В начале сентября 1823 года я получил письмо от моего дяди из Руана. В конверт была вложена вырезанная из местной газеты статья, где, в частности, говорилось:

“Филэллины в Европе обретают все большее влияние. Всюду собирают пожертвования, вербовка волонтеров идет почти открыто. Публика читает сокращенного для школьников Геродота, капитана Миаулиса сравнивают с Фемистоклом, султана Махмуда – с Ксерксом и прорицают ему новый Саламин. После того как австрийская армия покончила с революцией в Пьемонте, а французская – в Испании, кое-кто из бежавших оттуда конституционалистов предложил свои услуги греческому правительству в Навплионе. Среди этих болтунов и писак есть двое-трое опытных офицеров, в их числе полковник Шарль-Николя Фабье из Руана.

В 1812 году маршал Мармон из Испании послал его в Россию с донесением Наполеону. Фабье прибыл к императору в канун сражения под Москвой, и хотя не должен был в нем участвовать, с колонной егерей генерала Бонами атаковал русские позиции. Гранатой ему изуродовало ступню, после этого он пошел по интендантской части и, командуя солониной, дослужился до полковника. Позже примкнул к республиканскому заговору против короля, а когда заговор был раскрыт, бежал от ареста за Пиренеи. Там наш храбрый Фабье встал под знамена Риэго, при вступлении в Испанию французских войск сражался с соотечественниками за испанскую свободу, а после падения Мадрида отправился воевать с турками за свободу греков. Фабье всю жизнь ищет высшую правду, чтобы послужить ей своей шпагой, при этом убежден, что правда должна быть гонима, а если она где-то и торжествует, то быстро превращается в неправду. В согласии с этой теорией он не огорчается из-за поражений и не радуется победам, но, как рассказывают знающие его люди, всегда сохраняет завидную бодрость духа, крепкий сон и хороший аппетит. Будем надеяться, что драка башибузуков с разбойниками, в которую ему вздумалось ввязаться на стороне последних, не лишит нашего земляка ни того, ни другого”.

Что тут скажешь? Моя биография изложена в основном верно, а что касается стиля, ни один уважающий себя журналист без иронии не напишет и пары слов. Эта братия изображает человечество в виде толпы клоунов, чье единственное занятие – без цели и смысла лупить друг друга кто во что горазд и тем самым доказывать возделывающим свой сад парижским или руанским подписчикам, что мир окончательно сошел с ума. Если раньше буржуа удовлетворялся тем, что считал себя образцом здравомыслия, то теперь ему этого мало – он хочет быть еще и сосудом мудрости.

Гречанки не промышляют горизонтальным ремеслом, все жрицы любви в Навплионе – итальянки или славянки. Иметь с ними дело рискованно: много войск, многие заражены. В Испании с этим было проще, а здесь я лишь недавно обзавелся любовницей. Миссис Сьюзен Пэлхем привезла мне письмо от моих лондонских друзей и скоро стала для меня просто Сюзи. На свидания она деликатно приходит в сандалиях, а я надеваю сапоги на высоких каблуках. В этой обуви мы с ней одного роста.

Сколько ей лет, не знаю, на вид около тридцати. Иногда думаю, что все сорок, но кажется тридцатилетней, а в другой день – что чуть за двадцать, но выглядит старше. У женщин иные отношения со временем, чем у нас, они умеют его заговорить, приручить и меряют не календарем, а пережитым счастьем.

В Лондоне супруги Пэлхем состояли в одном кружке филэллинов с моими английскими друзьями. Лорд Байрон – их кумир, Грецию они почитают священной землей, греков – мучениками, страдающими за грехи всего рода людского, как Иисус Христос на кресте. Я бы назвал эту пару паломниками, если бы не количество привезенных ими с собой чемоданов.

Для путешествия Сюзи сшила белое платье a la туника, с окантовкой из греческого квадратного орнамента на рукавах и подоле. Она не ожидала увидеть здешних женщин одетыми во все черное и поначалу думала, что они носят траур по павшим в сражениях или казненным турками мужьям, пока число таких вдов не заставило ее усомниться в своей теории.

