Командир взвода охраны лагеря Павел Кривоносов, двадцати лет отроду, невысокий крепыш с короткой шеей и длинными руками, с пристальным взглядом светлых глаз на скуластом лице, потянулся на стуле и устало откинулся к бревенчатой стене. Перед ним на столе свалены в полнейшем беспорядке серые папки с "делами", отдельные листы, исписанные то чернилами, то карандашом, записочки, "стукалочки", «малявы», анонимки.

Павел всего два месяца назад закончил ускоренные курсы НКВД-ОГПУ, на которых готовили младших командиров для охраны спецлагерей, в спешном порядке создаваемых по всей Сибири. К тому времени ни Беломорканалстрой, ни Кузнецкстрой, ни Днепрогэсстрой, ни другие стройки развернувшейся в стране социалистической индустриализации уже не поглощали огромной массы осужденных за уголовные и политические преступления. Теперь ими заполнялась древостойная, рудная и золотоносная Сибирь.

Павел спецшколу закончил с отличием и был послан в Шебалинский лагерь особого назначения, а здесь, в лагере, принял под свою команду взвод охраны.

До этого Кривоносов больше трех лет работал сотрудником ГПУ в глухом сибирском поселке Междугорске, где родился и кое-как отучился четыре года в начальной школе. В Междугорске с двадцатого года начальником местной ЧК, а потом ГПУ, был его отец, рабочий Омских железнодорожных мастерских, сосланный в этот поселок за участие в беспорядках пятого года и убитый бандитами в тридцатом, когда Пашке исполнилось семнадцать лет.

По существу же Пашка стал работать при ЧК-ГПУ с четырнадцати лет, можно сказать — даже и раньше, потому что с двенадцати лет — сразу после смерти матери — находился почти неотлучно при отце, колесил с ним по огромной волости, сызмальства научился стрелять из всякого оружия, ездить верхом на лошадях, собаках и оленях, распутывать звериные и человечьи следы, не плутать в нехоженой тайге и никого и ничего не бояться.

Павел Кривоносов в комсомоле с пятнадцати лет, в партии — с восемнадцати, привык к тому, что вся его жизнь принадлежит партии и что любой ее приказ он должен выполнить или умереть.

Так считал отец — и умер-таки, выполняя волю партии, так что и у Павла не было оснований думать и поступать иначе.

Однако в охранники он не метил, в голове даже не держал, что станет охранником при заключенных, как не думал, что школа, в которую его направил новый начальник Междугорского районного отдела ГПУ, готовит охранников, а не следователей. Обманул Пашку новый начальник, и с тех пор поселилось в Пашкиной душе сомнение в том, что партия — это что-то вроде гранитной глыбы, в которой все — как одно, как его отец. Может, и гранитная глыба, да и в той всякая частица по-своему смотрится: одни будто светятся, другие чернотой отдают.

Между тем и саму школу, и назначение в охрану лагеря Павел Кривоносов принял как должное, хотя и не без сожаления: чекистская работа нравилась ему, он сжился с ней, был уверен, что имеет к этому делу как бы призвание. Но врагов у молодого советского государства оказалось слишком много, а подготовленных людей, преданных революции, не хватало, использоваться они должны были там, где труднее и ответственнее. Спецлагеря к тому времени оказались таким местом, следовательно, Павел Кривоносов должен быть там. В конце концов — не на всю жизнь, а годика на два, на три. Придет время — поступит в училище, потом, может, даже в академию: он еще молод, у него впереди вся жизнь.

Павел Кривоносов второй день временно замещал лагерного следователя, заболевшего воспалением легких и отправленного в больницу. И замещал не случайно, а потому, что в личном деле его отмечен факт работы следователем. И вот он сидит в кабинете следователя и приводит в порядок бумаги: следственные дела, распоряжения, рапорта, прошения. Павел был аккуратистом, это шло от отца, у того — от работы на железной дороге, где без аккуратности нельзя. А у заболевшего следователя бумаги содержались в беспорядке, картотека свалена в кучу, ни одно дело не оформлено как положено, и не доведено до конца.

Второй день Павел разбирает бумаги, вникает в их суть, доискиваясь смысла в невозможных каракулях, в которых не сразу поймешь, о чем речь и к какому делу они относятся. Были здесь дела о симуляции болезней, о членовредительстве, о порче государственного имущества, об антисоветской пропаганде, о попытках к побегу, воровстве, убийствах, половых извращениях, изнасилованиях, приписках — то есть все то же, что и на воле, с той лишь разницей, что преступление совершалось на ограниченном пространстве, среди исключительно мужского населения, но от этого оно не переставало быть преступлением, а разоблачить преступников оказывалось подчас труднее, чем на воле.

