укладывали один или два трупа. Два человека все время работали у костров, на которые укладывали принесенные трупы. Трупы мы укладывали рядами, и каждый раз обливали бензином (горючим). Один человек двухметровой кочергой постоянно поддерживал огонь в кострах, поправляя пламя и очищая костры от пепла.Из первой ямы мы выкопали восемнадцать тысяч мужских, женских и детских тел, у многих головы были размозжены разрывными пулями – результат ликвидации второго Вильнюсского гетто. Было много поляков, которых мы отличали по крестику на груди. Были и ксендзы, которых мы узнавали по одежде. У большей части поляков руки были связаны за спиной веревками, ремнями, часто – колючей проволокой. Некоторые трупы были голые, некоторые полуголые, другие в одних чулках или носках.Из четвертой ямы мы выкопали восемь тысяч трупов, одни только молодые люди, часто с завязанными глазами или головами.В пятой яме, площадь которой была от двадцати одного до тридцати метров, а глубина – шесть метров, было около двадцати пяти тысяч трупов. В этой яме мы нашли обитателей приюта, а также больных, которых привезли туда вместе с больничным персоналом – это мы поняли по больничной одежде. В той же самой яме были расстрелянные из сиротского приюта.Таким образом, из всех восьми ям мы выкопали около шестидесяти восьми тысяч человеческих трупов.
1941–1944 годы, Вильнюс, Панеряй – около 70 тысяч человек.Осень 1941 года:20 сентября, Неменчине – 403 человека.22 сентября, Новая Вильня – 1159 человек.24 сентября, Варена – 1767 человек.25 сентября, Яшюнай – 575 человек.27 сентября, Эйшишкес – 3446 человек.30 сентября, Тракай – 1446 человек.6 октября, Семелишкес – 962 человека.7–8 октября (еврейский Новый год), Швянчёнеляй – 3450 человек.
Делом Импулявичюса занимались следующие лица еврейской национальности: помощник начальника 3-го отдела НКВД ЛССР старший лейтенант Даниил Шварцман, начальник следственного отдела НКВД ЛССР Евсей Розаускас и Моисей Виленский, а также два должностных лица русской национальности и один литовской. Когда началась война, Импулявичюс был выпущен из тюрьмы и стал командиром Национального трудового охранного батальона. Он попросился в отпуск на пять недель для поправки пошатнувшегося в тюрьме здоровья и нервной системы.
6 октября 1941 г.Приветствие:Отбывающие воины, выполняйте возложенные на вас обязанности решительно, добросовестно и честно. Везде и всегда показывайте себя достойными благородного имени литовского воина, ибо вы представляете весь литовский народ.Капитан Квецинскас, комендант Каунаса
Батальон участвовал в убийствах слуцких евреев и делал это с таким воодушевлением, что позже гебитскомиссар Карл писал генеральному комиссару Вильгельму Кубе: “С сожалением должен сообщить, что проведение акции отдавало садизмом”. Особой жестокостью Карл считал то, что некоторые евреи смогли вылезти из засыпанных землей могил, другими словами – были похоронены заживо. “Умоляю исполнить одну мою просьбу, – пишет Карл, – в будущем прошу держать этот батальон как можно дальше от меня”.
леонас стонкус: Мы пошли вниз, там, в столовой, народу полно, может, тысячи полторы. Уговаривали немедленно вступить в ряды литовских добровольцев. Я подумал: жизнь у меня очень грустная, все равно придется в армии служить… Сказали, куда обращаться, куда идти. Мы вдвоем и вступили в ряды добровольцев литовской армии. […] Получили литовскую военную форму и повязку “Литовский военный доброволец”. Обучались пять месяцев. Потом уже дали винтовки. Мы охраняли железнодорожный вокзал, Шанчяйский аэродром. Потом вдруг приказ: ехать в Минск. И все.