Мой греческий костюм привел Сюзи в восторг. Она придирчиво оглядела меня со всех сторон, как офицер новобранца, и заявила, что на мне этот наряд смотрится лучше, чем на самих греках. Мистер Пэлхем, к которому она апеллировала, согласился с женой. Он всегда и во всем с ней согласен.

При знакомстве, учитывая британский снобизм, я нашел случай сообщить им о моем баронском титуле – не прямо, а в рассказе о том, как якобинцы шестилетним ребенком засадили меня в монастырскую тюрьму вместе с матерью. Заодно, чтобы избежать сравнений с их божеством, я объяснил причину моей хромоты, добавив, что Байрон хром с детства, телесный изъян выработал в нем тонкость души, а я этим похвалиться не могу.

При следующей встрече мы все втроем зашли в кофейню. На стенах висели портреты Ипсиланти, Каподистрии, Колокотрониса, Миаулиса и Байрона. О нем и заговорили.

Со слов своей лондонской подруги, чье имя лучше было не называть ввиду ее особых отношений с героем этой истории, Сюзи поведала нам, как Байрон в Швейцарии отправился с проводником в горы. Внезапно разразилась гроза. На скользком от дождя склоне приходилось обеими руками цепляться за камни, и хотя он захватил с собой трость, она ему только мешала. Проводник предложил взять ее у него, но Байрон отказался. В трости была спрятана шпага, отдать проводнику трость со шпагой он не мог.

– Понимаете почему? – спросила Сюзи.

– Чтобы проводник его не убил и не ограбил? – догадался мистер Пэлхем.

Сюзи усталым вздохом дала понять, что муж в очередной раз подтвердил ее мнение о нем, однако и мне ничего другого на ум не приходило.

– Вспомните, при каких обстоятельствах это случилось. Была гроза, – подсказала она, ободряя меня улыбкой, но я так и не сумел оправдать ее ожиданий.

Пришлось ей самой раскрыть эту тайну:

– Железо притягивает молнии. Байрон боялся, что из-за шпаги проводника убьет молнией. Он бы себе этого не простил.

Мистер Пэлхем досадливо хлопнул себя ладонью по лбу и стал пенять на свою недогадливость, чем опять вызвал недовольство жены.

– Ты всегда все сводишь к себе самому, – сказала Сюзи. – Речь не о тебе. О нем.

Она отослала его в гостиницу – писать письма, чтобы завтра отдать их на отплывающий в Англию корабль, а мы с ней погуляли по набережной, затем поднялись в гору, к бастионам Паламиди. Сюзи не забывала о моей хромоте и старалась идти помедленнее. По пути я рассказал ей о своем плане сформировать и возглавить батальон из филэллинов, прибывающих сюда со всей Европы. Она слушала с огромным интересом, а когда меня приветствовали двое попавшихся навстречу греков с ружьями и я ответил им на их языке, в ее взгляде появилось благоговение.

– Вы носите сапоги с каблуками, при вашей ноге это мучительно, – сказала она. – Если вы надели их ради меня, больше не надевайте. Я без того смотрю на вас снизу вверх.

Меня ожгло стыдом, но тут же я вспомнил, что любовь к себе пробуждает тот, кто вызывает одновременно и уважение, и жалость, а не какое-то одно из этих чувств.

Внизу белели дома и церкви Навплиона. Его право называться столицей Греции подтверждалось лесом мачт в порту, бело-голубыми флагами на балконах, безумными ценами в кофейнях и количеством бильярдных на набережной. Форт Бурдзи, построенный венецианцами у входа в бухту, оставался темным, маяк на нем должны были зажечь не раньше, чем исчезнет граница между небом и морем. Залив слабо розовел, хотя солнце уже зашло. Его последние лучи, поднимаясь из-за горизонта, озаряли края облаков, а те отбрасывали их на воду. Я атеист, но в этом природном эффекте мне чудится обещание жизни после смерти.

Мы двинулись обратно. Сюзи шла по краю дороги, уступая мне середину. Временами она сходила на обочину, тогда высокая сухая трава, до которой здесь летом не добрались козы, начинала звенеть у нее под ногами. От этого звона у меня щемило сердце.

Быстро темнело, серый редингот и того же цвета шейный платок моей спутницы сливались с сумерками. Казалось, ее лицо плывет над землей само по себе, лишенное не только тела, но даже и шеи, как у ангелов на фресках греческих церквей. Для полного сходства не хватало лишь крыльев.

