Выстрел услыхали все трое и разом остановились. Выстрел прозвучал настолько близко, будто где-то за ближайшими деревьями. Беглецы в это время одолевали последние метры крутого склона сопки. Конечно, в горах звук воспринимается совсем не так, как на равнине, и об этом знали все, но знание ничего не меняло: погоня рядом, наступает на пятки.

— Ишь, — произнес Плошкин, — дажеть не скрываются. Уверены, что никуда от них не денемся. — Помолчал, добавил: — Однако, из нагана стрельнули.

— А чего они стреляли-то? — спросил Ерофеев, с надеждой и страхом глядя в глаза бригадира.

— Деда нашего, прохвессора, ухайдакали, поди, — вот чего стреляли, — пояснил Плошкин. — Выспросили у него, чего надоть, ну и… Дед-то им совсем ни к чему. А грузина… энтого — топором. Или еще чем. А то свяжут и кинут в мурашиную кучу. Грузин им тоже без надобностев. Ты думаешь, там их взвод цельный? Не-е, там двое-трое. Зато мужики ушлые, они тайгу энту, как свои пять пальцев… — И заторопился: — Ну, поспешай, робяты, неча оглядываться!

Задыхаясь, выбрались из леса. Дальше пошли заросли низкорослой березы, каких-то перевитых и перекрученных кустов, потом широкая полоса буйного травостоя, а чуть выше зеленела лохматая шкура кедровника. Здесь звериная тропа почти терялась среди перепутанных стволов с корявыми сучьями, то подныривая под них, то выбегая на каменистые плеши. Вот и кедровник позади. Лишь небольшие островки живучего кустарника зацепились за скалы, распластав по ним узловатые корни.

Еще выше начинались гольцы.

Ровно гудел упругий холодный ветер. Высоко в белесом небе расходилась лучами мелкая рябь облаков, значительно ниже облаков парил беркут, еще ниже, вровень с вершинами сопок — коршун, высматривающий добычу, время от времени доносился его тоскующий голос: пи-и! пи-и! Вокруг, куда ни глянь, дыбились крутобокие сопки, колыхалась то хмурая, то облитая солнцем лесная непролазь; на юге, у самого горизонта, поднимались к небу дымы горящей тайги, сбивались на высоте ветром и тянулись к востоку белесой полосой.

Здесь, на гольце, мир казался светлым и просторным, где каждому хватило бы места для спокойной жизни. Не верилось, что они только что продирались сквозь буреломы и почти не видели солнца. Еще труднее верилось, что лежащее перед ними пространство, уходящее в дымчатую беспредельность, покорится им так же безропотно, как и оставшееся за спиной. Там шли по их следу безжалостные люди, для которых они, трое беглецов, были только преступниками, и ничем больше.

— Ничо, — пробормотал Плошкин, оглядевшись в последний раз. — Ишшо посмотрим, кто кого. — И стремительно начал спускаться вниз, делая большие прыжки, цепляясь за выступы скал и ветки кедровника, помогая себе толстой палкой. Вслед за ним посыпались вниз и Дедыко с Ерофеевым, часто вскрикивая то от страха, то от переполнявшего их молодые души восторга.

Когда кедровник остался позади, когда миновали зеленеющие луга с редкими купами низкорослой сосны и вступили в лес, когда в хмуром, густостойном пихтаче стала попадаться ель и могучие кедры, Плошкин остановился, скинул с себя туес, винтовку и ватник, велел разоблачаться и ребятам.

— Счас будем лес палить, — заявил он веселым голосом. — Таскайте сушняк и складывайте в кучи. Ты, Пашка, вон там, от той вон пихты. Тебе, Митрий, с другой стороны, во-он от той сухостоины. Ну, а я здеся. Давай, робяты, шевелись!

Трещали сухие ветки, стучали топоры в руках Плошкина и Пашки Дедыки, со звоном крушила ветки отточенная лопата в руках Димки Ерофеева. Вверх-вниз, вверх-вниз сновали они, складывая кучи из хвороста и валежин.

— Ну, будя, — решил Плошкин, оглядываясь, отдуваясь и отирая потное лицо рукавом рубахи.

Парни подошли к нему, остановились рядом, тоже запыхавшиеся и потные. Сидор Силыч расщепил три еловых сука, вставил в расщеп бересту, велел:

— Поджигай!

Пашка Дедыко, смотритель огня, все дни пути не расстававшийся с продырявленной во многих местах литровой консервной банкой, в которой постоянно тлели угли, склонился над этой банкой, раздул огонь, поднес берестяной факел — бересту охватило дымное пламя; треща, береста начала сворачиваться, выбрасывая красноватые язычки.

Первый горящий факел Пашка передал Плошкину, второй Ерофееву, третий взял сам.

— С богом! — произнес Сидор Силыч, перекрестился и решительно сунул факел в кучу сухого хвороста.

Через несколько минут огонь с ужасающим треском и гулом, всасывая в себя воздух и все, что плохо держалось, пожирая мох и хвою, широкой полосой попер вверх по склону, охватывая в одно мгновение огромные ели, кедры и пихты, расползаясь в стороны, как дикое чудовище, вырвавшееся из заточения на волю.

— Ось, нехай попрыгають! Ось им! Ось! — выкрикивал Пашка Дедыко, блестя выпуклыми хохлацкими глазами, сам же и подпрыгивал на месте, грозя кому-то кулаком.

Жар становился нестерпимым, и они заспешили вниз.

Кривоносов с Игаркой едва начали подниматься вверх, как потянуло гарью. Они остановились. Идти дальше не имело смысла. Надо было либо пережидать пожар, либо обходить его стороной.

— Однако, моя думай — ходи туда надо, — показал Игарка на север.

— Чего они туда попрутся? Им в другую сторону нужно.

— Моя думай — они река ходи, плот делай, плыви река шибко быстро. Моя каторга хорошо понимай.

— Что ж, может, оно и верно, — задумался Кривоносов, пожалев, что не спросил у старика о маршруте, выбранном беглецами. — А если они попрут напрямки? Что тогда?

— Каторга хитры человек будет, каторга напрямки не ходи. Моя знает. Мы ходи туда, там тайга нету, два лета гори, каторга не знай, каторга тайга ходи так, мы ходи так, река ходи, там жди, каторга ходи — мы хватай.

И они спустились в лощину и двинулись на север.