Часть пятая
Приманка для дьявола

Она надела свои огромные противосолнечные очки и опять стала похожа на мультипликационную черепашку. Эрик не выдержал и улыбнулся, и эта улыбка немедленно вызвала новую гневную, хотя и совершенно несравнимую с предыдущими – фру Мальстрем подыстощила погреба, – тираду:

– Мальтишка! Я путу неметленно опращаться к маршалл, и он вышвырнет вас, как котенок!

– Фру Мальстрем! – нежно пропел Эрик. – Я вам клянусь: через две недели у меня будут деньги, я верну вам долг и даже заплачу вперед! Ну что вам стоит подождать две недели?

– Итите занимайте и тафайте мне, а потом путете фосфращать толги. И нато мало тратить на тефочка, токта путет что кушать.

С этими словами она медленно, как линкор, развернулась и выплыла из комнаты. Эрик остался лежать. Конечно, выглядела фру Мальстрем потешно, но с деньгами следовало что-то предпринимать, причем срочно: в гневе она могла переступить черту, и тогда придется искать новую квартиру. Во-первых, это заведомо дороже, а во-вторых… во-вторых, во-вторых, во-вторых! Никто не знает, никому не скажу. Поэтому надо изловчиться и добыть две сотни, и отдать их этому карманному линкору… мелкосидящему плоскодонному линкору для внутренних водоемов… и пусть будет довольна, и еще заплатить вперед, и подарить, скажем, букет – только бы не совалась она в наши сугубо внутренние дела. Задача-минимум на сегодня: раздобыть две сотни. Задача поставлена. Как поняли? Понял вас хорошо. Выполняйте! Есть, сэр!

Эрик встал, помахал гантелями, умылся. Может, продать что-нибудь? Так, из того, что могут купить: фотоаппарат, магнитофон, куртка. Даже если продать все, а тем более срочно, значит за полцены, две сотни наберутся едва ли. Заработать… ага, один ты тут такой работящий! Остается одно: найти, кто бы мог дать в долг. С этой проклятой инфляцией… Впрочем, на две недели… все равно меньше чем за двадцать процентов вряд ли кто ссудит. Грабеж, господа, но иного выхода нет. Выхода нет…

Эрик надел шорты и вышел на крохотный балкончик. Грех упускать эту квартиру: несколько рядов черепичных крыш – и море. Отсюда, сверху, – просто рукой подать. Это там, внизу, петляешь, петляешь по переулочкам и проходным дворам, пока выйдешь, а здесь – ну просто совсем рядом. Как следует оттолкнуться от перил – и ласточкой… И всего-то две сотни. На две недели. Неужели никто не даст?

Ладно, как говорится, не надо думать, надо доставать. Хотя сначала – и для начала – не мешало бы что-нибудь съесть. Когда ел последний раз? Вот то-то и оно.

День обещал быть жарким, и оделся Эрик соответственно: натянул легкую шелковую футболку с надписью: «Могло быть хуже!» – и сунул ноги в веревочные сандалии. Конечно, в таком наряде не везде пускают… а мне туда и не надо.

Фру Мальстрем сидела в своей каморке внизу и смотрела телевизор. Эрик помахал ей рукой, она сделала вид, что не заметила. Старая ты грымза, подумал Эрик, толкая входную дверь, бизань тебе в глотку… бизань… И тут его осенило: швертбот! Хо! Не надо ничего продавать, не надо просить в долг – надо просто сдать швертбот напрокат, и даже понятно кому: вчерашним немцам из кемпинга. Правда, швертбот был не совсем его, Эрика, ему он принадлежал только на одну треть, но остальные владельцы были в отсутствии, так что… Ну, голова!

Теперь можно было не торопиться. Можно было куда-нибудь зайти и поесть неторопливо и по возможности недорого. Скажем, вот сюда. Эрик взял бульон с пирожком, большой кусок жареной рыбы и стакан дешевого белого вина. Это был перерасход, но хорошую идею следовало отметить. Потом он пошел в кемпинг. До кемпинга было пятнадцать минут ходьбы, если идти по переулкам, а потом через парк, или двадцать пять – если по бульвару. Торопиться Эрику было некуда и незачем, а идти переулками было скучно. Эта часть города, за парком, вообще была самая скучная. На бульваре же было многолюдно, на всех скамейках сидели, во всех павильонах торговали, в специально отведенных для этого местах сидели уличные художники и гадалки, повсюду стайками носились ребятишки – короче, шла нормальная курортная жизнь.

Семейство герра Брюкнера было на месте, а самого герра не было. Пошел побродить, сказала фрау Брюкнер, поджарая дама в купальнике с тигром; тигр был страшен. Дети, близнецы или погодки, мальчик и девочка, голышом лежали на полотенцах и играли в «пещеру отражений». Эрик на своем немецком объяснил фрау Брюкнер, что может предоставить им в пользование небольшую прогулочную яхту – очень недорого. Фрау Брюкнер заинтересовалась: какая именно яхта? Где ее стоянка? Наконец, недорого – это сколько? Женщины в таких вопросах малокомпетентны, поэтому Эрик отвечал уклончиво. Тогда фрау Брюкнер стала приставать с другими вопросами: где работает Эрик? Ах, студент? О, это очень хорошо. Их старший сын – тоже студент. Эрик здесь живет? Да, он здесь живет. Встречать приезжающих сюда отдыхать – это его работа? Это приработок. Кемпинг платит по десять динаров за семью. Надо встретить, помочь донести вещи, помочь устроиться в домике. Десять динаров – это много? Трудно сказать. Двести граммов мяса или вот такая рубашка. Если очень хорошо рассчитывать, то день можно продержаться. И так каждый день? Ну что вы, фрау, каждый день не получается, только в разгар сезона. А в мертвый сезон? Наверное, очень трудно? У меня есть постоянная работа. То есть временная, но гарантированная. И кем же? Кроликом в виварии. Кем? Кроликом. Фрау Брюкнер нахмурилась, стараясь понять. Это что-то вроде наемного партнера? Эрик засмеялся. Не кроликом – собачкой. Собачка Павлова. Звоночек: дринь! Собачка: гав-гав! Лампочка загорелась – собачка пописала. Проект «Цереброн», слышали? Фонд Маховского, шесть стран, штаб-квартира в Лондоне. Наш университет тоже участвует, набрали группу добровольцев, четыре раза в год собирают на десять-двадцать дней, проводят исследования: механики мышления, памяти, принятия решений – и так далее. За каждый такой сбор платят по семь-восемь тысяч, так что вполне хватает и на учебу, и на жизнь. А по окончании университета гарантия работы в одной из лабораторий проекта – а это самое главное. Фрау Брюкнер покачала головой. Какой ужас – копаться в чужих мозгах. И позволять копаться в своем. Самое интимное, самое приватное – подставлять под чужие пальцы. Ну что вы, заулыбался Эрик, речь ведь не об этом, никто не читает мыслей, да это и невозможно, просто надо понять, как все это работает, создать модель… Да-да, грустно сказала фрау Брюкнер, понять и научиться управлять – тонко и безошибочно… Ну что вы, повторил Эрик, никто такой цели не ставит! Откуда вы знаете? Эрик опять засмеялся. Этого просто не может быть. Международный проект, полная открытость, известнейшие ученые: Гусман, Новак, Хорикава… Фрау Брюкнер обернулась и посмотрела на своих детей. В какое ужасное время мы живем, сказала она. И самое ужасное, что опасаемся мы всегда не того, чего надо опасаться. Это точно, сказал Эрик, и в данном случае вы опасаетесь не того. Фрау Брюкнер хотела что-то сказать, но не сказала. Муж задерживается где-то, сказала она вместо того, что хотела, вы будете ждать или придете потом? Если я вас стесняю, сказал Эрик, я приду потом. Нет, нисколько, сказала она, тогда, может быть, чашечку кофе? С удовольствием, сказал Эрик. Дети заспорили над «пещерой»: ты не права! Нет, это ты не прав! Козлиные мозги! Перегревшийся процессор! Завонявший дерьмовый модем! Дети, сказала фрау Брюкнер, выходя из домика с двумя чашечками в руках, мамочке очень больно, когда вы ругаетесь непонятными словами… Герр Брюкнер пришел через полчаса. Хорошее пиво, сказал он, не хуже баварского. И гораздо – гораздо! – дешевле. И вообще, все невероятно дешевое. Идею насчет «небольшой прогулочной яхты» он схватил на лету: четверо поместятся, спасательные нагрудники, регистрация в инспекции – все есть? Сколько стоит? Сто двадцать марок за две недели, сказал Эрик. Семьдесят, сказал господин Брюкнер. Давайте сначала посмотрим, предложила фрау Брюкнер. Это далеко? Три минуты ходьбы, сказал Эрик. Дети остались доигрывать, взрослые пошли с ним. Эрик привел их к боксу, вдвоем с герром Брюкнером они сняли с крыши лежащий там вверх дном корпус, потом Эрик выволок из бокса шверт, мачту и парус, быстро собрал суденышко и тут же продемонстрировал его возможности. Брюкнеры были очарованы. Эрик отдал им ключи от бокса, положил в карман двенадцать десяток и пошел к муниципальному пляжу, потому что в это время суток Святоша Пипиевич обретался где-то там. Он нашел Святошу около мужского туалета: там он продавал путеводители по злачным местам и «ракушки» – пластмассовые вкладыши в плавки для имитации чрезвычайных мужских достоинств.