На угловой башне Паламиди зажгли сигнальный огонь, тьма сразу сгустилась, поглотив очертания стен и крыш ниже по склону. Город не спал, но долетавшие оттуда звуки в темноте отделились от людей и вещей, которые их производили, и зажили собственной жизнью. Они плавали вокруг нас, причудливо сочетаясь, вступая в диковинные союзы, невозможные при дневном свете. Я чувствовал: Сюзи тоже взволнована тем, как полнится ими пронизанный пением цикад теплый вечерний воздух.

Ей захотелось увидеть мое жилище, и я привел ее к себе на квартиру. Первым делом она черкнула записку мужу, попросив меня послать слугу в гостиницу с этим посланием.

– Я написала ему, что вы пригласили меня поужинать. Пусть это будет правда, – сказала Сюзи, щелкая ногтем по стоявшей на окне бутылке вина.

Я выставил на стол хлеб, сыр, аспарагус, миску оставшегося у меня с обеда холодного жареного гороха. Мы полили друг другу на руки водой из кувшина и почувствовали себя как заговорщики, совершающие тайный ритуал братства. За едой моя гостья завела разговор о трагедиях Софокла, точнее, о том, какое именно воздействие оказывают они на душу – возвышают ее или очищают. Я не видел тут особой разницы, но Сюзи настаивала на последнем. Ее аргументы, становясь все беспомощнее, высказывались все горячее, внезапно она встала и поцеловала меня в губы.

Казалось, поцелуй – самое большее, на что мне сегодня можно рассчитывать, но Сюзи, не переставая орудовать языком у меня во рту, начала расстегивать мой жилет. На второй пуговице она бросила это непростое дело и с возгласом “я хочу жить!” стала раздеваться сама.

Некстати вернувшийся слуга был выставлен мною за дверь.

– Она вас не смущает? – спросил я, стаскивая сапог со своей изуродованной ступни.

Сюзи погладила ее с фальшивой ласковостью. Так ребенок в гостях гладит чужую собаку, узнав, что та не кусается, но не до конца этому веря.

Пока мы, продолжая целоваться, подвигались к кровати, она повторила:

– Хочу жить!

Я понимал, что отвечать не нужно, ее слова обращены не ко мне, а к мистеру Пэлхему.

Когда мы наконец рухнули на постель, инициатива перешла ко мне. Я полностью обнажил Сюзи и тут же ею овладел, хотя она и пыталась продлить прелюдию. Вопреки моим желаниям ей удалось лишь задуть свечу, которую я не догадался отодвинуть подальше, чтобы у нее на это не хватило дыхания. Сюзи хотела наслаждаться, не заботясь о том, как она выглядит.

После объятий она осталась лежать неподвижно. Теперь я и без свечи мог рассмотреть ее привыкшими к полутьме глазами. Стоявшее за окном сентябрьское звездное небо давало для этого достаточно света. Я оценил форму ее грудей, но определить, какого цвета соски, розовые или коричневые, при таком освещении было невозможно. Растительность на лобке имела небольшую выемку в том месте, где мысленно проведенная через пупок вертикальная линия пересекает такую же воображаемую черту, соединяющую верхние части бедер. Сюзи лежала на спине, и эта выемка делала ее пушистый треугольник внизу живота похожим на черное сердце.

Вдруг она повернулась ко мне, приподнявшись на локте. Я ожидал лестных для себя интимных признаний, однако услышал две нараспев произнесенные по-английски стихотворные строчки:

– О, прекрасная Греция, плачевный осколок древней славы! Тебя нет, но ты бессмертна!

– Байрон? – спросил я, хотя можно было не спрашивать.

Сюзи кивнула.

Я видел, что ее порыв не исчерпан, она готова продолжить, но не уверена, понравится ли мне такой резкий переход от любви к гражданской лирике.

– Дальше, – предложил я.

Ее голос окреп.

