По дороге на родину с майских каникул на пересадке в Мюнхене русский мир встретил меня легким матерком и толпой загоревших, возбужденных соотечественников, нагруженных пакетами с покупками. Вечерний рейс «Аэрофлота» был забит под завязку, место на полках для багажа в экономклассе было в большом дефиците. Иностранец средних лет попытался пристроить наверх свой чемоданчик в относительно свободное отделение, как вдруг сидящий через проход от меня мужичок в поло, летевший с женой и ребенком, встал и, оттолкнув его, захлопнул крышку багажного отсека, сказав на русском: «Не трогай, у меня там хрусталь!» Пассажир пожал плечами и пошел искать другие полки.

Став соседом этой русской семьи на три часа, я поневоле наблюдал, как они по-хозяйски обустраивались на борту, пренебрегая всеми правилами воздушного этикета: до самого взлета жена говорила по мобильному, затем они достали и незаметно разлили бутылочку виски из дьюти-фри, за ужином муж откинулся до отказа в своем кресле, так что заднему пассажиру поднос с едой уткнулся в грудь, а когда в туалеты образовалась очередь, жена с ребенком без тени смущения раздернула шторки между салонами и проследовала в бизнес- класс.

Впрочем, наблюдения за соседями лишь ненадолго отвлекали меня от более серьезного занятия — чтения недавно выпущенного издательством «Территория будущего» сборника «Государство. Право и политика» политолога Карла Шмитта — «Гоббса ХХ века», «коронованного юриста Третьего рейха». Все каникулы книга пролежала на дне спортивной сумки, и лишь в последние часы отпуска я решил наверстать упущенное. С первых страниц я был поражен сходством с сегодняшними днями. Тексты Шмитта были написаны в начале 1930-х годов, когда Веймарская республика оказалась в глубоком конституционном кризисе и стояла на пороге фашизма. Юрист Шмитт предлагал подчинить право конкретным задачам политики, противопоставляя абстрактной легальности правового государства «субстанциальную легитимность», источником которой является единый народ. В центральной работе книги, «Гарант конституции», Шмитт призывал заменить плюралистическую партийную систему тем самым «субстанциальным порядком» с единой государственной волей, для чего, по его мнению, необходима диктатура президента в качестве гаранта конституции.

Член НСДАП с 1933 года и активный сторонник гитлеровского режима, Карл Шмитт умер в 1985 году в возрасте 96 лет и после смерти остается одной из самых противоречивых фигур в современной политической теории. С одной стороны, его идеи легли в основу правовой теории национал-социализма. С другой, он оказал большое влияние на всю политическую мысль ХХ века, от Вальтера Беньямина и Юргена Хабермаса до Джорджо Агамбена и Славоя Жижека, и даже на современный конституционный строй ФРГ. Его жесткая критика межвоенного либерального миропорядка, идеализма в духе Вудро Вильсона оказалась востребованной в начале XXI века, когда начал рушиться прекрасный либеральный мир, возникший на обломках берлинской стены.

Шмитта сегодня охотно цитируют американские неоконсерваторы и европейские «новые правые», но нигде шмиттовский ренессанс не оказался таким бурным и политически значимым, как в путинской России: переводчик и исследователь Шмитта Олег Кильдюшов называет его «теоретиком российских нулевых». Особо востребованной у околокремлевских политологов оказалась его теория «чрезвычайного положения», согласно которой политик становится сувереном только в тот момент, когда перешагивает юридические рамки и объявляет «чрезвычайное положение», тем самым постулируя новую норму и получая подлинную, сущностную легитимность. По Шмитту, суверенитет как таковой есть возможность выходить за пределы легализма, абстрактного права и объявлять чрезвычайное положение.

…На борту погасили свет. Соседи через проход, выпив виски, заснули. Они вряд ли читали Карла Шмитта, но поступали точно по его рецептам: нарушая правила, они создавали новую норму, брали то, что по их понятиям им было положено. И точно так же ведет себя сегодня путинская Россия, действуя по логике «чрезвычайного положения», нарушая нормы и правила, расширяя пространство своего суверенитета.

