Екатеринбург — город живой, где слои истории перемешаны ничуть не менее причудливо, чем в известных городах-палимпсестах, Москве или Берлине. Тут и слой уральской, горнозаводской цивилизации, описанный гением места Алексеем Ивановым, с фабричными корпусами красного кирпича. Тут и советско-пролетарский слой, оставшийся в топонимике города: улица Ткачей переходит в Бебеля, храм Александра Невского стоит на Куйбышева, храм Всех Святых — на Блюхера. Тут и постсоветский слой, с аляповатыми новыми башнями и торговыми центрами, которые своими башенками и рекламами затмевают шедевры модерна и конструктивизма, что в изобилии стоят на «красной линии» — нарисованной на асфальте полосе, ведущей по всем достопримечательностям города.

Парадоксы российской памяти явлены здесь во всей полноте: Храм-на- Крови, построенный на месте разрушенного дома Ипатьева, где в июле 1918 года была расстреляна царская семья, стоит на улице Карла Либкнехта, и прямо над ним нависает памятник комсомолу Урала, две гигантские гранитные фигуры, прямо за которыми высится еще один храм — Вознесения Господня. Здание Горсовета — апофеоз советской сказки, где на входе водружен алтарь с изображением Московского Кремля, а по фасаду, словно барельефы античных героев, идут лепные портреты знаменитых уральцев Чайковского и Свердлова, Мамина-Сибиряка и Решетникова вперемежку с героическими профилями красных командиров. А на покатом берегу Исети установлен суровый уральский ленд-арт — «памятник клавиатуре» — 104-клавишная раскладка из бетона в масштабе 30:1, где самая большая клавиша, пробел, весит полтонны.

И наконец, в Екатеринбурге в 2015 году был открыт, несомненно, главный музей истории постсоветской России — Ельцин-центр, в котором 1980-е и 1990-е воспроизведены в интерактивной экспозиции с ошеломляющей точностью, актуальностью и открытостью: ради одного только этого музея можно приезжать в Екатеринбург, что и делают многие посетители из Москвы, Петербурга и других городов. И неслучайно в сентябре 2016 года именно в Екатеринбурге, городе с уникальной мемориальной культурой, в Государственном академическом театре оперы и балета состоялась российская сценическая премьера знаменитой и незаслуженно забытой оперы Мечислава Вайнберга «Пассажирка» по рассказу польской писательницы Зофьи Посмыш, действие которого происходит в Освенциме. История ее постановки отражает сложные отношения государства и общества с исторической памятью в советской и постсоветской России.

Сама Посмыш попала в лагерь в 1942 году возрасте 18 лет, и за годы войны прошла все круги ада: Освенцим-Аушвиц, Биркенау, Равенсбрюк. Часть этого опыта она отразила в своих пьесах и радиопостановках, в том числе в пьесе «Пассажирка из каюты 45», в которой бывшая узница Освенцима много лет спустя случайно встречает свою лагерную надзирательницу на трансокеанском лайнере, и прошлое вторгается в жизнь и безмолвный диалог двух женщин. На основе этой пьесы была написана повесть, которая была переведена на русский и опубликована в «Роман-газете» в 1964 году. Музыковед и драматург Александр Медведев создал из нее либретто, по которому в 1968 году Мечислав Вайнберг написал двухактную оперу.

Жизнь самого Вайнберга не менее трагична: его дед и бабка погибли в Кишиневском погроме 1903 года, и семья бежала в Варшаву, где в 1939-м его родители и сестра были захвачены немцами и погибли в концлагере Травники. Сам 20-летний Мечислав едва спасся, бежав в Минск, а оттуда буквально с выпускного концерта в Минской консерватории в июне 1941 года эвакуировался в Ташкент, где женился на дочери актера и режиссера Соломона Михоэлса. Но судьба шла за ним по пятам: сначала в 1948 году МГБ в Москве убивает его тестя, а затем и сам Вайнберг в феврале 1953-го по подозрению в причастности к «делу врачей» попадает в Бутырскую тюрьму, где проводит страшных 78 дней, подвергаясь пыткам и издевательствам. Под конец он был настолько сломлен, что, когда дело закрыли, он долго отказывался выйти из тюрьмы, считая это провокацией, пока жена не сказала ему, что Сталин умер.

Этот травматический опыт преломился в симфонической и камерной музыке Вайнберга, значительная часть которой, как и у его учителя Дмитрия Шостаковича, — о трагическом сломе сознания, об ужасе и растерянности человека перед лицом тоталитарных машин XX века. Об этом его Шестая симфония памяти жертв фашизма, Восьмая симфония «Цветы Польши» на стихи Юлиана Тувима, Двадцать первая — памяти погибших в Варшавском гетто. Об этом же говорит и «Пассажирка», одна из восьми его опер.

Судьба «Пассажирки» сложилась непросто. На прослушиваниях она получила восхищенные отклики ведущих композиторов эпохи — Дмитрия Шостаковича и Арама Хачатуряна, Георгия Свиридова и Дмитрия Кабалевского, Альфреда Шнитке и Софьи Губайдулиной, оперой заинтересовался Большой, несколько отечественных театров, Пражский Национальный театр… Но на дворе стоял 1968-й, когда последние остатки оттепели были раздавлены советскими танками в Праге и идеологический режим ужесточался с каждым месяцем. Оперу обвинили в «формализме» и «абстрактном гуманизме», все планы постановки были отменены, а партитура положена на полку на долгих 38 лет — ее первое исполнение в концертном варианте состоялось лишь в декабре 2006 года в Московском доме музыки, а сценическое исполнение — в июле 2010 года на оперном фестивале в Брегенце (режиссер Дэвид Паунтни, дирижер Теодор Курентзис), и с тех пор «Пассажирка» начала свое триумфальное шествие по миру, которое самому Вайнбергу увидеть не удалось — композитор скончался в 1996 году.