– Кто станет вождем твоих сынов, рассеянных по лицу земли? Кто разрушит их привычку к рабству, длящемуся столь долго? – декламировала она, переводя на французский малопонятные, по ее мнению, слова, но не сбиваясь при этом с ритма. – Сердце тоскует по отчизне, по отчему крову. Оно радостнее бьется возле родного очага, но вы, вечные странники, отправляйтесь в Грецию, бросьте взгляд на страну, такую же печальную, как вы сами. Посетите эту священную землю, эти волшебные пустыни! Только не трогайте обломков ее величия. Пусть ваша рука пощадит землю, без того ограбленную слишком многими.

В последних строчках речь шла о незаконном вывозе из Мореи древностей. Этот промысел объявлен преступным, ослушникам грозят суровыми карами, но в Навплионе обломки барельефов и статуй продают почти открыто. Чиновники участвуют в прибылях от ими же запрещенной торговли.

– Греки – те еще мошенники, не обольщайся на их счет, – умерил я ее элегические восторги.

Она взглянула на меня так, словно услышала непристойность.

– Они, – пояснил я, – испорчены многовековым рабством. Увы, наши греческие друзья жестокосерды, коварны, склонны к воровству и обману.

– Тогда почему ты с ними?

– Потому что они великодушны, честны, отважны, готовы к самопожертвованию.

Сюзи указала мне, что второе противоречит первому. После того как ее тело сошло на животный уровень, она обрела способность мыслить логически. В ее рассуждениях о Софокле никакой логики не наблюдалось.

– Да, – признал я, – но это противоречие заложено в них самой жизнью, не я его выдумал. Греки – благороднейшие из людей, и они же – разбойники и воры, только не нужно искать среднее между этими противоположностями. Бессмысленно прибавлять одно к другому, а сумму потом делить надвое, надо принять в себя оба тезиса, хотя они исключают друг друга. Я приехал сюда сражаться за свободу людей, которые не так хороши, как мне казалось издали, и должен любить эту страну, помня о той, которую сами греки давно позабыли. Греция учит нас жить с трещиной в сердце.

Я рассказал, как год назад в Пиренеях, на границе Испании с Францией, стоял на Беобийском мосту, а французские войска колонна за колонной шли мимо меня, чтобы задушить испанскую свободу. Я задыхался от стыда, слушая, как солдаты говорят на моем родном языке.

Излив семя, изливаешь душу. Что может быть естественнее? Это две родственные субстанции, но женщины готовы принять их в себя только в такой последовательности. Кто начинает с исповеди, останется и без духовника, и без любовницы.

– В Испании, – говорил я, – я, француз, сражался с французами, за это парижские газеты называли меня предателем родины. Мы привыкли считать родину важнейшим из всего, за что стоит умирать, но у разных народов она разная, и если выше ее ничего нет, где тогда единая для всех людей высшая правда? Ведь не может же ее не быть! Разве зов крови в наших жилах обречен заглушать голос совести? Когда меня убеждают, что совесть тоже должна иметь подданство, в иных случаях ей лучше помолчать, я чувствую себя волком в собачьей своре.

– Ты как та трость. Внутри у тебя железо, – шепнула Сюзи.

Мы снова сплелись в объятиях, но когда все завершилось, я продолжил с того места, на котором был прерван:

– Нас уверяют, будто лишь общность религии делает людей братьями. Как бы не так! Филэллины стекаются сюда со всего света, среди нас есть французы, американцы, испанцы, немцы, поляки, венгры. Лютеране, католики, безбожники вроде меня.

– Ты атеист? Как якобинцы? – поразилась Сюзи.

– Да, – подтвердил я.

– Якобинцы ребенком бросили тебя в тюрьму вместе с матерью. Неужели это не оставило в тебе следа на всю жизнь?

– Более глубокий след оставило во мне то, что тюрьма была монастырская, – ответил я и закончил мысль: – Мы, филэллины, ищем здесь то место на земле, где правда не будет зависеть от племени, а братство – от религии.

– Вряд ли грекам это нравится, – сказала Сюзи.

Тут же, впрочем, она сообразила, что говорить этого не стоило, и с таким выражением, будто делает мне комплимент, объявила:

– Хочу есть.

Я понял ее мгновенно: она проголодалась, значит, я показал себя хорошим любовником.

Меня это окрылило. Я принес недоеденные хлеб и сыр, и кормя ее с рук, как дитя, упомянул о составленном мною завещании: если я погибну, мое тело не следует увозить во Францию. Оно должно быть предано земле Эллады.

