Варлам Александрович Каменский, едва затихли шаги Плошкина и сам он сгинул в предутреннем мраке, растерянно огляделся.

Пашка Дедыко и Димка Ерофеев жались друг к другу, похоже, с той же растерянностью и непониманием происходящего. В освещенных изнутри дверях серела согбенная и жалкая фигурка Гоглидзе. Холодный предутренний воздух был насыщен тревогой и ожиданием чего-то ужасного, непоправимого.

Все уже попривыкли к новому житью, оно выгодно отличалось от лагерного, и хотя каждый понимал, что продолжаться долго такое житье не может, что именно сегодня оно как раз и может закончиться, никто между тем не ждал, что перемены наступят таким неожиданным образом.

— Да, вот так-то, мои юные друзья, — произнес Каменский и развел руками. — Надо, разумеется, выполнять распоряжение бригадира… Разумеется, разумеется… Да-с!

Но никто — и сам Каменский — не сдвинулся с места.

Они стояли в одном нижнем белье, белея на фоне черной заимки и черных сопок этакими упырями или еще черт знает кем. На какие-то мгновения Варлам Александрович будто отделился от самого себя, увидел все это со стороны и ужаснулся: пройдет всего, может быть, час, и они покинут эту гостеприимную заимку, побредут неизвестно куда… по дикой тайге, без дорог, без еды, и он, старый человек, никогда в жизни не бывавший на природе более чем участником пикничка, должен… Да он просто не выдержит этой дороги, тем более что она никуда не ведет, — разве что к верной гибели…

А этот жид, этот чекист-гэпэушник! Вот когда раскрылась его иудейская сущность! А ведь мог бы намекнуть, что собирается бежать, тогда бы они вместе: все-таки ближе друг к другу, чем к этим необразованным плебеям. Но нет, ушел один, чтобы предать и на этом получить иудины сребреники.

— Вот видите, мои юные друзья, — нервно заговорил Каменский, потирая озябшие руки. — Если бы вы с бригадиром не решили, что нас, антеллигентов, надо изничтожить, чтобы мы не путались у вас под ногами, Пакус не сбежал бы… Да-с. И мы не подвергались бы теперь опасности…

Он замолчал, ожидая возражения или подтверждения своей догадки, но Дедыко с Ерофеевым молчали, а молчание, как известно, знак согласия, признания вины.

И тогда Каменский стал нащупывать словами ту дорожку, идя по которой можно сохранить себе жизнь:

— Ведь это для всех может быть вышка! — воскликнул он патетически, пытаясь пронять своих слушателей. — Да-с! А вы как думали!.. Конечно, если Сидор Силыч его не догонит… Будем надеяться, будем надеяться… — Тут он трижды осенил себя крестным знамением, давая понять, что его устами говорит нечто высшее, неземное. — А если б я не проснулся? А? Вы-то дрыхли без задних ног. А я мог и уйти вместе с этим жидом. Да! Но не ушел, — сыпал скороговоркой Каменский, забыв, что дверь была заперта, что он так испугался, что не способен был даже соображать.

— Догонить! — не слишком уверенно произнес Пашка Дедыко. — Догонить та голову ему топором! А як же!

— А если не догонит? — Каменский задрал вверх бороденку, отросшую за эти дни. — Что как если не догонит? Что как если этот жид уже подходит к лагерю? — Помолчал малость, давая осмыслить положение остальным, продолжил уже более уверенно: — Не успеем оглянуться, а охранники уже здесь. Плошкин-то, скорее всего, сам же и пойдет с повинной: все-таки лучше, чем подыхать в тайге от голода и болезней. Да и что Плошкину? Он — бригадир, доппаек ему обеспечен. Он даже может Пакуса топором, а сам, рассудив здраво, в лагерь: так, мол, и так, антеллигенты виноваты. Ему прощение, а нам вышка. Или, в лучшем случае, прибавят лет по десяти.

— Дядько Сидор нэ пидэ! — опять не слишком уверенно произнес Пашка Дедыко.

— А ты откуда знаешь? — спросил уже Димка Ерофеев и отступил на шаг от Пашки.

— Вот-вот! — подхватил Каменский, почувствовав поддержку. — Знать мы ничего не можем. Потому что положение наше таково, что, с одной стороны, мы вроде бы на свободе, а с другой, это чистая иллюзия, то есть, говоря простым языком, нам кажется, что мы на свободе и можем поступать так, как нам хочется, — частил Варлам Александрович, в собственных словах продолжая по привычке искать решение и находя в них для начала уверенность в том, что решение придет, надо только не останавливаться, а говорить и говорить, пока само говорение не создаст необходимую комбинацию слов, которая и станет искомым решением.