Молодых внаглую не гнали, только работу давали потяжелее. И денег не получаешь. Кто все время при расстрелах был – те были возрастом постарше… Никто не знал, что придется на расстрелы ехать. Привезли, евреев в ряд согнали, и тогда получаешь команду: “Оружие на плечо!”, “Целься!”, “Огонь!” – и стреляют. Те, которые расстреливали, получали за работу прибавку к зарплате. За расстрел евреев платили дороже всего.
Сколько получали, они не говорили. Поначалу меньше, потом все больше, больше… Которые стреляли, были добровольцами. Весь батальон был из добровольцев.
Можно было. Если бы весь батальон отказался, не стал бы стрелять, вот бы взбесились эти наши офицеры. Нагляделись мы на этих офицеров – такие жестокие, смотреть страшно… Не понимаю, золотом, что ли, им платили. Когда стоит посреди солдат – “Огонь!” – и стреляет. Все стреляют, так и он должен огонь открыть.
Стрелять надо было примерно с десяти метров.
Я, что ли? Одного. И то еще не до смерти. Я не мог этого делать, и все. Мне плохо становится, трясусь, и все.
Пять патронов в обойме. Пять выпустишь, и другие приходят. Солдаты становились с другой стороны ямы после того, как пригоняли евреев. Все происходило мгновенно: быстро выстроили, и сразу же. Кто там их закапывал, не знаю, белорусы или, может, какие гражданские были, которым платили зарплату.
Евреев, что ли? Люди как люди.
Так прямо в грудь. Не в голову же стрелять. В голову – это меткость требуется. Много было солдат, которые волновались… Такую работу делали…
Кто, евреи? Нет. Они в ту сторону не смотрели. Не видели тех, кто стрелял.
Я стрелял в левую сторону. Он, видишь ли, не упал, он так клонился, клонился, клонился. Рядом унтер-офицер стоял, пульнул, так сразу упал.
Ну так ничего. Если уже не можешь стрелять, отступаешь, и в тот день больше в строй не встаешь. Не становишься больше. Приходят другие.
Ну что, отступил, винтовку поставил, за ствол держусь, опираюсь. Пришел унтер-офицер, говорит, ну что, больше в строй не встанешь? Говорю, нет, не могу больше. Плохо мне потом, очень плохо, совсем никак не могу, делайте что хотите, хоть убейте меня. Тогда, говорит, положи оружие сюда, рядом со всем оружием, и отойди за спины солдат.
Без оружия. И прямо в карцер. И потом допрашивали, почему так сделал, почему панику поднял. Я говорю, панику не поднимаю, ни одному не говорю, чтобы он того не делал или этого не делал. Я больше не могу, делайте со мной что хотите, я в своей молодости этого не делал и теперь этого не сделаю.
Кажется, немало. Число трудно назвать, где-то около двадцати. Все молодые. В армии не служили. Из Каунаса, из Плунге, из Тельшяя, из Шяуляя многие были.
Кто в армии не служил, тех одинаково наказывали. А которые уже в армии служили и отказались, тех строже, знают, что из тебя уже никакого солдата не выйдет. Когда я отказался, потом уже только в охране рядом стоял.
Ну, может, унтер-офицерам, а так – нет. Боялись. Ведь могли пойти против своей власти.
Нет. Я не знаю, может, в такой момент человека парализует. Все люди были как помертвевшие. Они видели, для чего их туда привезли. На погибель. Все были как застывшие. Не двигался никто.
Дети не понимали, что убьют. Дети идут, матери следом.
Нет, детей не раздевали. Ни женщин, ни детей. Только мужчин.
Сначала мужчин.
Видно, чтобы тревоги не поднимали. Когда мужчин застрелили, женщины уже сами ложатся на землю, и все. А дети – те скачут, они вообще не понимают, что сейчас будет. Дети не понимают, что родителей уже в живых нет. Какие постарше, девчушка или мальчик, те понимают, а маленькие дурака валяют, и все.
Не боялись. Они не волновались и не понимали, что уже вот-вот и им… вечный покой. Ничего страшного не было. Детей матери вели. Был такой приказ: ребенка не оставляй. Дай соседке, пусть соседка с собой ведет. К яме приводили вместе. Не только солдаты стреляли, были пулеметы установлены.