Она перестала жевать.

Едва я подумал, что ей неловко работать челюстями в минуту подобных откровений, как Сюзи нагишом перелезла через меня, взяла со стола мой брегет, но не сумела совладать с крышкой. Я помог ей, заметив, что если она хочет узнать время, могла спросить у меня, я бы сказал.

– И соврал бы. Чтобы я у тебя подольше осталась, – ответила она без тени улыбки.

Сюзи взглянула на циферблат и ахнула. В записке она обещала мужу вернуться час назад.

Я проводил ее до гостиницы, потом с блаженной легкостью в теле шагал обратно и вдруг сообразил, как именно следует составить прошение в Министерство внутренних дел, чтобы оно взяло на себя оплату квартир для прибывающих в Навплион филэллинов. Месяцем раньше я уже просил об этом и получил отказ, а сейчас понял, в чем заключалась моя ошибка. В сорок лет, с изувеченной ногой и сединой в волосах я вновь почувствовал себя молодым. Свобода от тирании похоти обновила мой организм, облегченные чресла позволили мозгу работать в полную силу. Вот, подумал я, аллегория перемен, которые произойдут с Грецией после освобождения от власти султана.

На исходе октября мистер Пэлхем начал подыскивать судно, которое по пути в Англию остановилось бы в Пирее, но я узнал об этом случайно, Сюзи скрыла от меня, что они возвращаются домой, а напоследок хотят поклониться священным развалинам Парфенона. Теперь у них появилась такая возможность. Афины в наших руках с весны, но засевшие на Акрополе турецкие сипахи капитулировали всего месяц назад.

Подходящий корабль нашелся, и Сюзи принялась паковать чемоданы. В ожидании разлуки я убеждал себя, что это не повод для страданий, все равно наш роман неотвратимо близится к финалу. Мы продолжали встречаться, но я со своей трещиной в сердце стал ее утомлять, ей хотелось чего-то более цельного.

За неделю до отплытия супруги Пэлхем в плохонькой коляске, за которую с них содрали как за королевскую карету, отправились в Аргос – осматривать тамошние руины и любоваться видами. Я не напрашивался к ним в попутчики, а сами они меня не пригласили. Для охраны в пути Сюзи наняла двоих расфуфыренных, как на свадьбу, усатых бездельников – из тех, что целыми днями околачиваются возле гостиницы в надежде что-нибудь выклянчить у постояльцев. Вместе с арендованными для них лошадьми эти молодцы обошлись мистеру Пэлхему весьма недешево, вдобавок львиную долю денег вытребовали авансом.

Один, некто Ангелос, раньше жил на Корфу, с грехом пополам изъяснялся по-английски и пленил Сюзи повестью о том, как зарезал изменившую ему красавицу жену, после чего вынужден был бежать из родных мест, но унес в душе нетленный образ покойницы, которую продолжает верно любить. Тут нередко рассказывают такие истории туристам, однако Сюзи считала себя единственной иностранкой, кому довелось услышать подобное признание, и гордилась, что этот малый открыл ей свое исстрадавшееся сердце. Напрасно я просил ее быть с ним осторожнее.

“Мой трижды перегнанный Ангелос”, – с нежностью говорила она о нем, как говорят об очень близком человеке.

Это простонародное греческое выражение Сюзи от него же и узнала. Оно применяется к тем мужчинам, кто многое в жизни испытал и тройной перегонкой достиг крепости чистейшей анисовой водки.

Греки – превосходные моряки, но никудышные наездники. Когда утром я пришел к гостинице проводить Сюзи, Ангелос в попугайском албанском костюме воинственно гарцевал около нее, сидя в седле, как собака на заборе. За спиной у него висело разбойничье ружье с обрезанным стволом.

– Видишь? – указала Сюзи глазами в его сторону. – Он выглядит гораздо естественнее, чем ты.

– Да, – согласился я, – греки любят одеваться как албанцы. У них это модно.

Оказалось, я все не так понял. С недавних пор я всякий раз неправильно ее понимал.

