В пантеоне отечественной поп-музыки Сергей Шнуров занимает особое место — подобно рублю (как и называлась прежняя инкарнация его группы), он нравится решительно всем: от вице-премьера Дмитрия Рогозина, предложившего отправить его на финал «Евровидения» в Киев в качестве российского оружия массового поражения, до хипстеров на «Пикнике “Афиши”», где Шнур выступал в качестве хедлайнера, от офисных страдальцев, опознающих себя в его клипах, до отчаянных домохозяек, отплясывающих на его концертах. В былые времена такое универсальное место в российском массовом сознании занимал только Владимир Высоцкий, и Шнуров сегодня отчасти занимает его нишу, отдаленно напоминая его хриплым тембром, алкогольно-надрывной тематикой и смутным ощущением фронды, протеста, вызова одиночки-бунтаря бездушной бюрократической системе.

Впрочем, на этом сравнение кончается: если Высоцкий исполнил амплуа романтического героя до полной гибели всерьез, то Шнуров мало похож на деклассированных героев своих песен или человека, занимающегося саморазрушением, — скорее на глянцевого медийного персонажа с регулярными появлениями в ток-шоу, рекламе средств для потенции и в познавательных передачах. Он не революционер и не разрушитель, а расчетливый коммерсант, отлично просчитавший формат, содержание и аудиторию своих песен и умело это все монетизировавший: согласно рейтингу Forbes, со своими 2,7 миллиона долларов годового дохода в 2015 году он входил в плеяду наиболее успешных российских поп-музыкантов, обходя Валерию (2 миллиона долларов) и приближаясь к самим Стасу Михайлову (3,6 миллиона долларов) и Диме Билану (3,8 миллиона долларов), а число просмотров его клипов «Экспонат» и «В Питере — пить» перевалило за 100 миллионов у каждого.

Эти десятки миллионов — прежде всего новый городской класс, рыночный гегемон постсоветской России. Это не совсем «народ» — песни Шнура не услышишь в маршрутках и привокзальных киосках в глубинке, там скорее будет играть шансон, — это люди, которым хочется чувствовать себя «народом» по выходным. Шнуров и дает такое клишированное и безболезненное хождение в народ — с матом, сигаретой в зубах и бутылкой в руке, как в клипе «В Питере — пить». Отсюда же, видимо, и популярность его у интеллектуалов (или мнящих себя таковыми) и хипстерско-креативной тусовки с того же самого «Пикника “Афиши”»: Шнур дает им мощный сеанс антропологии и этнографии, алкогольный трип в толпу, в сознание пресловутого «простого человека». Это что-то вроде того, как мы зелеными московскими студентами на излете советской эпохи выезжали на картошку и в стройотряды, надевали ватники и сапоги, начинали пить водку и материться в поисках сермяжной русской правды (которую на самом деле мы от начала до конца сами и придумали), чтобы через месяц вернуться в городские квартиры с теплым сортиром, к своим логарифмам и латыни.

Шнуру самому льстит эта близость к культурным слоям: в своих интервью он любит пускаться в глубокомысленные гуманитарные экскурсы, а отвечая в инстаграме на предложения Рогозина отправиться на «Евровидение» в Киев, начинает рассуждать о себе как о сказочном герое в терминах теории волшебной сказки Владимира Проппа. В этом он, кстати, недалек от истины: его песни работают на уровне архетипов и подсознания, поднимая низовые слои психики и актуализируя образы телесного низа, предлагая слушателям недорогие и доступные акты трансгрессии, освобождения подавленных комплексов и желаний.

И здесь мы подходим, наверное, к главной составляющей популярности Шнура поверх кастовых барьеров: к блестящей обертке протеста, революции и альтернативы, в которую упакованы его песни. На первый взгляд — точнее, на первый слух — его музыка радикальна и контркультурна: это грубый телесный «фак» всей консервативной повестке дня современной России. Это раскачивающийся ритм и вопли духовых инструментов, взятые у ямайского ска, это рваный звук и грубость фактуры, идущие от панка, это хриплый голос и майка-алкоголичка, это социальная острота и табуированные темы и, конечно, «стратегический матюг», как точно назвал его музыкальный критик Артем Рондарев. Собственно, ради этого матюга и затевается вся композиция: выстраивается, как правило, бессмысленный куплет (вот пример из «Питера»: «Много городов у нас в России, // Нету пальцев столько на ногах, // С каждым годом всё они красивей, // Утопают в солнце и в снегах»), затем по нарастающей идет припев, подводя слушателя к катарсису — броскому матерному слогану, который победным костылем забивается в сознание и который наутро повторяет вся страна.

К этому радикализму примешивается и налет социальной сатиры, с пародийным обыгрыванием офисной, потребительской, бытовой, дачной повседневности, так что люди опознают в песнях себя, как в кривом зеркале. Пару лет назад Шнур сделал гениальный маркетинговый ход, введя женский вокал и тематику («Какого хера нет моего размера?» или те же фольклорные «лабутены»), уйдя от прямолинейного мачистского дискурса и захватив женскую половину аудитории, которая теперь тоже зачарованно повторяет: «Да это же про меня!»