К концу второго дня Павел взял из кучи бумаг в руки тоненькую папку с делом об обвале в штреке рудника номер четыре и о гибели одиннадцати человек бригады номер девятнадцать, которой руководил С. С. Плошкин.

Павел, как и все в зоне, слышал об этом деле: а именно, что бригада Плошкина не вышла из штрека по окончании смены, что туда пошел десятник и обнаружил завал, что сразу же было вызвано рудничное начальство, составлен акт — то есть сделано все, что положено в таких случаях, а на другой день начали расчистку завала.

Сам Кривоносов не имел к этому делу отношения: его взвод нес караульную службу внутри лагеря, зэков на работы не сопровождал и там их не охранял.

С тех пор миновала неделя, расчистку завала прекратили по причине еще двух обвалов и гибели еще пяти человек. Но главное — по причине полной бесполезности расчистки по каким-то там ученым соображениям.

Читая сейчас акты и допросы прораба, десятников — тоже из заключенных, и тех из бригады Плошкина, кто работал на откатке породы и не попал под обвал, Кривоносов обратил внимание на незначительный, казалось бы, факт: на третий день после обвала на выходе из штрека, чуть в стороне, в куче всякого хлама были найдены два светильника с номерами членов плошкинской бригады, которые считались либо погребенными под обвалом, либо оставшимися в глубине рудника по ту сторону обвала.

Этому факту не придали должного значения, отнеся его к случайности, хотя, судя по допросным листам, заболевший следователь пытался выяснить, не могли ли, например, зэки сами устроить обвал и под этим видом бежать на свободу. Но все допрошенные — в том числе и бойцы охраны — в один голос заявили, что этого быть не могло ни в каком случае, тем более что в бригаде Плошкина все шли по статье 58, то есть за политику, а «политика» нынче не бегает.

Скорее всего, светильники вынесли тачкогоны для заправки керосином, потому что керосин держали снаружи, а тут обвал, суматоха, светильники и бросили за ненадобностью, на допросах же от них отреклись по обычной привычке всех преступников отрекаться от всего, что может вмениться им в вину.

Заболевший следователь поверил всему этому и дальше в эту сторону, судя по бумагам, копать не стал.

Однако Павлу Кривоносову эти два светильника запали в голову, а он когда-то еще от отца твердо усвоил правило: если ты в чем-то сомневаешься, проверь и перепроверь, чтобы сомнению не оставалось места. Павел в рудничных делах не разбирался, но два светильника, оказавшиеся на поверхности, поставили под сомнение все аргументы прораба и других специалистов, допрошенных следователем: мало ли что наговорят эти заклятые враги народа, когда светильники — это факт, слова же — еще не факт, а повод для размышления и проверки.

Подстегивало Кривоносова еще и то обстоятельство, что если бы он распутал это будто бы законченное и ясное дело, то начальство непременно отметило бы способности молодого командира взвода охраны и поставило бы Павла Кривоносова следователем, потому что командиром взвода может быть всякий, а следователем… Да и жизнь у следователя повольготнее, чем у взводного, и в зоне над ним начальства почитай что нету.

Павел тут же накидал на листочке несколько вопросов, на которые дело не давало ответа и, возбужденный своим открытием и возможными переменами в своем положении, запер дверь конторки, которая располагалась в административном бараке, и отправился по коридору в прорабскую, на вторую половину этого же барака, но отделенную перегородкой с дверью, охраняемой дневальным красноармейцем.

В прорабской сидел человек лет на пять-шесть старше Павла, стриженный под ноль и, как все зэки, изможденный и худой. Он что-то чертил на большом листе бумаги.

Едва Кривоносов переступил порог прорабской, заключенный встал и уставился на вошедшего испуганными и о чем-то просящими глазами, доложил тихим, надтреснутым голосом:

— Маркшейдер Любушкин, статья пятьдесят восьмая, работаю над проектом нового рудника.

Кривоносов, любивший, чтобы возле него все вертелись на одной ноге и докладывали по всей форме, на этот раз изобразил на своем скуластом неулыбчивом лице подобие улыбки и не стал уточнять, по какому пункту пятьдесят восьмой сидит этот Любушкин. Он устало махнул рукой, придвинул к столу табуретку, сел, достал портсигар, раскрыл, предложил Любушкину папиросу.