– Привет, – сказал Эрик. – Как торговлишка?

– На прокорм хватает, – сказал Святоша. – Ты, я слышал, на мели?

– Нет, – сказал Эрик. – Тебе марки не нужны?

– Почем? – полюбопытствовал Святоша.

– К десяти, – сказал Эрик.

– Много, – сказал Святоша. – К семи.

– Пошел ты! – сказал Эрик. – Завтра и за пятнадцать не достанешь.

– Почему? – насторожился Святоша.

– Еще два случая холеры. Карантин – и аут.

– К восьми, – сказал Святоша.

– Тогда пошел я, – сказал Эрик.

– Сколько там у тебя? – спросил Святоша.

– Тридцать, – сказал Эрик.

– Давай за двести семьдесят, – сказал Святоша. – Двести сейчас, остальное вечером.

– Ну давай, – согласился Эрик.

Он подсунул свои три десятки под стопку «ракушек», будто бы перебирая изделия, и незаметно взял у Святоши две сотенные бумажки. Опергруппа из кустов не выскочила, а фотографирование ничего бы не дало: и Эрик, и Святоша умели скрывать свои манипуляции.

По дороге домой он продал еще одну десятку – Гектору, пляжному фотографу, взяв с него шестьдесят динаров и катушку кодаковской пленки для слайдов. Теперь можно было немного расслабиться. Букет для фру Мальстрем он покупать раздумал: поймет еще как-нибудь не так. Отдал ей долг, отдал тридцатку за полмесяца вперед и даже не стал подниматься наверх – шел уже второй час. В два, где обычно, сказала Элли. Где обычно – это в парке, на скамейке неподалеку от знаменитой «девушки с голубями»; знаменита скульптура тем, что с определенной точки выглядит совершенно непристойно, и фотографии, с этой точки сделанные, разошлись по всем юмористическим журналам мира; кроме того, гипсовые голуби привлекают настоящих, и девушка постоянно покрыта пометом.

По дороге Эрик купил местную газету и, ерзая на скамейке, просмотрел ее. В разделе полицейской хроники он наткнулся на знакомое имя: Елена Берковец, без определенных занятий, задержана с поличным в момент продажи пятидесяти граммов кокаина некоему господину М. Влипла Цыганочка, подумал Эрик. Года три, самое меньшее. Там же было сообщение: группа неизвестных на мотоциклах забросала бутылками с зажигательной смесью машину, принадлежащую прокурору города господину Рубнеру; господин Рубнер получил ожоги и находится в гарнизонном госпитале. Полицейское управление просит отозваться свидетелей происшествия. Очень интересно. Кто бы это мог такое устроить? «Потомки Антихриста» разве что… но почему прокурора? Уж он-то им как раз не мешал. Впрочем, черт с ними со всеми, уже без десяти два… без девяти…

Мягкие ладошки закрыли ему глаза, он прижал их сверху своими руками, спросил в пространство:

– Кто бы это мог быть?

– Угадай! – сказали сзади тяжелым басом.

– Королева Генриетта Трансильванская, по прозвищу Голая Ведьма?

– Раз! – сосчитал ошибку голос.

– Нимфа Ниамея, приемная внучка Медузы Горгоны?

– Два! – угрожающе пророкотал бас.

– Басса, дочь Майского дерева?

– Три! – сказал бас. – Умри, предатель!

Голову Эрика запрокинули назад, и острый ноготь царапнул его натянувшееся горло.

– Ы-ы! – сказал Эрик, испуская последний вздох. – Это ты, вампиресса Элли Фокс… – Голос его ослаб и пропал.

– А вот не будешь ждать посторонних женщин, – сказала вампиресса и с урчанием впилась ему в шею. Эрик еще больше перегнулся назад, взял ее за талию и осторожно перенес через скамейку; вампиресса была тоненькая и легкая.

– Ой! – сказала она и оторвалась от него. Глаза у нее были пьяные. – У тебя слишком соленая кровь. Ты ел селедку?

– Треску, – сказал Эрик.

– Какое кино я сегодня смотрю? – спросила она.

– «Остров мертвых», – сказал Эрик. – Американский фильм, три с половиной часа.

– А о чем он?

– Расскажу. Пошли?

– Пошли. Только быстро, быстро, быстро. – Она забралась ему под руку, прижалась на секунду, обхватила за пояс, и они пошли обнявшись и стараясь попадать в ногу. – Раз-два, раз-два…

– А где твоя гувернантка? – спросил Эрик.

– Я ей нашла пожарного, – хихикнула Элли.

– Неужели?

– А вот!

– Полная расслабуха, – сказал Эрик. – Она же лесбиянка.

– Ничего подобного, – сказала Элли. – Она просто старая дева… была.

– Кошмарный мир, – сказал Эрик. – Ни в ком нельзя быть уверенным.

Они добежали до подъезда и уже стали подниматься по лестнице, когда фру Мальстрем подала голос:

– Коспотин Томса!

– В чем дело? – недовольно спросил Эрик, просовываясь в ее каморку.

– Фосьмите письмо.

– Спасибо, – пробормотал Эрик и взял конверт. Писать ему никто не должен. Конверт был серый, адрес отстукан на машинке, обратного адреса нет. Странное письмо.

– Что это? – спросила Элли, отбирая у него конверт. – Тебе пишут любовные письма?

– Вряд ли, – сказал Эрик. Вид конверта вызывал у него нехорошие предчувствия. Он пощупал его, не вскрывая. Если там что-то и было, то очень тонкое и мягкое.

Он открыл дверь, пропустил Элли и вошел следом. В комнате было полутемно и прохладно. Когда-то эта квартира была невыносимо жаркой, самой жаркой в доме, потому-то Эрик и снял ее за такую небольшую цену; борясь с жарой, он навесил на окно и балконную дверь наружные жалюзи, и теперь в самое пекло даже без кондиционера было прохладно; правда, когда дул ветер, жалюзи гремели и скрежетали, но это было меньшим злом. Элли сбросила босоножки и на цыпочках прошла, кружась и приседая, на середину комнаты; здесь она раскланялась с невидимыми зрителями и, сжав кулачки перед грудью, трагическим шепотом продекламировала:

– Гранитные стены и мраморный пол шагов умножают угрозы… Эрик, здесь пол мраморный?

– Только на первом этаже, – сказал Эрик, подходя к ней. – А тебе непременно нужен мраморный? Он же холодный.

– Мне нужно, чтобы ты меня поцеловал. А еще мне нужно принять душ, потому что я бежала к тебе по солнцепеку и вся вспотела. Или ты любишь потных женщин? Признайся, тебе ничего не будет.

– Потных… – раздумчиво сказал Эрик. – Потных… Ну и вопросы ты задаешь, сразу и не ответишь. Пожалуй… пожалуй, нет, не люблю.

– Тогда я сейчас обольюсь холодной пресной водой и буду по вкусу напоминать не селедку, а какую-нибудь речную нимфу… и если ты опять станешь подглядывать, я не знаю, что с тобой сделаю.

– А что ты можешь сделать?

– Укушу, например.

– Тогда кусай сразу.

Элли тяпнула его зубами за палец.

– Ну вот, – сказал Эрик, – наказание я уже поимел, теперь надо совершить преступление. Беги! – Он повернул ее лицом к двери душевой и провел рукой по натянувшейся спинке, Элли скользнула за дверь и оттуда, высунувшись, показала ему язык. Ах да, письмо, вспомнил Эрик. Он взял конверт, прошел в кухонный угол, поискал нож, не нашел, порвал конверт руками. В конверте была тонкая, почти папиросная бумага, лист, сложенный вчетверо. Эрик бросил конверт в ведро и развернул этот лист. Там были буквы и цифры, напечатанные на принтере. Он несколько раз перечитал текст, пытаясь понять содержание:

Странно, подумал Эрик. Кто-то разыгрывает? Ему вдруг представилось очень важным сравнить шрифт на письме и на конверте. Он полез в ведро. В ведре конверта не было. Чертовщина какая-то. Он поискал на полу и не нашел. Может быть, и не было никакого конверта?… Он опять взял в руки листок. От листка исходила непонятная, но отчетливая угроза. Что-то этот листок должен был означать… не помню. Помню, что должен, и не помню, что именно. Или – ну это все на фиг? Эрик огляделся, куда бы деть листок. Спрятать? Найдут. Он опять развернул листок и посмотрел на текст. На короткий миг приоткрылась завеса и задернулась вновь, и Эрик не успел понять, что там, за ней, но почувствовал, как покрывается холодным потом. Его вдруг затрясло, колени подогнулись. Что это со мной, с бессильным изумлением подумал он, но это была последняя ясная мысль, сознание потонуло в густом тумане. Трясущимися руками он поднес листок ко рту, зубами стал отрывать от него клочки и судорожно глотал их, озираясь по сторонам. Он успел проглотить все, прежде чем что-нибудь произошло. Наступило облегчение. Он сел на краешек дивана, перевел дыхание, разогнулся и откинулся на спинку. Вытер пот, прикрыл глаза. Что-то странное творилось с глазами, будто песка насыпали под веки. Паника, подумал он. Я чего-то испугался. Теперь паника прошла, но туго натянутая сторожевая струна гудела, готовая лопнуть в любой миг. Да что же это было-то такое, чего я вдруг испугался? Ничего не помню. Мы пришли, Элли полезла под душ… и все? Да, все. Очень странно. Что же это с глазами? Он потрогал глаза пальцами, помял их, потер – каждое прикосновение отзывалось болью, но потом стало легче.