Кто это делал, тот, смотришь, ночью уже поет… Видно, приносили с собой самогон, частники продавали на железнодорожном вокзале. Напиваются и поют.
Костел был в центре Минска, белорусский, но католический. В костел ходили. Вся рота идет. И с оружием. Ой, хороший был ксендз.
Кажется. Исповедь была общая. Собираются 4–5 человек, и валяй, кайся в своих грехах. И потом ксендз крестом осеняет, задает помолиться, молишься. На ухо ксендзу говорить не надо.
Потому что, кажется мне, незачем ему на ухо говорить. Если я страшное делал, так мне грехи не отпустит. Становись на колени, целуй землю и проси Божьего прощения.
Рассказал, когда во время отпуска пришел на исповедь в Дарбенае. Сказал, что одного человека прострелил, а умер он сразу или не умер, этого я сказать не могу, но больше такими делами не занимался. И сегодня в этом раскаиваюсь.
Сказал: такой молодой, и такой страшный грех, видно, заставили тебя. Уж так самостоятельно стрелять не бросался. Все.
Потом, после войны, рассказал. Знали дети. Сказал, что был в таком войске, такие горькие несчастья были, расстреливали людей еврейской национальности, и мне пришлось там быть и пришлось одного прострелить. Почему, говорят, ты, папа, пошел в это войско? Потому, что дома у меня не было, негде мне было жить, пришлось мне идти в это войско. Я не шел специально для того, чтобы евреев расстреливать. Литовские добровольцы – батальон, и все. Литву защищать, а не такую работу делать. А если правительство это сделало, так здесь правительство больше всего виновато.
Нет, никто не возьмет. Если отказываешься, так уж накажут, или смертная казнь, или тюрьма, но нагло стрелять не пошлют. Потому что не знают сами начальники, в кого ты выстрелишь. А если ты вдруг повернешься и выстрелишь в начальника?
Да, понятно, добровольцы. Заставят тебя! Ни одного не заставили.
Юозас Алексинас: Служить в 1941 году из запаса призвал Кубилюнас. Я должен был явиться в комендатуру. Говорили, для поддержания внутреннего порядка. На полгода. Помочь немцам. Мы охраняли военнопленных, работавших на торфянике.
Когда – не скажу, только знаю, что осенью, в конце сентября или в начале октября. Вывезли в Минск. Не сказали, куда везут, только в машины посадили. Тогда я в первый и в последний раз видел командира батальона майора Импулявичюса, он участвовал в проводах.
В мае месяце снег сошел, и тогда я бежал.
Не хотел больше за немцев воевать. Немец уже не был настоящим другом, мы были только его орудиями. Хотя они нами не командовали, они только с нами ездили. Мы не понимали их языка, так нами командовали наши офицеры. Гецявичюс – командир отряда, Плунге – командир роты. Из всех офицеров, сколько я видел, так только Гецявичюс хорошо знал немецкий, так он все время с немцами общий язык поддерживал. Приказы, которые получал, передавал нам. Жили мы в Минске, не в казармах, а отдельно маленькими группками в комнатах.
Возили.
Во всех. Машин много ездило, в города побольше поднимали батальон. Мы ехали в закрытых немецких машинах. Никто нам не говорил, куда едем. Местная полиция ходила по квартирам и собирала евреев, гнали их на площадь. Потом распределяли по списку, немцы себе оставляли, кто им нужен – может, врач какой-нибудь, может, инженер, а всех остальных гнали в яму. Ямы уже были выкопаны за городской чертой, на склонах.
Я уже и сосчитать не могу. Может, около десятка. Мы сами должны были гнать их от площади к ямам, а под конец расстреливали. Группами брали людей из этой толпы и уничтожали.
Нет, только то, в чем одеты. Вещей из дома брать не давали. Строем их гнали, по четыре человека. В местечке побольше колонна получается длинная. Тем временем часть солдат уже стоит на краю ямы, а часть гонит их к яме. Загоняют в яму, укладывают, и мы их расстреливаем.
