Предисловие. Возвращение Левиафана

Морозным вечером 9 февраля 2016 года в Москве состоялась акция, которую окрестили «ночью длинных ковшей». Присланные мэрией экскаваторы и бульдозеры под прикрытием полиции и ОМОНа начали снос ста торговых павильонов возле станций метро под тем предлогом, что они угрожают безопасности коммуникаций и мешают движению пассажиров. У владельцев павильонов имелись законные свидетельства о собственности, но это не остановило московского мэра, который назвал их «бумажками». Происходящее напоминало фильм Андрея Звягинцева «Левиафан», который вышел на экраны годом ранее: там была рассказана похожая история бизнесмена, дом которого помешал местному мэру и был снесен строительной техникой.

Образ Левиафана — власти, приходящей к гражданину в виде бульдозера, танка, автозака, — является ключевым для понимания современной России. Он взят из трактата Томаса Гоббса: философ обозначал государство в виде морского чудовища, которое одно способно усмирить человека и положить конец анархии, «войне всех против всех». Сегодня мы снова столкнулись с традиционным государством, которое возвращается в Россию всей своей гусеничной мощью — от сноса ларьков до военных парадов, от истории предпринимателя, рассказанной Звягинцевым, до дел олигархов, чей бизнес отняли силовики.

Социолог Симон Кордонский писал, что волны российской истории — это циклы расширения и сокращения государства: вдох-выдох. Словно циклы жизни Левиафана, который то наползает своей тушей на берег, то отступает обратно в море. После кризиса российского государства в 1980-е и его обвала в 1990-е, когда из-под глыб проросло независимое политическое, экономическое и гражданское общество, 2000-е годы стали периодом возвращения государства в его исторической полноте: с мигалками и привилегиями, с презрением к закону и простому гражданину, с великодержавной риторикой и войнами за имперское наследие. И внезапно оказалось, что завоевания 1990-х — открытое общество, конкурентные выборы, свобода мысли и свобода собраний — могут быть очень легко демонтированы.

Как гражданину России, который искренне отождествлял себя с переменами эпохи Горбачева и Ельцина, мне было больно наблюдать этот откат, демодернизацию и деглобализацию моей страны. Как историку это было крайне интересно: я видел, как возвращаются традиционные формы власти и подчинения, способы тоталитарного мышления и советские фигуры речи, практики государственного распределения и ритуалы сословного общества, восходящие и к брежневской эпохе, и к сталинизму, и к крепостному праву, и даже к временам Ивана Грозного. С начала 2000-х история России словно переигрывалась заново, воспроизводя большинство социальных, политических и экономических матриц, и казалось, что Россия сползает в наезженную веками, раскисшую от дождей осеннюю колею.

И наконец, возвращение Левиафана стало профессиональным вызовом для меня как для журналиста. На протяжении последних пяти лет, а именно с сентября 2011 года, когда Владимир Путин объявил о намерении идти на третий президентский срок и будущее страны вдруг нарисовалось четко и непреложно до 2024 года, я с методичностью хроникера писал колонки про практики «вставания с колен», про огосударствление нашей жизни, про символы и ритуалы суверенитета — сначала на сайте радиостанции Finam FM, затем на порталах Forbes и Slon, а также для «Новой газеты», журналов «Искусство кино» и «Отечественные записки». Оглядываясь назад, я вижу, что вышли моментальные снимки, очерки современной истории России, вариации на главную тему — возвращение государства и его война с различными сферами гражданской, территориальной и символической автономии. Это же и является темой книги, которую вы держите в руках. Это летопись возвращения Левиафана, хроники наступления государства на граждан, утверждения им своих суверенных прав на наше пространство, тело и память.