Однако опознавание себя — не акт социальной критики, но легитимизация повседневности, признание и оправдание слушателя во всем его несовершенстве и пороках. Да, ты такой/такая, говорит ему/ей Шнуров: ты грязный, вонючий быдлан («яйца, табак, перегар и щетина»), ты неопрятная манерная телка — но расслабься, это нормально, ты имеешь право! Это вечное российское «имею право», извращенная форма самоуважения и самооправдания, из которой растет фирменное российское хамство, — и есть главный месседж Шнура и безотказная отмычка к сердцам и кошелькам аудитории. Весь «протест» песен Шнурова укладывается в извечную формулу офисного рабства: T.G.I. Friday — Thanks God It’s Friday! — сегодня пятница, мы распускаем галстуки и напиваемся в хлам, мы кладем на вашу систему с прибором и будем гулять до утра! Это музыка пятничного вечера, короткая иллюзия свободы, протест нисколько не социальный или, упаси боже, политический — но чисто терапевтический, выкрикивание комплексов задолбанного городского клерка, чисто физиологическая реакция протеста в остальном послушных и благонадежных городских обывателей. Как пишет Рондарев: «Людям, лояльным к окружающей действительности, тоже иногда хочется ударить по ней ломом; вот функцию этого “лома для лояльных людей” и исполняет Шнур. Метод Шнура — это метод “расфигачечных”, которые сейчас начали открываться у нас: то есть таких помещений, где можно крушить все, что попадется под руку. Особенным успехом во всем мире расфигачечные пользуются у клерков. <…> Это, собственно, и есть типовой портрет поклонника группы “Ленинград”: невротизированный городской служащий, за которого его скопившуюся агрессию канализирует в матюги свой в доску пацан в майке-алкоголичке на сцене».

С другой стороны, помимо классических инструментов управления агрессией, выработанных буржуазным обществом, песни Шнурова воплощают и специфически национальные компенсаторные механизмы, которыми русский народ пользуется с неизменным успехом уже лет пятьсот: водка, мат, мордобой, богохульство. Фольклорность Шнура состоит в развязывании и эстетизации этих механизмов, которые веками подменяли на Руси социальное действие, топили народные беды в беспробудном пьянстве, заменяли свободу — анархической волей, бессмысленным и беспощадным бунтом. Где сегодня стоят «расфигачечные», ревут по ночам мотоциклы, беснуются футбольные фанаты и звучат песни Шнура, раньше стоял царев кабак, неусыпно контролируемый государством: набор развлечений для тяглового населения расширился, но социальная технология слива протеста осталась неизменной.

И в этом смысле, как ни парадоксально, Шнуров со всем своим кажущимся радикализмом выполняет полезную социально-политическую функцию: стабилизация, конформизм и принятие существующего порядка — и поэтому вы не услышите от него ни политических заявлений, ни какой-либо позиции по Украине и Крыму. Он не вне системы, он, даже если и бессознательно, — часть системы, один из столпов порядка. Именно поэтому ему дозволено гораздо больше, чем другим, — невозможно представить ни одну российскую группу, который было бы разрешено так безнаказанно материться со сцены и в интернете, но Шнурову все сходит с рук. Для власти он свой, государев скоморох.

При этом сам политический порядок остается неизменным. Следует признать, что, несмотря на ухудшающуюся социально-экономическую ситуацию, в России нет массового запроса на критическую рефлексию, социальную мобильность, структурные перемены. Есть лишь запрос на русские анархические акции протеста: нажраться водки, пойти побить стекла, поорать под окнами, дать в морду и получить по ней же, проснуться в вытрезвителе и вернуться в свое обычное бытие. Песни Шнура — как кричалки и драки футбольных фанатов, как мрачные ночные колонны байкеров в фашистских касках в сопровождении машин ГИБДД: это все формы управляемой агрессии, которые стали системной силой в нынешнем политическом раскладе, боевыми отрядами режима.

В подобной аполитичной (а по сути лоялистской) стратегии артиста нет ничего предосудительного: она социально востребована и коммерчески успешна, Шнуров лишь поп-музыкант и массовик-затейник, который не обязан быть совестью нации. Но остается конфликт формы и содержания, громкой заявки на нонконформизм и вполне конформного и обывательского месседжа, ощущение фальши. Песни Шнура — лишь профессионально изготовленные симуляции: симулякры народности, симулякры протеста, симулякры свободы. Пользуясь столь любимой им метафорой спиртного, это не чистая честная водка, а крепкий алкогольный коктейль из банки, который популярен у гопников «на районе»: немного протеста, немного сексизма, немного стеба, пара подмигиваний для своих — и лошадиная доза мата, пота и грязного звука в качестве главного опьяняющего вещества. Говорят, от этих коктейлей быстрый и мощный приход, тяжелое похмелье и долгое, навязчивое послевкусие.

Впрочем, все закономерно: песни Шнура встраиваются в бесконечную череду окружающих нас симуляций: симуляция власти с «прямыми линиями» президента и симуляция выборов с праймериз «Единой России»; симуляция военной мощи с парадами и симуляция патриотизма с ленточками; симуляция спортивных побед на мельдонии и подмененных допинг-пробах и симуляция космических успехов на злополучном космодроме «Восточный»… В этом потемкинском пейзаже творчество Шнурова адекватно современной России: по мощам и елей, по времени и песни.