Лежащих. Один ряд выходит, тогда наверх влезает следующий, потом опять следующий.
Нет. Потом в конце только хлорную известь сыпали. Кто их окончательно закапывал – не знаю. Мы заканчивали расстреливать и уезжали. Нам выдавали только русские винтовки и русские боеприпасы. Среди боеприпасов были и разрывные пули, и зажигательные пули. Случалось, загорается одежда, одних гонят, а здесь уже одежда горит, такой смрад идет от горящего тела. Омерзительно. Не могу вам объяснить, это надо видеть.
Да. Ложились, и все. Шли без всякого сопротивления. Чтобы остановиться на краю ямы: не пойду… Раздевались, влезали и ложились.
Чаще всего в грудь. Или в затылок. Но были разрывные пули, так очень быстро затылок у человека разлетается.
А черт его знает. Сколько пригоняют, столько расстреливаешь. Пока не закончим, не уезжаем. Обратно из той группы уже не везут. Никто не сообщает, пригоняют тысячу, или две, или сотню, или сколько. Идут будто овечки какие-то, ни малейшего сопротивления.
Малышей несли, других вели. Мы всех уничтожали.
Ложатся, и ребенка возле себя, руку на ребенка кладут.
Так сначала уже стреляешь в отца. Ребенок ничего не понимает. Подумайте про себя: как родители себя чувствовать должны, когда возле них ребенка застрелят? Не из автомата стреляешь, одна пуля отцу, потом уже ребенку.
Не спрашивайте. Человек автоматом становится. Делаешь сам не знаешь что. Ужас. Немцы редко расстреливали, чаще всего фотографировали…
Я больше никого не виню, только Бога, если он есть, почему он позволяет убивать невинных людей. И тогда так думал.
Стасис: Сначала они не говорили, что едут расстреливать. Ездили на “операции”. Чаще всего бывали добровольцы. Не каждый мог такую работу выполнять… Они, бывало, когда уезжали на операции, так, вернувшись, супа не брали, так много его оставалось…
Так они себе там деньгами карманы набивали. В карты играют, пьют, пируют несколько дней.
Те, которые жадные были, видят, что другие приносят с собой хорошие вещи, деньги, так в другой раз просятся, чтобы их взяли на операцию. Много сразу не ездили. Которые уж такие боязливые, так те не просились, их и не брали. А те, которые уж очень азартные, те просились.
Те, кто ездил, те довольные, что добычу получают. А те, кто не ездил, те той добычи и не хотели. И те довольны, и те довольны…
В 10 часов в Минском кафедральном соборе был молебен. Молебен служил капеллан литовских батальонов на Востоке ксендз Игнатавичюс. Во время молебна в Минском кафедральном соборе звучали литовские песнопения. Молебен завершился национальным гимном. […]Продолжая программу, хор батальона спел несколько литовских песен. Солдаты батальона продекламировали сочиненные ими и некоторыми нашими поэтами стихотворения. Потом была разыграна сочиненная лейтенантом Юодисом сценка “Отклики родины”. Программу завершили куплеты “Минские бубенчики”, в которых были затронуты наиболее характерные случаи их жизни литовских батальонов.
Когда в декабре 1941 года мы прибыли на фронт, мы были оборванные, без рубашек, часть – без обуви, но когда срочно понадобилось выполнять боевое задание, мы сами подготовились, хотя оставшиеся на постоянной вахте остались голые (без рубашек), 25 солдат – совершенно босые, но служить мы отправились. До января 1942 года мы были совсем без зимней одежды. Но литовец и в самый сильный мороз свой долг на фронте исполнил. Это все факты, которые говорят о наличии идеалов.