В душевой перестала литься вода, открылась дверь, и донеслось легкое шлепанье босых ног по покрытому циновками полу. Звук как бы осветил квартиру, и Эрик, не открывая глаз, тем не менее увидел всё: толстую глухую стену с висящими на ней книжными полками – напротив окна; окно и балконную дверь, ненадежную дребезжащую защиту от непогоды; согнанные в углы шторы; посудный шкафчик на стене и газовую плитку на две горелки, кухонный стол, складной обеденный стол; высокий потолок и странный светильник из деревянных лучинок, напоминающий по форме планету Сатурн; открытую дверь в прихожую и закрытую дверь на гулкую лестницу… Шаги остановились перед ним, он с трудом поднял засыпанные песком веки и поразился тому, что увидел: в поле его зрения возникла точно такая же картина, которая только что была перед его мысленным взором, лишь более четкая в деталях и притом увиденная вся сразу: взгляд его не был сосредоточен ни на одном предмете, тем не менее он четко видел все, даже то, что было на самом краю поля зрения – почти за спиной; Элли стояла перед ним, наклонившись вперед и заглядывая ему в лицо, улыбалась растерянно, и он видел ее тем жестким, беспристрастным взглядом, которым видит людей фотоаппарат: жесткие, как проволока, матово-черные волосы, собравшийся морщинками лоб над приподнятыми бровями, белки глаз с красными прожилками и тяжелые веки, запекшиеся корочки на губах, худые плечи и поросшее черной шерсткой родимое пятно возле правого локтя, и синие нитки вен на левой руке, которой она придерживала на груди махровое полотенце…

– Что с тобой? – спросила она, и, хотя спросила она это быстро и испуганно, Эрик чувствовал, что прошло очень много времени, и видел, как медленно открывается рот и изгибаются губы, как за зубами ворочается язык, как истекают звуки и складываются в слова, а слова постепенно обретают смысл… Он глубоко вздохнул, в груди заломило от воздуха, а время натужно разогналось и пошло в нормальном темпе.

– Не знаю, – сказал он. – Ничего. Все хорошо.

– Ты такой бледный, – сказала она.

– Да, – сказал он. – Как конь.

– Почему конь?

– Конь бледный.

– Не говори глупостей, зачем?

– А я что, часто говорю глупости?

– Нет, просто…

– Что просто?

– Все хорошо.

– Не знаю.

Она села рядом с ним, положила руки ему на плечи, погладила пальцами шею, затылок. Лицо ее приблизилось к его лицу, стало большим и плоским. Веки опустились, прикрывая радужки – зеленовато-коричневого цвета с темными точками – и зрачки, темные и глубокие; длинные ресницы подрагивали, губы слегка приоткрылись; за окном видимая в щелях жалюзи стая голубей описывала круги над крышей дома напротив; сдутая легким сквознячком со стола, на пол скользнула газета и легла заголовком кверху: «Выживание любой ценой?»

– Ты не знаешь, куда я дел конверт? – вспомнил вдруг Эрик.

Сторожевая струна, ослабшая было, вновь натянулась и загудела высоко и сильно.

– Боже мой! – слабым голосом сказала она. – Какой конверт, о чем ты, какой может быть конверт?…

– Никак не могу вспомнить, куда я дел конверт, – сказал он.

– Зачем тебе конверт, когда у тебя есть я?

– Ты ничего не понимаешь, – раздраженно сказал Эрик. – Это очень важно.

– Это тебя и испугало? – спросила она. – Только это?

– Меня ничего не пугало, – сказал Эрик. – Ты что, видела его?

– Ну конечно.

– А где он сейчас? – спросил он нетерпеливо.

– Не знаю, – сказала она растерянно. – Ты же его держал в руках…

– Я не могу его найти, – сказал он.

– Успокойся, – сказала она. – Куда он может деться?

– Поищи, – сказал он. – Это страшно важно.

Элли вздохнула и встала на ноги.

– Какой же ты, право… – начала она и сделала шаг к столу. – Ничего бы с тобой…

Струна вдруг загудела сильнее.

– Стой! – испуганно сказал Эрик.

Она вздрогнула и оглянулась на него:

– Что?

– Иди сюда, – сказал Эрик. – Ничего не было. Иди сюда.

– Господи, – сказала она, – ты просто сумасшедший сегодня.

Эрик обнаружил вдруг, что стоит на ногах.

– Ну что ты? – сказала Элли, и в голосе ее был страх. – Как маленький… как не знаю кто…

– Ты его взяла, – понял вдруг Эрик. – Ты его прячешь. Зачем ты со мной… так?

– Я? – изумилась она совершенно неподдельно.

– Как ты изображаешь удивление, – сказал Эрик. – Не всякая актриса сможет. Я тебе так доверял…

– Эрик, – сказала она. – С тобой что-то случилось. Что-то не так. Мне страшно с тобой.

– А мне с тобой противно! – выкрикнул Эрик. – Воровка! Ты украла его!

Он бросился на нее и рванул полотенце. Элли судорожно вцепилась в его руки, и боль от глубоко проникших в тело ногтей на секунду отрезвила его. Он увидел ее лицо, искаженное болью и обидой, и сам он, наверное, тоже переменился в лице, потому что Элли отпустила его руки и зажала в ужасе рот, и спасительная боль исчезла, и мрак, наполнявший его, вдруг выплеснулся наружу; он увидел свои пальцы, сомкнувшиеся на горле Элли, – и крик ее вдруг прервался, а на лице сквозь ужас проступило что-то твердое, упрямое, жесткое – когда он повалил ее на спину и овладел ею, – и растеклось, расплылось – когда он наконец отпустил ее, и она лежала без движения, только хрипло дышала, и черные пятна от пальцев проступали на ее горле, – а потом вдруг мрак исчез, втянулся внутрь, и Эрик остался сидеть на полу рядом с изломанной, бессильно плачущей девочкой… в комнате висел, замерев на одной ноте, далекий гул, давил на уши и глаза, и Эрик попытался встать, но пол уходил из-под ног, как плывущая льдина, он упал и ударился плечом об угол стола, электрической резкости боль пробила что-то внутри, лопнул какой-то пузырь, нарыв – и стало страшно. Боже мой, подумал Эрик, что со мной? Что я наделал? Что я натворил?…

– Элли, – сказал он – попытался сказать, слова вязли в горле и не выходили наружу, он прокашлялся и повторил: – Эл-ли…

Она открыла глаза – он не видел ничего, кроме ее глаз, – и посмотрела на него. Левая рука ее поднялась и легла на горло.

– Элли, – еще раз сказал он.

Она закрыла глаза. Будто ушла.

Цепляясь за стену, он встал и прошел в душевую. Там он сунул голову под кран и пустил холодную воду. Сильная струя била в темя, разлеталась брызгами по спине. Показалось вдруг, что он стоит так целую вечность. Ломило уши. Потом он почувствовал, что между теменем и глазами, где-то посередине, сооружена темная и прочная преграда, не пропускающая сквозь себя понимание и страх; тогда он повернул голову так, чтобы вода хлестала в лицо, но легче от этого не стало.

Он автоматически взял полотенце, чтобы вытереть лицо, – и вдруг, зажмурившись, будто в ожидании чего-то стыдного и желанного, обмотал полотенце вокруг головы, закрыв лоб и глаза, и стал тянуть за концы, сдавливая голову и замирая в предвкушении того, что должно было сейчас произойти… произойти… ничего не происходило, руки разжались, полотенце съехало на шею, и он с отвращением бросил его в угол и заметил, что пальцы дрожат и ногти побелели.

Страшно не хотелось выходить из душевой. Стоило открыть дверь… Он стоял и держался за ручку двери и все никак не мог заставить себя ее открыть. Это было то же самое, что прыгать с парашютом, – страх, пересиливающий волю. Потом он все-таки прыгнул.