— Для начала, я думаю, мои юные друзья, нам надо вернуться в избу, одеться и позавтракать. Еще неизвестно, удастся ли нам это сделать потом, когда рассветет.

И они потянулись в избушку. Но на пороге Каменский вдруг почувствовал желание облегчить свой мочевой пузырь, остановился, шагнул назад, произнес:

— Вы идите, а я сейчас…

— Ку-уды-ы? — вырос перед ним Пашка, оттолкнув Ерофеева, шедшего за ним следом. — Убечь хочешь, антеллигент паршивый? Га? А ну гэть до хаты!

— Куда ж я побегу? — взвизгнул Каменский. — В подштанниках-то? Ты хоть соображай, что говоришь, щенок сопливый! Молоко на губах не обсохло, а уже туда же: антеллиге-ент! Я в деды тебе гожусь — понимать надо!

— А-а, ну я… тильки-и, — отступился Пашка, сообразив, что, действительно, не побежит профессор в лагерь или еще куда в одних подштанниках.

— Ты, мальчишка, думаешь, если бригадир приказал тебе быть за старшего, так это по правилам!? Плошкин твой — убийца, садист, ему жизнь человеческая нипочем! — наступал на растерявшегося Пашку Варлам Александрович. — Он и тебя пристукнет, если ему понадобится. У него за душой ничего святого. А ты — казак! Почтение к старшим и вера в бога — для казака превыше всего! Или забыл, станичник?

— Та я ничого, — пробормотал Пашка и отступил в сени.

Когда Каменский, помочившись на замшелый угол избушки, вошел внутрь, там ярко горел светильник, мальчишки и грузин торопливо заканчивали одеваться, на ходу отщипывая от лежащей на столе вареной рыбины кусочки красноватого мяса и суя их себе в рот.

— Я чего подумал, — заговорил Каменский, едва переступив порог. — Я подумал, что избушку эту жечь не нужно. Что это нам, собственно, даст? Ничего. А на душу — лишний грех… Как ты думаешь, Павел? Ну, зажжем мы ее — дым, поди, на десять верст виден будет. Плошкин-то не подумал второпях, а нам теперь над каждым своим шагом задумываться надо. И крепко задумываться. Тайга — это тебе не кубанские степи да левады. Бывал я на Кубани, знаю. Тайга… Тут якуту раздолье, он к ней привык, а нам, особенно городским жителям, это смерть. Вот ты, Дмитрий, часто в лесу бывал на свободе? Умеешь ориентироваться? Небось, за грибочками — и все, — не давал никому открыть рта Варлам Александрович. — Я так полагаю: мы сейчас оденемся, соберемся и пойдем в сторону… в ту сторону, куда пошел Плошкин. А уж там сориентируемся по обстановке. Если бригадир решил нас надуть и пойти с повинной, то и нам другого выхода нет. А если обернется наоборот, тогда и рассудим, что нам делать.

— Никуды мы нэ пидэмо, — вдруг набычился Пашка Дедыко, заслоняя собой дверь. Круглое лицо его с выпуклыми хохлацкими глазами выражало тупую решимость, которую не поколеблет даже угроза смерти. В руках у него тускло поблескивало отточенное лезвие топора.

— Как это, Павел, нэ пидэмо? — попытался урезонить его Каменский. — Ты рассуди головой своей садовой: придут сюда охранники — и что? Что, я тебя спрашиваю? Да они нас тут прямо и постреляют! А потом скажут, что при попытке к бегству. Или не знаешь?

— Усе едино, — упрямо гнул свое Пашка. — Возвэрнэться дядько Сидор, тоди и порешимо.

— Да кто тебе сказал, доверчивый ты человечишко, что он возвернется? Дмитрий! — обратился Варлам Александрович за поддержкой к Ерофееву. — Растолкуй хоть ты ему, что будет с нами, если нас застанут здесь, на заимке.

Ерофеев, угловатый парень с широкими плечами, но плоской грудью, шагнул к Пашке, произнес с угрозой:

— Не дури, Пашка! Тебе дело говорят…

— Нэ пидходь — вдарю! — вскрикнул Пашка и поднял топор.

— Тьфу, дура! — пробормотал неразговорчивый Ерофеев и опустился на лавку. — Тебе ж хуже.

— Нэхай хужей! А тильки никуды нэ пидэмо! Ось як есть, никуды!