Сегодня, когда у одних прошел испуг, а у других эйфория по поводу присоединения Крыма, и можно попытаться трезво оценить, что это было, следует признать, что в аннексии не было ничего принципиально нового: никакого «Путина 2.0», никакого решительного разворота, каприза и сумасшествия, на который намекала Ангела Меркель, говоря, что Путин «потерял контакт с реальностью». Президент продолжил действовать все в той же логике шмиттовского суверена, принимая политическое решение (сам термин «решение» является ключевым для Шмитта) в нарушение действующих юридических норм. При этом, говорит Шмитт, суверен может опираться на множество «органических факторов»: «волю народа», традицию, культуру, историческое прошлое, политическую целесообразность, чрезвычайные обстоятельства, но не на закон и не на универсальные, общечеловеческие ценности. Вспомним неожиданный «асимметричный ответ» Путина на теракты в Беслане в 2004 году: им стала отмена выборов губернаторов. Казалось бы, при чем тут губернаторы? — но в парадигме шмиттовского суверена важен сам акт нарушения существующих юридических норм для объявления чрезвычайного положения.

В эту логику укладываются практически все властные решения последних десяти лет, от фактической отмены конституционного моратория на два президентских срока вплоть до «болотного дела», приговора Pussy Riot и последних пакетов репрессивных законов: все это акты «чрезвычайного положения», нарушения действующих конвенций и норм ради символического утверждения суверенитета. До поры до времени эта логика действовала исключительно внутри страны, вызывая лишь дежурные реприманды Запада по поводу авторитарного дрейфа российской власти. В случае с Украиной внутреннее выплеснулось наружу, шокировав мир, но в крымском гамбите проявилась все та же суверенная логика «чрезвычайного положения» со ссылкой на «волю народа», только теперь уже для этого потребовалось нарушать не российскую Конституцию, а международное право, расшатывать не элитный и общественный консенсус внутри страны, а международный порядок. Можно было наблюдать за действиями Путина последних десяти лет, чтобы понять, что Крым (или подобная внешнеполитическая авантюра) был неизбежен.

И в то же время интересно, как теория Карла Шмитта накладывается на типично российские социокультурные практики. Объективная логика шмиттовского суверена, которая заставляет Путина постоянно переписывать сценарий игры (отсюда его фирменная «непредсказуемость») и разрывать шаблон, чтобы доказать свое превосходство над оппонентами, по-видимому, совпадает с его субъективными установками, с «пацанскими» представлениями о статусе, которые он вынес из проходных дворов Ленинграда 1960-х, хранящих язык и романтику бандитского Петербурга (сегодня их бы назвали «городскими гетто»). Эти понятия хорошо знакомы подавляющей части мужского населения РФ, занятого не столько воспроизводством жизни, сколько непрерывным воспроизводством и уяснением собственного статуса. В России надо быть «реальным пацаном»: уметь грамотно «опустить» противника, отстоять собственное достоинство, не дать слабину, ответить за базар. В этой логике важно уметь нарушать закон: именно наглость и готовность нарушить закон и отличает пацана от лоха. Поэтому, к примеру, элитные авто на платных парковках закрывают свои номера: ездящим в них пацанам не 50 рублей жалко, а важно продемонстрировать свой статус человека, принципиально не соблюдающего правила. Для того же и служат мигалки — это не только способ быстрого передвижения по городу, но и статусная демонстрация того, что их владелец может нарушать ПДД, что для него закон не писан.

Для Путина, выходца из продувных питерских дворов и любителя щегольнуть приблатненной лексикой («мочить в сортире», «замучаются пыль глотать», «от мертвого осла уши»), эти статусные игры — оборотная сторона все той же логики шмиттовского суверена, только надо «суверенное решение» заменить на «слово пацана». Это типично российское презрение к нормам и правилам ради утверждения собственного статуса проявляется на всех этажах общества: оно может обернуться отжимом бизнеса у партнера, обгоном с последующим наказанием подрезавшего тебя авто, отъемом территории у непослушного соседа — или бесцеремонным поведением российских туристов через проход, которые сейчас спали, откинувшись в креслах.

…В салоне зажегся свет. Самолет начал заходить на посадку в Шереметьево. Справа за бортом появилось бескрайнее море огней, кварталов, магистралей — пульсирующий, огромный, живой город. Пассажиры просыпались. Большая страна возвращалась с праздников.