От рванувшего навстречу воздуха остановилось дыхание. Мир раздвоился, миров стало два: в одном Эрик вошел в свою собственную комнату, в другом – он проваливался, кружась и задыхаясь, в непроглядную ночь, парашют не раскрылся, и вот-вот – сейчас, сию секунду – удар, которого уже не успеешь почувствовать, – смерть – воображение тут же подсунуло замедленные кадры: тело, как пластилин, расплющивается о камни, растекается и размазывается…

Этот второй – с падением – мир был проницаем и прозрачен, в первом можно было потрогать стену и убедиться, что она прочна и холодна; во втором мире трогать было нечего, но реагировать приходилось на оба, потому что оба – были… Постепенно, когда миллион ожиданий удара и конца прошли, чувство притупилось и что-то внутри подсказывало, что падение может быть бесконечным или по крайней мере очень долгим. Таким же долгим, как сама жизнь, – таким же коротким… тогда только стало возможным оторваться от двери, за которую, оказывается, продолжал держаться, и выйти на середину – зачем-то… Эрик стоял и озирался, будто хотел что-то вспомнить, хотел, но не мог. Ах да – Элли. Элли. Элли ушла. Я не слышал. Дверь не хлопнула, замок не щелкнул. Не закрыла дверь. Он сходил, проверил. Дверь была закрыта. Непонятно. Может быть, лил воду и не слышал. Сейчас она пойдет и вызовет полицию. Изнасилование. Я ее изнасиловал. Эрик повторил это несколько раз, пытаясь понять смысл слов. Слова были как из ваты. Меня арестуют. Будут судить. Посадят в тюрьму. Потом перевезут на рудники. Ну уж нет. Он взял дорожную сумку, бросил в нее какое-то белье, рубашку, теплый свитер, плащ из пленки, что-то еще. Оделся и обулся более основательно. Пересчитал деньги. Оказалось тридцать семь динаров с мелочью и восемьдесят марок. Марки надо бы обменять. Пока он сунул их за подкладку сумки.

Оказалось, что уже вечер. Странно – прошло так немного времени. Есть два десятка мест, где можно пожить спокойно, не привлекая ничьего внимания. Вот хотя бы… он попытался вспомнить – ничего не получалось. Вдруг откуда-то снизу всплыло имя: Меестерс.

Точно, подумал Эрик. Именно Меестерс. Он же приглашал, так и говорил: если тебе, мол, некуда будет податься – приезжай, всегда буду рад… Поезд отходит, кажется, в час ночи. Решено – к Меестерсу.

Да, но деньги… Восьмой час, Святоша должен быть уже дома – спит перед ночной сменой.

Бодро – даже то падение в темноту стало призрачным, ненастоящим, маленьким в сравнении с остывающими от дневного жара громадами домов Нового центра – Эрик пересек проспект Сорокалетия Республики, нырнул в арку, где громоздились мусорные баки, пролез между раздвинутыми прутьями забора, огораживающего пустой, подлежащий сносу четырехэтажный особняк – одно из мест, где собирались прошлым летом «Малютки» и «Чугунные», одни на чердаке, другие в подвале, – и, сокращая путь, пошел вдоль заднего забора огромной автостоянки, битком набитой машинами со всей Европы. Года три назад, когда динар был еще в цене, на этом заборе гроздьями висели пацаны, скупая у туристов вещи и спиртное; нынче не было никого. Пипиевичи жили в старом, еще довоенной постройки, квартальчике, в трехэтажном доме с двором-колодцем и галереями на втором и третьем этажах – с галерей и попадали в квартиры. Всегда двор этот был многолюден и шумен, сегодня же – непонятно – не было никого. Эрик поднялся на третий этаж, подошел к знакомой двери. Кто-то, не открывая окна, смотрел на него из квартиры второго этажа. Из двери Пипиевичей вышла какая-то незнакомая старуха и прошла мимо Эрика, не замечая его. Эрик посмотрел ей вслед, потом постучал. Дверь тут же открылась, будто стука ждали. Это была мать Пипиевича, тетя Ралица.

– Эрик, – сказала она, – а я думаю – кто это? А это Эрик.

– Здравствуйте, тетя Ралица, – сказал Эрик.

– Здравствуй, – сказала она. – Ты проходи.

Эрик вошел, она закрыла дверь и пошла впереди него, приглашая его в комнату. Эрику показалось, что в комнате много людей и все молчат, но он ошибся – никого не было.

– Садись, – сказала тетя Ралица и подвинула Эрику стул.

Он сел, облокотясь о стол, покрытый белой нарядной скатертью. Тетя Ралица села напротив него и улыбнулась.

– Как живешь, Эрик? – спросила она. – Домой не поехал?

– Кому я там нужен? – сказал Эрик. – Они мне даже не пишут.

– Как плохо, когда родители не понимают детей, – сказала она и замолчала.

– Что-нибудь случилось? – спросил Эрик.

– Да, – сказала она и опять замолчала.

– Что-нибудь с Ангелом?

– Да. Его застрелил полицейский. Представляешь? – Она усмехнулась. – Говорят, он ударил полицейского и побежал, и полицейский выстрелил в него. Врут, наверное. Зачем Ангелу надо было убегать от полицейского?

Эрик похолодел. Это из-за марок, подумал он. Никогда бы Святоша не стал убегать, – наверное, его накрыли с поличным, с марками в руках… или еще с чем-нибудь посерьезнее; кажется, в последнее время у Святоши стали появляться чересчур большие деньги…

– Ты представляешь? – продолжала она. – Вызвали в морг, на опознание. Лежит, спокойный такой, хороший… – Она опять усмехнулась. – Да что я тебе… Кофе хочешь?

Эрик замотал головой, сказать что-нибудь он не мог.

– Вот и хорошо, сейчас кофе попьем, сейчас я его сварю, и попьем… Странно, знаешь, – ты есть, я есть, а его – нет. Не жизнь, а непонятно что.

Она пошла на кухню, а Эрик вдруг начал раскачиваться на стуле: вперед-назад, вперед-назад – как метроном, что-то раскручивалось у него внутри, он просто не мог иначе, – судорожно вцепившись руками в край стола, сжав зубы, он качался на стуле, пока стул не заскрипел, тогда он с трудом оторвал одну руку от стола и вцепился зубами в запястье, пронзительная боль принесла облегчение… Тетя Ралица расставляла на столе чашки, сахарницу, корзинку с печеньем и конфетами, наливала кофе из кофейника («Сладкий, Эрик?» – «Чуть-чуть» – «Сливки?» – «Нет, я – черный…»), а Эрик, прикрыв левую кисть носовым платком и не убирая руки с колена, сосредоточенно пил совершенно безвкусный напиток, откусывал кусочки знаменитого печенья тети Ралицы и о чем-то думал – сам не понимал о чем.

– …как бы хорошо всем было, – услышал он вдруг ее голос и вспомнил то, что она говорила только что: чтобы Эрик переселялся к ней, комната Ангела будет его комнатой, а вещи Ангела – его вещами (и сам он будет Ангелом – ангелочком, подумалось Эрику), и ей будет не так одиноко, и Эрику, почти сироте при живых родителях, будет лучше, и всем будет хорошо, – Эрик испытал вдруг острый укол неприязни, потому что это был запрещенный прием: ей нельзя было этого предлагать, потому что она знала, что Эрику будет невозможно отказаться, – по крайней мере, нельзя было предлагать сейчас…

– Тетя Ралица, – сказал Эрик. – Подождите немного. Я просто не знаю, как буду жить. Может быть, я скоро уеду… домой. И вообще – я стесню вас. А Август вас любит, я знаю. Он хочет на вас жениться.

Август был преподавателем на кафедре всемирной истории в университете, где учились Эрик и Святоша, и у него уже несколько лет тянулся с матерью Святоши странный безнадежный роман; и Эрик, и Святоша об этом знали и очень сочувствовали Августу.

– Милый, – сказала тетя Ралица грустно, – Августу не это мешает… мешало, мешает и будет мешать… Августу – вовсе не это… Я, кажется, догадываюсь, почему ты отказываешься. Она симпатичная. Я видела вас на бульваре. Чтоб ты знал: я не навязываюсь тебе в матери. Но комната Ангела с сегодняшнего дня – твоя. Хочешь – живи, хочешь – не живи. Ты меня понимаешь?

– Спасибо, тетя Ралица, – сказал Эрик.

– Хоронить будем послезавтра, – сказала тетя Ралица.

– Я приду, – сказал Эрик.

– И еще, – сказала тетя Ралица. – Мальчик мой… – Она запнулась. – Ты шел к Ангелу… тебе было что-нибудь нужно?

– Да, – сказал Эрик. – Я хотел занять немного денег.

– Ты будешь смеяться, – сказала она, – но я так и подумала. Август всерьез считает меня ведьмой – я умею слышать чужие мысли. Сколько тебе надо?

– Я у вас не возьму, – сказал Эрик. – Похороны… и вообще…

– На похороны не нужно ничего, – сказала она. – И на поминки. Нас, славян, здесь не так уж много, и живем мы тесно. Если кто-нибудь умирает, хоронит его вся община. Ты хочешь что-нибудь купить своей девочке?

– Нет, – сказал Эрик. – Мне нужно съездить в столицу. На один день. Это насчет моей будущей работы.

– Понятно, – сказала тетя Ралица. – Вот тебе… – Она достала из ящика серванта деревянную шкатулку. – Вот тебе три сотни. Вернешь, когда станешь много зарабатывать.

– Верну, – сказал Эрик. – Я скоро верну.

– Ты приедешь послезавтра…

– Да. Рано утром. Я сразу приду, прямо с вокзала.

Что-то опять начинало происходить с головой, будто кто-то чужой изнутри небольно, но жестко раздвигал все, что ему мешало, и пытался выбраться наружу, и от этих толчков позади глаз стали появляться неяркие, но обширные, с размытыми краями, световые пятна – гасли и появлялись снова…

– Что с тобой? – спросила тетя Ралица, наклоняясь к Эрику. – Ты болеешь?