Тот вежливо отказался:

— Благодарю вас, но я не курю.

Кривоносов недоверчиво усмехнулся, закурил сам, пустил в потолок колечко дыма, спросил:

— Если заключенный, который работает в забое, оставит там свой светильник?.. — и прицелился Любушкину в переносицу немигающим взглядом серых глаз.

Любушкин перевел дух, сообразив, что исполняющий обязанности следователя явился в прорабскую не по его душу, заговорил, слегка растягивая слова и нажимая на "о":

— Вы хотите знать последствия? Его могут предупредить, не исключено, так сказать, физическое воздействие… Могут послать за светильником, лишить пайки… Однако подобное случается редко… бригадиры следят за этим: с них, с бригадиров, спрашивают… — обстоятельно отвечал Любушкин, предваряя наводящие вопросы и нисколько не смущаясь немигающего взгляда исполняющего обязанности следователя. — Дело в том, — продолжал он, вращая в пальцах остро отточенный карандаш, — что по инструкции светильники, как и инструменты, должны после работы оставляться у входа в штрек. Специально выделенные люди проверяют инструмент, отдают в заточку кайла и ломы, меняют ручки у лопат, заправляют светильники… Но пунктуально инструкциям обычно не следуют: если кайло достаточно остро, то не обязательно его выносить из забоя. Светильники — другое дело: в темноте много не наработаешь…

Помолчал, ожидая вопроса, спросил сам:

— А что вас, простите, интересует? — и слегка согнулся, изъявляя полную готовность удовлетворить все пожелания начальника.

— На какое время рассчитан светильник? — бросил Кривоносов, не отвечая на вопрос и не сводя с маркшейдера своего леденящего, как он считал, взгляда.

— Вы имеете в виду время его горения? В принципе — на всю смену. То есть на восемь часов. Но с некоторых пор, вы сами знаете, смены длятся и по десяти, и даже по четырнадцати часов… — И, заметив нетерпение Кривоносова, Любушкин пояснил все тем же размеренным голосом: — В таком случае тачкогоны забирают выгоревшие светильники и сами заливают их керосином… Бочка стоит у входа в штрек.

— А могут они взять светильники и не вернуть?

— Вряд ли. Хотя, разумеется, и такое возможно… если, скажем, смена подошла к концу.

Этого Любушкина в допросных листах нет.

Кривоносов пожевал папиросу, разглядывая сидящего напротив заключенного с такой чудной профессией, задал вопрос напрямую:

— Вы знаете, что после обвала на четвертом руднике снаружи нашли два светильника? Чем можно объяснить этот факт?

Взгляд Любушкина потускнел, он пожал плечами, произнес равнодушно:

— При желании — чем угодно.

— А лично вы?

— Я вам объяснил: светильники выгорают раньше, чем заканчивается смена.

— Еще вопрос: могли заключенные выбраться из забоя? Был у них шанс? Хотя бы один из тысячи…

— Это исключено, — мрачно подтвердил ранее сделанные выводы Любушкин. — По нашим данным мощность обвала около ста метров, чтобы его расчистить, понадобится месяца полтора-два непрерывной работы… с обязательным креплением штрека.

Кривоносов поднялся, вынул из портсигара три папиросы, положил на стол: некурящий Любушкин может обменять их на хлеб, — вышел из прорабской в коридор, вернулся к себе, уверенный, что либо Любушкин сознательно вводит его в заблуждение, либо сам не представляет возможного развития событий.

У себя в кабинете Кривоносов разложил на столе карту-трехверстку, в центре которой была означена их зона, прикинул, куда могли бы двинуть беглецы, если бы выбрались незамеченными из забоя, устроив после себя обвал, надел шинель и отправился к руднику, чтобы на месте осмотреться и уж тогда решить, стоит ли ему ворошить закрытое дело.

Из своей чекистской практики Павел знал, что преступники способны на такое, чего, кажется, и в природе не должно существовать, во что иногда просто невозможно поверить, потому что среди преступников люди встречаются необычные, гораздые на всякие выдумки. Этих бы людей направить на что-нибудь хорошее, полезное для социализма, но проклятое буржуазное прошлое не дает, держит людей как бы в плену, как держит церковь в плену религиозного дурмана несознательных верующих.