Все […] лица, осужденные за действия, связанные с убийствами евреев, были членами участвовавших в июньском восстании 1941 года и еще не расформированных отрядов или сотрудниками полиции.Социальный статус осужденных приблизительно повторяет социальную структуру всего населения Литвы (большинство – землевладельцы, меньшинство – ремесленники, наемные работники, служащие и интеллигенты).Наибольшая часть осужденных участников Холокоста имела низкий образовательный уровень – они закончили четыре или меньше классов начальной школы или совсем не учились.Осужденные участники Холокоста в независимой Литве были аполитичными личностями.
По отношению к долгу я бы выделил три типа поведения бойцов Каунасского батальона самообороны: обычный, активный и нонконформистский. Обычный тип поведения – более механический, без каких-либо особых признаков. Он был характерен для большинства. Приказы они выполняли только потому, что от них этого требовали, не более того. Другие, то есть небольшая часть бойцов, были очень активными, шли расстреливать добровольно. Некоторые активисты жестоко обращались с жертвами. Думаю, что активно выполнять долг их побуждало ощущение удовольствия, т. е. садистское начало. Нонконформистами были те военнослужащие, которые во время операций отказывались повиноваться приказам.
Не было такого, чтобы военные массово, то есть целыми отрядами или ротами, отказывались расстреливать жертв. Мне удалось найти сведения об одном солдате, отказавшемся расстреливать евреев в Каунасе, в долине Мицкевича, во время операции, организованной немцами в июле 1941 года. За это он был расстрелян. Также имеются сведения о том, что один солдат отказался расстреливать жертв в начале июля 1941 года во время убийств в Каунасском VII форте. Литовский офицер на него за это накричал и отослал в охрану. Один из офицеров Каунасского Национального трудового охранного батальона, участник расстрелов в Каунасском VII форте, вспоминает, что за отказ расстреливать жертв немцы угрожали расстрелом. Хотя с немецкой стороны и существовала угроза подобных санкций, большей частью офицеры и солдаты не из-за этого проявляли усердие, участвуя в расправах. Как я уже упоминал, их побуждали действовать как приказы, так и ненависть. Приведу пример из Белоруссии: 10 октября 1941 года 2-я рота 2-го батальона вспомогательной полиции проводила операцию по уничтожению узников еврейского гетто города Руденска. Примерно 15 бойцов отказались расстреливать. 14 октября 1941 года бойцы 3-й роты того же батальона расстреливали евреев, жителей города Смиловичи. Они вяло выполняли свою работу, часть бойцов отказалась расстреливать жертв, и потому вместо 3-й роты это поручили делать бойцам 1-й роты. Надо подчеркнуть, что военнослужащие, которые отказывались расстреливать в Руденске и Смиловичах, все же в ходе других карательных операций подняли оружие против ничем перед ними не провинившихся жертв. Можно было отказаться в тот или другой раз, но не отказываться постоянно. Сведений о том, что отказавшимся назначали наказание, нет. Скорее всего, их не наказывали.
Думаю, что литовцы, служившие в батальонах и убивавшие ни в чем не повинных людей, были не лучше и не хуже своих ровесников. Не хуже они и чем наши современники. Если бы не советская и немецкая оккупации, военные, служившие в этих батальонах, делали бы то же самое, что они делали во времена независимой Литвы. Батальонные офицеры служили бы в литовских вооруженных силах, которые были в то же время и местом их работы. Они бы успешно продвигались по карьерной лестнице, обучали бы молодежь, призванную выполнять воинский долг, защищать родной край. Отставные офицеры трудились бы в полицейских структурах Литвы и в других местах. Другие военные стали бы наемными работниками в сельском хозяйстве, на стройках и фабриках. Одни из них считались бы хорошими, примерными, другие – никуда не годными работниками. Еще некоторые бойцы стали бы сверхсрочниками, унтер-офицерами вооруженных сил Литвы. Военнослужащие, жившие на границе с Германией, вполне возможно, успешно занимались бы контрабандой. Большинство бойцов активно проявили бы себя в деятельности Литовского союза стрелков. Один-два бойца, отличавшиеся повышенной религиозностью, скорее всего, поступили бы в духовную семинарию или стали бы монахами.