Опять было как тогда: он, не глядя специально ни на что, не останавливая взгляд ни на чем, видел все вокруг одинаково четко, хотя – он только сейчас обратил на это внимание – обесцвеченно, почти черно-бело…

– Нет… – выдавил он из себя, – нет, спасибо… все хорошо. Все хорошо. Я пойду, ладно?

– Возвращайся скорее, – сказала она. – Я буду тебя ждать.

Зажав ладонью рот, чтобы не сказать того, что готов был сказать тот, кто уже почти выбрался из него, Эрик бросился к двери, это было как во сне – он перебирал ногами, не касаясь пола, дверь приближалась страшно медленно, потом она открылась сама, распахнулась – он оказался на темной галерее и полетел над галереей к лестнице, по лестнице вниз – все это медленно, медленно, мимо белых лиц, обращенных к нему, мимо одинаковых дверей, которые беззвучно приоткрывались за его спиной и выпускали из себя кого-то, дыхание этого единого существа, вытекающего из дверей, он чувствовал всем затылком и знал, что нельзя ни останавливаться, ни оглядываться, пролетел под аркой входа во двор и дальше, дальше – в темноту, в спасение… только когда ноги коснулись земли, он смог остановиться, он остановился, он упал на колени, скорчился от невыносимой муки утаенной ненависти и закричал сквозь зажимающие рот руки:

– У-у-бью-у! У-у-бью-у! У-у-бью-у!..

Потом стало легче. Казалось, что он разряжается в землю. Последними расслабились руки. Сердце трепыхалось где-то у самого кадыка. Он медленно встал, отряхнулся, поднял сумку – не забыл ее, не потерял, не бросил, странно, – медленно побрел к освещенным громадам домов на проспекте. Какими-то фрагментами он запомнил себя в автобусе: вошел, протянул кондуктору смятый бумажный динар, взял билет; уступил место старику с палочкой.

«Конечная, господа, конечная!» Вышел из автобуса. Здесь уже пахло железной дорогой. Специфический запах креозота и железа. У кассы не было никого. «Один до станции Налль – на ближайший», – сказал Эрик. Запутаю след, подумал он. Они будут искать меня у Меестерса, а меня там не будет… Кассир тупо прокомпостировал картонный билетик, подал Эрику; сдачи у него не хватило, и он сходил в другую кассу разменять сотенную бумажку.

– Поезд отходит в двадцать три сорок, – сказал он. – Не опаздывайте. Восьмой вагон. Счастливого пути.

На больших часах в зале ожидания было двадцать один десять. Эрик нашел себе место, сел, поставил сумку на колени и стал ждать. Наверное, он задремал, потому что увидел патруль тогда, когда тот был в пяти метрах от него. Смешанный патруль, два полицейских сержанта и два солдата с автоматами; и еще один патруль у выхода на перрон; и еще полицейские по углам зала. Это был конец, совершенно не имело смысла дергаться… тело обмякло, вместо тела был теперь полупустой мешок. Один полицейский брал документы, второй держал руку на кобуре и пристально смотрел на того, кого проверяют, солдаты стояли за их спинами. Документы, вяло подумал Эрик, надо достать документы. Эрик полез в карман, один из солдат это заметил и тут же поднял автомат. Не дергаться, сказал себе Эрик. Он сделал вид, что не замечает направленного на него ствола. Студенческий билет и водительские права, и то и другое с фотографиями. Вот так и Святоша, должно быть, – сделал резкое движение… Эрик протянул документы подошедшему полицейскому, готовый спокойно встать и пойти за ним; полицейский посмотрел на документы, на Эрика, еще раз на документы…

– Билет, – сказал он. – Билет на поезд.

Эрик подал ему билет. Полицейский проверил перфорацию, вернул Эрику все, козырнул. Второй полицейский сказал:

– Сумку.

Эрик не сразу понял, чего от него хотят; первый полицейский истолковал задержку по-иному.

– Мы просим вас, – на «просим» он сделал сильнейшее ударение, – абсолютно добровольно, – опять ударение, – предъявить нам содержимое вашей сумки. Облава вызвана достаточно серьезными причинами.

Эрик слабыми пальцами потянул за язычок молнии, распахнул сумку. Оба полицейских наклонились, заглядывая в нее. Один тронул сумку снаружи, взвешивая ее на руке.

– Благодарим вас, – сказал первый. – Вы оказали содействие полиции.

Эрик, не глядя на них, застегивал сумку. Молнию заело, он с ожесточением дергал за язычок. Закрыл. Патруль уже отошел.

– Зря ты им потакаешь, – сказал сосед, мужчина лет сорока. – И так уже что хотят, то и творят.

– Плевать, – сказал Эрик незнакомым голосом.

Другой патруль кого-то задержал: длинноволосого парня в кожаной куртке. Его поставили лицом к стене и обыскивали. Он что-то сказал полицейскому, тот остановился на секунду, потом круто развернулся и побежал к выходу. Через минуту загремело радио:

– Господа! Просьба всем немедленно покинуть зал ожидания! Просьба всем немедленно покинуть зал ожидания! Просьба…

Зал взорвался гулом голосов. Тут же началась давка в проходах, в дверях. Эрик встал на скамейку, чтобы лучше видеть. Патрулей, конечно, вынесло в первую очередь. Что он такое мог сказать? Ну да, конечно: бомба. И сам спокойно сидел, ждал, когда она начнет взрываться. Очень мило. Полфунта спагетти по ушам. Но в дверях – смотреть страшно. Во, и дубинки замелькали, не могут у нас без дубинок…

Чтобы не слишком выпадать из общего ряда, Эрик подошел поближе к тем, кто давился у выхода на перрон. Там кто-то сумел открыть вторые двери, и толпа потекла быстрее. Эрик заметил, что таких же вот неспешащих, как он, было еще несколько человек – молодые ребята с дорожными сумками и рюкзаками. Ясненько, подумал Эрик. Хороший ход…

На перроне было неожиданно прохладно, тянул ветерок. В ртутном свете фонарей лица толпы казались мертвенно-синими. Я такой же, подумал Эрик. Сквозь толпу, разрезая ее, двигались патрули, всматривались, кого-то искали. Каждый раз, когда они оказывались вблизи, Эрик пальцами правой руки сильно сжимал левую кисть в месте укуса. Там уже начинало болеть по-настоящему, от боли делалось легче, прозрачнее – как от нашатыря. Подали поезд. В помещение вокзала пока не пускали, кто-то скандалил у входа – нужно было забрать вещи. Наконец вышел полицейский офицер и увел солдат, охранявших дверь. По трансляции передали, что желающие могут пройти в зал ожидания и другие помещения. До отхода поезда было еще сорок минут. Значит, туалеты в вагоне откроют не раньше чем через час. Эрик направился в вокзальный туалет.

– Не нашли бомбу? – спросил он туалетного кассира, подавая ему трешку.

– Идиоты, – сказал тот, отсчитывая ему сдачу. – Вот смеху-то было бы…

Возвращаясь, Эрик задержался у телефонов-автоматов. Кассир сдал ему сдачу двадцатикуновыми монетками. Еще не вполне понимая, что делает, Эрик подошел к телефону, бросил монетку в прорезь и набрал номер Элли. Длинный гудок… Эрик повесил трубку и уставился на диск. Сердце как взбесилось. Он перевел дыхание и опять – пересиливая себя, как входя в холодную воду, – набрал номер. Трубку сняли сразу же.

– Эрик? – спросила Элли там, на том конце провода. Слышно было, как она дышит. – Эрик, ты? Не молчи…

Левая рука Эрика дотянулась до рычага и повисла на нем.

Опомнился Эрик на перроне перед открытой дверью своего вагона. Это ловушка, подумал он. Она сидит и ждет, когда я позвоню, а полиция засекает, откуда позвонили… Ничего, поезд отходит через пять минут, а я поеду не до станции Налль, а до маленького полустанка без названия, когда-то я был там, поезд приходит туда под утро, и там меня ни одна собака не найдет… Откуда-то вдруг взялось странное ощущение повторности – не событий, а так, привкуса событий: запах креозота и мокрого гравия, и трава – мокрая – под руками, и тело не свое – чужое, легкое… все возникло и пропало, только эхо в голове, как в пещере: коннн… коннн… коннн… И одновременно – вместе со свистом ветра того, другого, призрачного мира – вдруг возникла рядом Элли, похожая на индианку в своем странном платье из тяжелого льдисто-белого шелка – такой он ее увидел в самый первый раз и подумал: восточная принцесса, а она оказалась отличной девчонкой, хоть и из богатой семьи, тоже студенткой, тоже университета, хотя и другого, столичного… подошла, потерлась щекой о плечо, взглянула снизу вверх, шепнула: ты меня вспоминал?… Эрик стоял оцепенев. Свист в ушах переходил в рев, и что-то подсказывало, что падать осталось всего ничего, вот сейчас – твердь… хотелось зажать уши, обхватить голову и бежать, нет – влететь, как мяч, в ярко высвеченную дверь вагона, там спасение, спасение, там тепло, безопасно, мягко, там покой обволакивает тебя всего… но кто-то внутри, полумертвый, приподнял голову и отчетливо прохрипел: Томса, сука поганая, что же ты делаешь? За ревом ничего нельзя было услышать, и Эрик стоял, завороженный светом, вытекающим из двери вагона, пока створки двери не закрылись и не отрезали от него этот свет, вагон тронулся, поплыли перед глазами окна с туманными людьми по ту сторону стекол, все быстрее, быстрее, замелькали – Эрик, согнувшись, побрел вслед за поездом по перрону, что-то страшно давило со всех сторон, не давало дышать, ноги подгибались, по голове будто бы молотили тяжелыми мягкими кулаками – по темени, по глазам, по ушам, – ватными пыльными кулаками, и пыль висела перед лицом, не позволяя ни дышать, ни видеть… он повалился на скамейку, откинул голову назад – и тут же судорожно согнулся – лицом в колени, – показалось, что сейчас полоснут ножом по горлу. Но теперь беззащитны были спина и затылок. Сжав зубы, он заставил себя сесть прямо. Конечно, никого не было.