Впрочем, в далеком 1968 году дело было не только в музыке: неудобна становилась сама тема Освенцима, Холокоста, евреев. Примерно в те же годы начинает вытесняться память о Бабьем Яре, поднятая поэмой Евтушенко в 1961 году: в 1966 году был отменен конкурс на памятник жертвам Бабьего Яра, историческое место заливается бетоном, окружается новостройками. В те же годы «Новый мир» Твардовского и другие советские журналы отвергают «Колымские рассказы» Шаламова за «слишком мрачный» образ лагеря и экзистенциальный пессимизм.

Да и саму историческую память начали заливать бетоном брежневских юбилеев и мемориалов, мифологией Малой Земли, культом Победы, который становился все более пафосным по мере того, как уходило поколение ветеранов. В официальной идеологии и массовом сознании сложилась система табу, которая не позволяла говорить об опасных темах — ГУЛАГе и Освенциме, Холокосте и голодоморе, о репрессиях и депортациях народов, о бессмысленных жертвах войны и цене победы. Историк Павел Полян в недавно вышедшей книге называет это словом «историомор» — идеологическое редактирование исторической памяти, вычеркивающее целые трагедии, поколения и народы.

Перед Россией сегодня стоит задача переосмыслить и преодолеть не только ад насилия, открывшийся в ХХ веке, но и пустыню молчания, которое само по себе также является насилием над речью, памятью, историей, культурой, и постановка «Пассажирки» в Екатеринбурге делает важный шаг в этом направлении. Американский режиссер Тадеуш Штрасбергер ездил в Польшу, встречался с 92-летней Посмыш и посетил Освенцим. Он вынес оттуда множество важных деталей — крой лагерных роб, расположение нар, печей и даже, например, тот факт, что бараки заключенных отапливались теплом крематориев: воздуховоды из печей шли прямо по полу бараков — и такие же кирпичные короба тянутся через всю сцену, а сами печи превращаются в дымящие агрегаты на колесах, которые могут приехать из прошлого в настоящее. На сцене высятся груды брошенной одежды и обуви со складов, знакомые поколениям советских людей по фильму Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм», фибровые чемоданчики с грубо написанными на них белой краской именами — точно с такими же миллионы евреев по всей Европе приходили на сборные пункты, наивно думая, что их куда-то переселяют.

Впрочем, дело даже не в точности деталей, а в атмосфере безысходности, которую передает нервная, прозрачная, полистилистическая, местами ироничная (сцены танцев на палубе лайнера), местами трагичная партитура Вайнберга, с которой блестяще справляется дирижер Оливер фон Дохнаньи. Кульминация оперы — эпизод, в котором комендант лагеря приказывает узнику-скрипачу, возлюбленному главной героини, исполнить его любимый пошлый вальс, а тот взамен играет чакону Баха — как символ попранной немецкой и мировой культуры, обрекая себя на смерть. Эсэсовцы вырывают и топчут его скрипку, а баховская тема обрывается в оркестре — «словно рвутся струны всех инструментов», как написано в либретто, оставляя слушателя с комком в горле и с ощущением, что жертвы ХХ века были бесконечны, бессмысленны и неотомщены.

В 1951 году немецкий философ Теодор Адорно задался вопросом о том, возможна ли поэзия после Освенцима, и вот уже почти 70 лет европейская культура пытается на него ответить. Посмыш и Вайнберг дают свой ответ, оплаченный кровью: поэзию свидетельства, в которой эстетика высказывания неотличима от этики. Вслед за Германией подобным вопросом не может не задаться русская культура: возможна ли поэзия после ГУЛАГа? В короткий период оттепели об этом начали говорить Варлам Шаламов и Надежда Мандельштам, но их голоса были заглушены цензурой, вытеснены в сам- и тамиздат, и советская культура на многие десятилетия погрузилась в морок беспамятства. В современной России этот морок еще больше сгущается, когда память о травме коллективизации и войны, о депортациях народов и ГУЛАГе сознательно замалчивается, заменяется ползучей реабилитацией сталинизма и террора. Так был уничтожен единственный в России аналог музея Освенцим — лагерь-музей «Пермь-36» и на его месте с особым цинизмом был создан музей охраны ГУЛАГа.

Поэтому так важна нынешняя премьера «Пассажирки» в Екатеринбурге — одном из ключевых мест памяти на карте России, городе с передовой музыкальной, театральной и мемориальной культурой и чуткой публикой, которая устроила на премьерном показе 15-минутную овацию. С небольшим отставанием от Запада, где вайнберговский ренессанс продолжается уже несколько лет, и в преддверии столетнего юбилея композитора в 2019 году музыка Вайнберга возвращается в Россию, и вместе с ней — память о страшном ХХ веке, свидетелем и Орфеем которого он был. А нам остается точная и беспощадная метафора из оперы: мы все лишь пассажиры на верхней палубе лайнера, в трюме которого плывет неотмщенное прошлое — тот ад, Освенцим и ГУЛАГ, о которых мы не хотим знать и предпочли бы забыть.