– Селезень наряднее утки, – пояснила она. – Почему же в Европе не вы нас, а мы вас должны заманивать своими перышками? У птиц самцы завлекают самок ярким оперением, так же у албанцев и греков: мужчины носят цветное платье, женщины – темное.

– Это мусульманский обычай. Те и другие переняли его у турок, – рассеял я ее иллюзии насчет близости Ангелоса к природе.

Подсаживая Сюзи в коляску, я повторил, что не доверяю ему и нахожу эту поездку опасной.

– Я хочу жить, – ответила она.

Слова, которые я слышал от нее в других обстоятельствах, меня ранили. Думаю, ей того и хотелось.

Глаза у нее деловито затуманились. Я догадался, что Сюзи вживается в роль вечной странницы, готовясь, как научил ее Байрон, сразу по выезде из Навплиона кинуть взгляд на страну, такую же печальную, как она сама.

Лошади тронулись. На прощание мистер Пэлхем приподнял фуражку, но Сюзи даже не соизволила помахать мне рукой, не говоря уж о воздушном поцелуе. Она упоенно кокетничала с Ангелосом, скакавшим не позади коляски, а рядом с ней. Зарезанная им жена, чей образ неугасимо сиял в его сердце, придавала этому флирту особую пикантность.

Через минуту все пятеро, считая кучера, скрылись за поворотом дороги, но далеко они не уехали. На следующий день я узнал, что мои предчувствия оправдались.

В паре миль от Навплиона у коляски соскочило колесо. Никто не пострадал, но кучер не сумел приладить его на место. Он отправился за помощью в соседнюю деревню, тем временем путешественники перекусили, и Сюзи изъявила желание прогуляться по окрестностям. Муж с Ангелосом составили ей компанию. Второму охраннику велели сторожить коляску и лошадей.

Неподалеку простирались обширные болота. Где-то здесь Геракл сражался с Лернейской гидрой. От Аргоса, в котором правил пославший его на этот подвиг царь Эврисфей, сюда можно за день дойти пешком.

Постепенно Сюзи с Ангелосом начали отставать от мистера Пэлхема, но находились еще в поле его зрения, когда ему попался одинокий дуб-прунари с гнездом аиста в развилке засохшей вершины.

Хозяин гнезда был дома. Почему в самом конце октября он вслед за собратьями не улетел в Египет, осталось тайной. То ли редкостно теплая осень испортила устроенный в нем природой календарь, то ли греческие лягушки аппетитнее тех, что обитают на берегах Нила, и ему жаль было с ними расставаться.

Мистер Пэлхем позвал жену, чтобы показать ей свою находку. Сюзи неохотно явилась на зов, но на месте поняла, что позвали ее не зря. Она вслух стала восхищаться чудесной птицей, вдруг за спиной у нее грохнул выстрел. Зашумела листва, подстреленный аист тяжело шлепнулся на землю.

Вскрикнув, Сюзи в ужасе закрыла лицо ладонями, а мистер Пэлхем обернулся, увидел, как Ангелос опускает дымящееся ружье, и в ярости огрел его по голове тростью. Тут же он получил ответный удар – ножом в живот.

Ангелос бросился к своей лошади, отвязал ее, вскочил в седло и был таков. Напарник даже не попытался его задержать. С помощью Сюзи он перетащил раненого к дороге, но тот скончался раньше, чем появился кучер с деревенским кузнецом. Коляску починили, к вечеру мистер Пэлхем вернулся в Навплион мертвым.

За неимением англиканского кладбища мы погребли его на католическом, в окружении венецианцев, когда-то владевших этой частью Греции. Я взял на себя все связанные с похоронами заботы, Сюзи – все расходы.

С кладбища приехали в гостиницу. Прежде Сюзи называла ее словом хан, не подозревая, что оно позаимствовано греками у турок, но теперь избегала его употреблять. Все греческие слова, которые она усердно заучивала и которыми щеголяла в разговоре со мной, исчезли из ее словаря.

Поминальный стол был накрыт на двоих. Мы выпили вина, и Сюзи тут же начала упрекать меня за то, что я не воспрепятствовал их поездке в Аргос под конвоем этих негодяев. Попытка напомнить ей о моих предостережениях еще и подлила масла в огонь. Оказалось, мне как мужчине следовало действовать не уговорами, а хитростью, в крайнем случае – применить силу.