– Вам плохо? – спросили из пустоты.

Эрик вздрогнул и стал всматриваться туда, откуда пришел голос. Пыль, освещенная ртутными фонарями, пришла в движение и сгущалась, образуя что-то оформленное: движущиеся губы, руки, совершающие учтивые жесты, да и голос был знакомый… На скамейку рядом грузно сели, Эрик провел ладонью по глазам, сметая пыль, – помогло. Рядом с ним сидел полицейский – ноги сами напряглись и поджались, туловище наклонилось вперед, пришлось вцепиться руками в край скамьи, чтобы не вскочить и не дать стрекача, – знакомый полицейский, старший надзиратель того квартала, в котором кемпинг. Эрик заставил себя расслабиться.

– Здравствуйте, господин Ланком, – сказал Эрик. – Извините, задумался.

– А, Томса, – узнал его полицейский. – То-то я смотрю – знакомое лицо. Что ты тут делаешь?

– Подружку провожал, – сказал Эрик.

– Ну-ну. Как же ты теперь будешь?

– Скоро вернется.

– Если скоро – то хорошо. Стоящая хоть подружка-то? Я ее видел?

– Вряд ли, она из другого квартала. А что вы тут делаете так поздно? Говорят, бомбу искали?

– Бомбу, – усмехнулся полицейский. – Бомбу бы – оно бы не помешало… Не знаю я ничего – согнали всех в оцепление, ничего не сказали, ничего не объяснили, никого не пропускать – и точка. Федералы муниципальную полицию в грош не ставят. А между прочим, про такого Артура Демерга ты слыхал? Знаменитейший был террорист. Так вот его наш полицмейстер собственноручно ликвидировал, а уж потом ОБТ это на свой счет записал. Страшная мясорубка там была… Потом расскажу, если хочешь. Пойдем?

– Мне туда. – Эрик махнул рукой через пути.

– Темно, – сказал полицейский. – Не боишься?

Эрик пожал плечами.

Полицейский, кряхтя, поднялся на ноги, усталый и старый, подал Эрику руку:

– До встречи, Томса.

Эрик встал, пожал протянутую руку. Рука была неожиданно сухая и твердая.

– До встречи, господин Ланком.

Теперь надо идти туда, куда показал. Дурак ты, парень, вот и все, прошелся бы под ручку с полицейским, байки бы послушал – старик так и рвется рассказать что-нибудь интересненькое… До виадука было далеко, Эрик спрыгнул на пути и быстро пошел, перескакивая через рельсы, к стоящему на запасном пути товарному составу – и тут каким-то внутренним чутьем, спиной, спинным мозгом почувствовал, что за ним идут – два или три человека. Не оглядываясь, он прибавил шагу – и рванул изо всех сил вдоль состава, забежал за последний вагон – там его уже ждали. Эрик остановился, переводя дыхание. Двое, парень и девушка. Все бы ничего, но у девушки в руках пистолет с необычайно длинным стволом – с глушителем, понял Эрик. Так… Еще двое набежали сзади и остановились.

– Руки за голову, – негромко скомандовала девушка.

Эрик, стараясь не делать резких движений, сронил с плеча сумку, поднял руки, сцепил пальцы на затылке.

– Этот? – спросила она одного из тех, кто гнался за Эриком.

– Этот. Еще в зале его заметил.

Эрика обыскали, ощупали, заглянули в сумку.

– Смелый, – сказала девушка. – Без оружия ходит.

– На чем погорел Кателла? – спросил Эрика один из парней.

– Кто? – не понял Эрик.

– Кателла. Которого взяли.

– Его не могли заподозрить, – сказала девушка. – У него все было чисто.

– Ребята, – сказал Эрик, – вы меня не за того принимаете. Я ничего не знаю. Я здешний, меня зовут Эрик Томса, да меня каждая собака…

Парень, стоявший сзади него, чуть выдвинулся вперед – Эрик заметил его боковым зрением – и без размаха ударил Эрика в солнечное сплетение. Эрик согнулся, и тот хлестнул его расслабленной рукой по почкам – от удара сразу ослабли и подкосились ноги, Эрик повалился вперед, оперся на руки, и парень, встав перед ним, каблуком наступил на его растопыренные пальцы. Эрик застонал, попытался освободиться – и получил оглушающий удар в ухо. Он упал на бок и замер. Потом в поле его зрения появились ноги девушки. Она подошла и села на корточки. Холодный ствол вдавился Эрику в скулу.

– Не надо заливать, – сказала она. – Мы тебя видели – и в зале, как ты патрулям билет показывал, а не уехал, как потом с полицейским разговаривал. А сюда зачем пошел? Не всех выследил? Щенок ты легавый, кутенок… Значит, так: пытать мы тебя не будем – некогда, а шлепнуть – шлепнем. Задаю вопрос, считаю до пяти; если не отвечаешь или врешь – стреляю. Пистолет бесшумный, так что, поверь, задумываться не буду. Итак: на чем погорел Кателла? Раз… два… три…

– У них были фотографии, – прохрипел Эрик. – Его и вот этого… – Он двинул припечатанной к земле рукой.

– Откуда?

– Не знаю. Все организовала федеральная уголовная полиция и ОБТ.

– Что говорилось в ориентировке?

– Что боевики «Белой лиги» готовят взрыв в Южном экспрессе.

– Ты понял, Гри?! – воскликнула девушка, обращаясь к кому-то из парней. – Нет, ты понял? Надо же, какие сволочи! «Белую лигу» вспомнили. Взрыв в Южном экспрессе! Не «Белая лига», – сказала она, презрительно кривя рот, Эрику, – и не в экспрессе, дурная ты башка, а «Бригады спасения» – на дерьмопроводе с вашего вонючего комбината; о вас же, говнюках, болеем, чтоб вы тут не позадыхались… Фил, отпусти его. Иди. Заслужил. И не забудь, и передай своим: «Бригады спасения». Иди.

Эрик медленно поднялся. Лежать было лучше. В голове вновь завибрировало, и засвистело в ушах. Как и раньше, что-то произошло со зрением, он опять видел все вокруг, ни на чем не останавливая взгляда. Симпатичная девочка, черные полусапожки, джинсы и черная куртка, короткая стрижка, в руке у бедра – браунинг с самодельным глушителем; рядом с ней парень в очках, невысокий, но сильный, мощные плечи, широкая грудь – качок; тот, что бил его, Фил, красавчик с усиками, высокий, выше Эрика на полголовы, тонкий, длинноногий, очень ловкий и опасный; четвертый держится в тени, на нем толстый свитер – или бронежилет под свитером? – и дубинки-нунчаки в руке. Эрик увидел, как девушка кивнула ему и как он, находясь почти позади Эрика – не совсем позади, в ракурсе три четверти, – стал поднимать нунчаки к плечу, готовясь нанести удар, Эрик заметил это и пригнулся, разворачиваясь одновременно вокруг оси, правая нога Эрика оторвалась от земли, согнулась в колене и тут же, распрямившись, вонзилась в пах этому парню, длинный Фил все еще делал шаг к Эрику, а Эрик, нагнувшись, подхватил с земли горсть галек – Фил уже прыгнул, нанося удар ногой, но Эрик слегка отклонился, дождался, когда тот опустится на землю, и левой рукой ткнул его – око за око – в солнечное сплетение, и длинный Фил повис на Эрике, зацепившись подбородком за плечо, и Эрик, прикрываясь им как щитом, метнул камешек – сначала в качка, прямо в переносицу, тот взмахнул руками и стал падать навзничь, потом в девушку – в руку повыше локтя, пистолет дернулся вверх, выстрел действительно был беззвучен, разлетелись белые хлопья – пенопласт, – рука бессильно падала, бицепс перебит, да и стрелять теперь нельзя, выстрел будет слышен, – оттолкнул от себя Фила и, когда тот сложился, как ножик, стукнул кулаком по затылку и – одновременно – коленом по носу. Переступив через лежащего, Эрик шагнул к девушке. Она пыталась перехватить пистолет левой рукой, с ужасом – ужасом узнавания – глядя на Эрика; она не могла оторвать от него глаз и потому промахивалась левой рукой по болтающейся правой. Коротким, почти невидимым ударом ноги Эрик выбил у нее пистолет. Вдруг на долю секунды на него накатило: он будто сверху увидел все это: девушку, прижавшуюся спиной к вагону, и себя, на широко расставленных ногах, наклон вперед, кулаки на уровне глаз; и все опять страшно раздвоилось, половинкой сознания он готовился нанести последний удар – ногой в висок, это справедливо, она хотела и приказывала убить его, – а другая половинка вопила, что не сметь и что иначе произойдет непоправимое… и вдруг девушка мягко повалилась вбок, скользнула спиной по стенке вагона и вытянулась вдоль рельсов. И тут все стало как обычно. Без сил, Эрик опустился рядом с девушкой. Что со мной, подумал он отстраненно, как о чужом. Никогда я так не дрался. Я так просто не умею. Что-то не так. В меня кто-то вселился. В меня вселилось чудовище. Он повторил это несколько раз, желая хоть что-то почувствовать, – бесполезно, все было как замороженное. И эта девочка меня узнала, понял он, – она меня узнала и потому так перепугалась. Только поэтому. Нет никаких сил…

– Эй!.. – Он потряс ее за плечо. – Эй, ты, как тебя…

Бесполезно.