Книга делится на четыре части, каждая из которых описывает одну из «войн» государства за суверенитет:

1. Война за пространство — от битв за московские площади и бульвары между властью и протестным движением до символических акций по «собиранию» российского пространства, вроде планов по колонизации Арктики; от постимперских авантюр в Крыму и на Донбассе до неоколониальной войны в Сирии; от собянинского урбанизма до геополитических амбиций Кремля.

2. Война за символы — непрерывная борьба за символическое доминирование через различные локусы, знаки, ритуалы и перформансы власти: Кремль и Красная площадь как сакральные пространства; спецномера и мигалки на дорогах как утверждение силы над правом; военные парады и патриотические парки как заповедники суверенитета. Одним из главных символов «вставания с колен» стали стратегические ядерные ракеты «Тополь- М»: проезжающие по улицам Москвы, нарисованные на антисанкционных майках, грозящие Западу с телеэкранов, они стали символической основой нового российского самосознания.

3. Война за тело — новая сфера государственного регулирования, которая особенно отчетливо проявилась в 2010-е. Речь идет о практике, которую Мишель Фуко называл «биополитикой», о вторжении государства в частную жизнь граждан: в потребительские, сексуальные и репродуктивные практики. Здесь можно вспомнить борьбу с гей-пропагандой и иностранным усыновлением, возвращение норм ГТО и уничтожение санкционных продуктов. Власть приходит в места, которые раньше считались достоянием приватной жизни — в нашу гостиную, спальню, кухню, залезает в холодильник и в целом регламентирует нашу телесность под видом борьбы за демографию и здоровье нации.

4. Война за память — последнее десятилетие стало временем активной исторической и мемориальной политики государства — от единого учебника истории до культа 9 мая, от «священного Херсонеса» до борьбы с «фальсификациями». Отчаявшись построить будущее, государство живет мечтами о героическом прошлом, творит миф о русской истории как непрерывной череде побед, но при этом боится признавать провалы и ошибки, репрессирует травматические воспоминания.

Общий знаменатель этих войн — битва за «суверенитет», под которым Кремль понимает безраздельность государственной власти и ее независимость от внешних сил. Власть хочет контролировать географическую и символическую территорию, коллективное тело и коллективную память нации. В центре всех этих баталий стоит фигура суверена — президента Путина, и не случайно в текстах постоянно возникает имя главного теоретика суверенитета в ХХ веке — немецкого юриста Карла Шмитта, столь популярного у околокремлевских политологов. Но было бы неверно связывать возвращение государства с одним только Путиным — скорее он сам стал знаковой фигурой, воплотившей и обозначившей большой исторический цикл, вечное возвращение русского Левиафана. Здесь та самая гегелевская диалектика — это не Путин воскрешает модели русской истории, но сама русская история в 2000-е годы воплотилась в фигуре Путина, который, по меткому замечанию Виктора Пелевина, стал национальной идеей России.

Но в этой же диалектике есть и надежда на выход из дурной бесконечности «русской колеи». История развивается по спирали, и всякий раз возвращение государства происходит на более высоком уровне гражданской и территориальной автономии. Сегодня власти противостоят люди, получившие беспрецедентный для России опыт свободы и открытости последней четверти века, ломающие стереотипы патернализма и рабства, граждане мира, встроенные в глобальные потоки товаров, услуг, образов, идеологий. Государству все сложнее отнимать у них права, и все чаще Левиафан в своем наступлении выглядит лишь жалким подобием самого себя — много текстов в этой книге говорят о фейках, симулякрах, об исторической реконструкции. Новый российский поход за суверенитет может быть безжалостен и порой смертоносен (для Донбасса, Сирии или для российских детей — жертв «закона Димы Яковлева»), но в целом это уже фантомные боли, войны уставшей

Империи, которая пережила свою эпоху, истощила свою ресурсную базу и ведет арьергардные бои на неумолимо сокращающейся территории. Наблюдать эти битвы иногда страшно, чаще смешно, но неизменно интересно. С живым интересом к русской истории, творящейся на наших глазах, и написана эта книга.