Я с готовностью признал свою вину. Сюзи немного успокоилась и задала вопрос, которого я давно от нее ожидал:

– Почему Ангелос убил аиста?

– Ему не понравилось, что ты им восторгаешься.

– Вот как? – заинтересовалась она. – Приревновал меня к аисту?

– Нет, – разочаровал я ее. – Просто греки недолюбливают аистов. Аист считается турецкой птицей. Турки относятся к нему с почтением, потому что он якобы каждый вечер напоминает им о необходимости вознести хвалу Аллаху. На закате аист поднимает голову к небу и начинает громко щелкать клювом. Постучит-постучит, перестанет, опустит голову, подождет, затем снова поднимет и снова застучит. Точь-в-точь как муэдзин, сзывающий правоверных на вечернюю молитву.

– И за это Ангелос его застрелил? – усомнилась Сюзи.

Я объяснил ей, что когда воюют не один монарх с другим, как это бывает в Европе, а народ с народом и религия с религией, такая война возвращает человека в первобытное состояние. В те времена каждое племя имело своего бога в обличье какого-нибудь зверя или птицы, и воины одного племени охотились на покровителей другого, чтобы лишить врага его защиты.

– Ангелос убил не только аиста, – сказала Сюзи.

– Еще и жену, – не удержался я, чтобы не упомянуть об этой милой подробности. – Твой муж знал, с кем имеет дело. Не надо было бить его тростью. Греки – гордый народ.

– Ненавижу их! – вырвалось у нее.

Я ответил, что если не брать в расчет религию, они мало чем отличаются от турок. Ненавидеть можно лишь тех и других вместе, но это будет означать, что она ненавидит все человечество. В любом народе такая война пробуждает все самое худшее.

– Да, но не все при этом превращаются в дикарей, – возразила Сюзи.

– Знаешь, почему греки часто кажутся нам дикарями? – спросил я, не без труда одолев искушение припомнить ей, что не далее как три дня назад она восхищалась их близостью к природе. – Представь себе человека, который всю жизнь был скован по рукам и ногам и внезапно освободился от цепей. В первую секунду собственные члены кажутся ему необыкновенно легкими, с непривычки он совершает ими дикие движения.

Эта популярная среди моих здешних друзей метафора утешала нас в наших разочарованиях. Сейчас я использовал ее с той же целью и заключил:

– Мы, филэллины, верим: это скоро пройдет.

Сюзи без ножа принялась чистить апельсин, яростно сдирая с него кожуру. Капли сока, брызжущие у нее из-под ногтей, алмазными искрами вспыхивали на солнце. Одна капля угодила ей в глаз. Она зажмурила его, но другой смотрел на меня так, что мне сделалось не по себе.

– На твоем месте я бы не называла себя филэллином, – сказала Сюзи, осторожно открывая наконец пострадавший глаз и кладя в рот дольку апельсина. – Филэллин – тот, кто любит греков. А ты разве их любишь?

– Разве нет?

– Нет, ты любишь свои мечты о них. Но если ты в постели, перед сном, начнешь распалять себя мечтаниями обо мне и рукой ублажать свой орган, это же не значит, что ты любишь меня. Это значит, ты любишь себя.

Я не спорил, и она сменила тему:

– Ты жалуешься, что греки не дают тебе офицерской должности, так?

– Да, они не доверяют иностранцам.

– Но ведь ты дворянин, у тебя должны быть имения во Франции.

Я не понял, как это связано с предыдущим вопросом, но ответил:

– Есть одно. Под Руаном.

На лице у Сюзи появилось такое выражение, будто ей сдали на руки козырного туза.

– Что мешает тебе его продать? На вырученные деньги ты мог бы сформировать батальон или полк, как Байрон, и командовать им в свое удовольствие.

Я сказал, что идея хорошая, но осуществить ее невозможно. В Испании я воевал против французской армии, на мое имущество во Франции наложен секвестр как на собственность государственного преступника.

– На какие же средства ты живешь? – осведомилась она.

Я объяснил, что состою на службе у греческого правительства, обучаю волонтеров военному делу. Правительство выплачивает мне жалованье. Это мизер, но во Франции у меня есть небольшая пенсия. Перед тем как бежать в Испанию, я написал доверительное письмо на имя моего руанского дяди. Он получает ее и раньше переводил мне в Мадрид, а теперь – в Навплион. Пенсии с жалованьем хватает на жизнь. На полк не хватит.