Сделав усилие, он передвинулся так, чтобы рукой достать до ее лица, похлопал по щекам. Она открыла глаза.

– Ты меня узнала, – сказал Эрик. – Откуда?

– Кав… таратан… – пробормотала девушка и снова закрыла глаза.

Кавтаратан – это далеко. Очень далеко. Значит, просто на кого-то похож. Эрик встал и тяжело побрел прочь отсюда. Вспомнил, что бросил где-то тут свою сумку, и вернулся. Все еще лежали неподвижно, только парень в свитере, скорчившись, ворочался и стонал.

Кав-та-ра-тан… Кав-та-ра-тан… Эрик пересек все пути, продрался сквозь живые изгороди и оказался на задах муниципального спортивного комплекса: стадион, зимние бассейны, корты, еще что-то; злые языки утверждали, что проектировалось все это не как спортивные сооружения – действительно, не слишком удобные, – а как готовый концлагерь на случай чрезвычайного положения. Сейчас, ночью, Эрик увидел, насколько обоснованной была эта крамольная мысль. Стадион, громадная супница с приоткрытой крышкой, стоял в центре асфальтовой площади размером, наверное, километр на километр; по периметру площади расположены были корты, обнесенные высокой проволочной сеткой, пройти между кортами можно было только в нескольких местах, и перекрыть эти проходы было легче легкого, решетчатые щиты стояли тут же, наготове. С наружной стороны каждого прохода стояла п-образная вышка с прожекторами и обширной площадкой наверху, там могло бы разместиться человек двадцать. Что-то похожее, но гораздо большего размера, возвышалось над турникетами главного входа. Некоторые прожектора горели, заливая резким неподвижным светом асфальтовое поле. Это было страшно. Эрик понял, что ни за что на свете не решится выйти под беспощадный взгляд прожекторов и пересечь асфальтовую пустыню. Он вернулся в темноту и осторожно, почти на ощупь, стал пробираться сквозь полудикие заросли, окружающие комплекс. Постой, сказал он вдруг себе. Куда это я иду? В той стороне, за стадионом, был дом, где жила Элли.

Эрик остановился. С ума, что ли, сошел? Прямо волку в пасть. Нет, сказал он себе, я только посмотрю. Дождусь утра и посмотрю на нее. И все. Он даже знал, откуда посмотрит, – там, прямо напротив ее дома, крытая автостоянка, и забраться на ее плоскую крышу ничего не стоит… отдохнуть до утра… Он поднес часы к глазам: начало второго. Ничего себе! И устал фантастически… Где-то впереди чихнул, крутнулся и заглох мотоциклетный движок. Эрик остановился. Опять нахлынуло чувство повторности: ревущие моторы, стремительный полет над красной, с черными ямами, землей… Сердце застучало, как в нетерпении. Эрик медленно пошел на звук.

Это была поляна, проплешина в зарослях, и на ней стояло десятка два мотоциклов и сидело в кружок столько же парней и девчонок. Горело несколько подфарников, давая достаточно света, пятачок был маленький, тесный, и Эрик расслышал многое, хотя говорили тихо.

– …потому что знаю. Сам видел, как они…

– Ты же их не знаешь. Как ты можешь говорить, они или не они?

– …точно, что не наши.

– Да уж… Свалят-то на нас.

– Тем смешнее.

– Доказательств-то у них нет.

– А то ты не знаешь, как эти доказательства делают?…

– Зачем только?…

– …проще простого: берешь бутылку из-под шампанского, в пробку вставляешь золотник от камеры, в бутылку – керосин, и через золотник напускаешь газ – пока не перестанет растворяться…

– …смысл, смысл-то в чем?

– Можно попробовать…

– А по-моему, так безнадега все это, надо лечь на дно и отлежаться…

– Лежи, нужен ты…

– А Руммера что – тоже они? Я же говорю…

– …они до этого комбината давно добираются, в позапрошлом году еще бомбу на территории нашли – не взорвалась…

– Надо попробовать. Там недалеко от забора есть такая хитрая цистерна…

– А ты хоть знаешь, что в этой цистерне? Там, может, такое, что весь город… того… без глаз останется?

– Да, но надо же что-то делать…

– А если высоковольтную линию гробануть?

– Как ты ее гробанешь?

– Есть одна мыслишка. Дельтаплана ни у кого нет?

Эрик осторожно сдал назад. Любители, черт бы их побрал… Главное, что смысла в этом меньше, чем в старой подметке. Можно взрывать трубопроводы и цистерны, валить дымовые трубы, забрасывать высоковольтные линии медной проволокой с дельтапланов – бесполезно, бесполезно… Все бесполезно. Его охватывало отчаяние. Все – бесполезно, все на свете… не переломить, не сдержать хода, не отскочить в сторону – вырубят и сожгут леса, загадят море, сожгут воздух, – ничего не поделать, к этому идет, к этому шло всегда и теперь продолжает идти, только все быстрее и быстрее, и потом, когда мы будем выходить наружу в резиновых плащах и противогазах, чтобы отоварить талоны на дистиллированную воду… пахнущую железом и резиной… Сзади донесся негромкий, но приближающийся звук мотора, возник под ногами рыскающий свет фары: кто-то медленно ехал на мотоцикле по тропе. Эрик отступил в сторону, прижался к стволу дерева, слился с ним. Мотоциклист был один. Он ехал чуть быстрее пешехода. Эрик пропустил его мимо себя – почему-то вдруг накатил страх, что-то померещилось, когда увидел на фоне освещенной листвы черный силуэт с круглой, непомерно большой головой, – и в следующий миг Эрик прыгнул по-рысьи на спину мотоциклисту и вырвал его из седла, мотоцикл упал рядом, коротко взревел и заглох, человек лежал неподвижно, и Эрик трясущимися пальцами стал дергать застежку шлема, сорвал шлем – и вдруг, подхваченный непонятно чем, вскочил, прижимая шлем к животу, и бросился в темноту – как в спасение, как в рай, добежал, опустился на колени, благоговейно, бережно расправил ремни, пригладил волосы, не торопясь надел шлем, застегнул ремень и улыбнулся навстречу чему-то такому долгожданному, к чему, оказывается, стремился все это время… но ничего не происходило – секунду, другую, третью… десятую… ну же! – ничего не происходило – это было невыносимо, невыносимо долго… что-то должно было произойти, что-то очень хорошее, но не происходило, и вдруг в глазах поплыли огненные пятна, а рот наполнился криком – ярости и муки, – и Эрик покатился по земле, воя от смертной тоски и обиды, а потом в голове засверкали белые вспышки, а потом почти ничего не было – несло куда-то, несло… Он пришел в себя в воде, в море – плыл куда-то, руки привычно работали, и уже начинали ныть плечи, ноги были босы, – разулся, подумал он и вспомнил, как разувался: стоя в воде по колено, лихорадочно дергал мокрые запутанные шнурки, потом порвал их к чертовой матери… над морем, справа, стояла круглая луна, огромная, белая, и ее пересекало пополам узкое подсвеченное облачко. Эрик погрузился в воду и поплыл, потому что на суше ему не было места. Теперь он устал и замерз, хотя и не снял рубашку – плыть она не мешала, а тепло берегла. Он огляделся по сторонам. Не было ни луны, ни огней – ни черта. Была абсолютная чернота кругом. Он лег на спину и почувствовал, что голову держит на воде что-то, потрогал – шлем. Так и плыл в шлеме. Он лежал и смотрел в небо, а на небе не было звезд. Он висел посреди бесконечной черноты. Потом, много времени спустя, море начало раскачиваться. Лежать стало невозможно. Эрик опять поплыл. Чувствовался ветер. Волны перехлестывали через голову, несколько раз Эрик по-настоящему захлебывался. Потом он приспособился плыть на боку, так, чтобы волны приходили со спины. Укачивало. Мутило от качки и от проглоченной соленой воды. Чувство пространства пропало окончательно. Руки и ноги перестали чувствовать и чувствоваться, если он касался рукой туловища, то это было как прикосновение постороннего предмета. Когда его больно ударило волной обо что-то большое и твердое, он никак не мог потрогать то, обо что его било. Наконец это ему удалось. Обросшая водорослями и мидиями шершавая стена, уступ шириной в ладонь, арматура – слава богу, не торчит, загнутая… он поймал прут рукой, держась за него, встал на выступ, скользко, но стоять можно, можно стоять, выпрямился – немыслимая боль между лопатками, как ножом полоснули! – постоял, переводя дыхание, пошарил свободной рукой – и нашарил верхний край стены. Попробовать?… Если бы не так устал, то и не раздумывал бы… Пальцы, кажется, держались крепко. Эрик наступил одной ногой на арматурину, за которую держался, второй рукой ухватился за верхний край стены, подтянулся – внутри все зазвенело – и лег грудью на шершавое неровное ребро, пошарил руками перед собой, за что бы ухватиться, ухватиться было не за что, тогда, обдирая локти, дернулся несколько раз – и повис, теперь край стены был под животом. Перевел дыхание, отдохнул, попробовал закинуть ногу – резануло в паху, нога не поднималась. Снова пришлось ползти на локтях, потом, ворочаясь с боку на бок, подтягивать ноги… на суше телу приходилось куда тяжелее, чем в воде… Ветер был холодный, пронизывающий, Эрик свернулся в калачик спиной к нему – и провалился куда-то. Во сне он страшно мерз, поэтому ему снился то снег, то лед – будто он вморожен в лед и не может шевелиться. Проснулся он от яркого света, бьющего в глаза. Солнце взошло над морем. Эрик с огромным трудом оторвал голову от бетона – каждое движение давалось через боль – и огляделся. Бетонный островок, десять на десять, рядом – что-то вроде геодезического знака из толстых ржавых труб выступает из воды, и берег – далеко, боже мой, как далеко берег и город на нем – и лодка, нет, катер – идет сюда… Снова он очнулся в катере – лежал на чем-то мягком, укрытый одеялами, рядом сидел человек, человек что-то спросил, Эрик услышал слова, но не понял их смысла. Потом – на берегу, его несли, и ветви деревьев проплывали над ним. Потом – на кровати, тепло, сухо, не качает, ничего не болит, кто-то в белом сидит рядом.