– То есть как? – поразилась Сюзи. – В Испании ты воевал против своего короля, а он продолжает платить тебе пенсию?

– Она заслужена кровью. Король не вправе ее у меня отобрать.

– И ты, республиканец, не стыдишься брать у него деньги?

– Это деньги от налогов, которые платит народ, – оправдался я. – А французский народ сочувствует греческому.

– Не настолько, чтобы содержать тебя. Греки правильно делают, что не позволяют тебе над ними начальствовать.

– Почему? – изумился я.

– Плохой любовник не может быть хорошим офицером.

Я промолчал. Ясно было, что последние слова адресованы не мне, как не ко мне в первый вечер нашей любви обращено было ее восклицание “я хочу жить”. Ей важны не мои отношения с королем и греками, а ее – с покойным мужем. Унижая меня, она выслуживалась перед ним, чтобы его ревнивый дух удовлетворился этой жертвой и оставил ее в покое. Суеверный человек обречен быть несчастным, но обратное умозаключение тоже верно.

У меня оставался единственный способ освободить Сюзи от власти мертвеца – возвратить ей то состояние души, с каким она сюда прибыла.

– Я родился во Франции, бывал в Североамериканских Штатах, в Англии, в Испании, в России, – заговорил я, вновь наполняя бокалы. – На моей родине есть равенство перед законом, но нет ни свободы, ни братства. Англия – свободная страна, зато братство и равенство в ней отсутствуют. Америка соблюдает два из трех этих великих принципов – о братстве там не может быть и речи, а в России только оно и есть. В Испании нет ни того, ни другого, ни третьего.

Сюзи с подчеркнутым безразличием жевала апельсин и глядела в окно.

– При поддержке филэллинов Греческая республика воплотит в жизнь все три, – закончил я свой монолог. – Приезжай через несколько лет, убедишься сама.

Мне с трудом удалось поймать ее взгляд.

– Ни о чем не жалей, – сказал я и протянул ей бокал с игравшим на солнце вином.

– Уходи, – не притрагиваясь к нему, попросила Сюзи.

Повторять ей не пришлось. Я поставил на стол предназначенный для нее бокал, залпом осушил свой, поклонился и вышел. Больше мы не виделись. Я дважды посылал ей записки с просьбой о встрече, но ответа не получил. Через четыре дня гидриотский корабль увез ее в Англию.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за фортом Бурдзи, но чувствовал только ноющий от холода зуб, сырость в прохудившемся сапоге, привычную изжогу от давно осточертевшего жареного гороха, а поверх этих чисто телесных ощущений – бесконечное одиночество. Будь у меня возможность вернуться во Францию, я уехал бы отсюда еще летом. “Тебе просто некуда податься, вот почему ты здесь”, – однажды сказала мне Сюзи. Она быстро научилась ковырять мои язвы.

Вдруг наступила осень, запах гниющих на берегу водорослей говорил мне о том, что всему своя пора, эта женщина уже никогда не будет такой, как в ту ночь, когда голая, с еще влажным мехом между ног продекламировала: “О прекрасная Греция, плачевный осколок древней славы! Тебя нет, но ты бессмертна…”

В тот же вечер мне на квартиру принесли запечатанный пакет из гостиницы. Оказалось, Сюзи поручила хозяину доставить его мне, но не раньше, чем корабль выйдет из гавани. Внутри я обнаружил клок ее лобковых волос, перепачканных засохшей, темной менструальной кровью.

И всё!

Ни письма, ни записки. Лишь отхваченные ножницами волосы, память о ее черном сердце внизу живота.

Она не написала ни слова, не считая моего имени на пакете, но я без труда разгадал заключенный в ее послании смысл. Бессловесное, как послание скифов царю Дарию, оно содержало два слоя значений, поверхностный и более глубокий.

В первом Сюзи извещала меня, что наша любовь не дала плода, ее чрево пусто, во втором – что я бесплоден во всех отношениях, и не только она сама, но и Греция после встречи со мной останется такой же, как была.

2016