– Как вас зовут?

– Эрик, – говорит Эрик и не узнает своего голоса.

– А фамилия?

Эрик силится вспомнить, наконец вспоминает:

– Томса. Эрик Томса, улица Капитанская, дом семь, квартира девятнадцать. Студент университета, факультет естественных наук.

– Что с вами случилось?

– Я шел с вокзала… что-то случилось? Ничего не помню. Где я?

– В больнице. Вас сняли спасатели с волнолома. Вы много времени провели в воде. Вы помните это?

– Нет.

– У вас на голове был мотошлем. Вы ехали на мотоцикле?

– Я не помню, – говорит Эрик беспомощно. – Я шел с вокзала… и все.

– Понятно, – говорит человек и встает. – Хотите спать?

– Наверное, – говорит Эрик. – Хочу.

– Спите, – говорит человек, и Эрик засыпает.

Пошел дождь, перестал и опять пошел – мелкий, злобный, холодный. От него никак нельзя было укрыться, Эрик ерзал, ворочался, наконец проснулся. Капли били по дребезжащему подоконнику. Был уже, кажется, вечер. Сразу засосало под ложечкой – и от голода, и от чувства, что что-то осталось несделанным. Эрик осторожно встал. Ноги держали, хотя и ломило во всех суставах, да и мышцы гудели, как провода под ветром. В палате была еще одна койка – пустая, даже без матраца. Туалет был здесь же: туалет, умывальник и даже душ. Эрик стянул с себя пижаму и пустил самую горячую воду. Струи проникали до самой селезенки, вымывая из организма последние воспоминания об утреннем холоде. Он растирался шершавым полотенцем, когда дверь палаты открылась.

– Больной! – сказал чей-то полузнакомый голос. – Ты куда пропал?

– Иду! – откликнулся Эрик.

Он влез в пижамные штаны и, запахивая куртку, вышел из душа. На незастеленной кровати сидел худощавый, не слишком молодой – за сорок – человек с запоминающимся лицом: огромный выпуклый лоб, переходящий в лысину, живые глазки за очками, слегка приплюснутый нос, светлые усы и бородка – светлые, редкие и не слишком обязательные, а потому, наверное, и неухоженные. Была на нем светло-серая рубашка с короткими рукавами и застиранные до белизны джинсы.

– Полное выздоровление? – поинтересовался он, и Эрик вспомнил этот голос: когда он просыпался, голос задавал вопросы.

– Вы доктор? – спросил Эрик.

– Да, – сказал тот. – Про вас я уже все знаю. Меня зовут Леопольд Петцер, я доктор медицины, психоневролог. Мы сейчас находимся в больнице Общества спасения на водах – я у них изредка консультирую, сегодня в частности. Пока вы тут спали, я попытался восстановить события вчерашнего вашего дня… Эрик! Слушайте, можно говорить вам «ты»? Так лучше… Значит, дела обстоят… мм… есть одно обстоятельство, я скажу еще какое, которое заставило меня тобой заинтересоваться. Так вот: все, что я делал, я делал по собственной инициативе, и только. Что бы я ни узнал – дальше меня дело не пойдет. Без твоего, разумеется, согласия. Ни полиция, ни сам Господь Бог не узнают от меня ничего. Можешь мне не верить, можешь запираться – тогда я тебе не сумею помочь. А тебе нужна помощь, не так ли? Ладно, ты пока думай, а я буду говорить. Значит, по порядку: в седьмом часу вечера Эрик Томса вышел из дома, одетый несколько теплее, чем того требовала погода. За два часа до этого девушка Эрика Томсы вышла из его квартиры в весьма расстроенных чувствах. В восемь часов Эрик приходит к матери своего близкого друга и узнает от нее, что друг погиб, а через десять минут выбегает вон. Наконец, в двенадцать часов ночи его видят на вокзале, он чем-то расстроен, говорит, что провожал подружку, и уходит куда-то. Наконец, в семь часов утра его снимают с того, что называется волноломом – на самом деле это конец одной из канализационных труб, но сейчас это не важно, – так вот, его снимают с этого волнолома в километре от берега, снимают в бессознательном состоянии, причем на голове у Эрика Томсы шлем, принадлежащий некоему Алексу Ференцу, без определенных занятий, который ночью подвергся – я говорю об Алексе – нападению банды неизвестных подростков и получил легкие телесные повреждения. Наконец, в найденной на берегу сумке обнаружены документы на имя Эрика Томсы и железнодорожный билет на поезд, отходивший в двадцать три сорок… денег вот, к сожалению, не оказалось… Далее: поскольку Эрик Томса был, так сказать, слегка заторможен, то черепно-мозговая травма у него не исключалась, и ему был сделан рентгеновский снимок черепа… и вот, Эрик, увидев этот снимок, я, мягко говоря, опупел…

Эрик чувствовал, что внутри у него все натягивается, натягивается – и вот сейчас лопнет, и тогда уже не будет ничего. Доктор же совершенно спокойно взял с кровати черный конверт и извлек из него пленку: два черных снимка, череп анфас и в профиль, и – Эрик не сразу понял, что это касается его, – в черепе ярко-белый паучок: округлое тельце, отдельно – головка на тонкой шейке, и два десятка стрельчатых ножек, коротеньких и длинных, очень длинных…

– Это… я? – выдавил из себя Эрик.

– Ты, парень, – сказал доктор.

– А – это?…

– Вот и я хотел бы знать… – сказал доктор. – Я так понимаю, что для тебя все это… мм… слегка неожиданно, так?

– Мягко говоря… – Эрик вдруг почувствовал, что темнеет в глазах, и вцепился в спинку кровати. – О черт… доктор…

– Воды дать?

– Ладно… сам… не девочка…

– Сиди. Сейчас.

Доктор принес воды, Эрик стал пить и услышал, как зубы стучат о край стакана. Гадость какая…

– Ложись-ка, – сказал доктор. – Ложись, ложись. И не вставай. Так и будем говорить. Отдышался?

– Да, – сказал Эрик.

– Так где ты мог подцепить эту штуку?

– Без понятия.

– Тебе делали операцию на черепе?

– Да нет же! Вообще не делали никаких операций!

– Мм… Ладно, давай на ощупь. С какими-нибудь клиниками, лабораториями, чем там еще… дело имел?

– Да ничего такого… подождите. Я ведь подопытный в проекте «Цереброн». Но там мне ничего такого не делали, это точно!

– «Цереброн», говоришь. Слышали… Скользкая штучка этот проектик. Расскажи подробнее.

– Да нечего рассказывать! Нас собирают, человек двадцать, и две недели мы сидим по классам и подвергаемся всяческому тестированию…

– Подробнее: какому тестированию? Что больше всего запомнилось?

– Ну… ну, всякому. Сажают, например, перед экраном, на экране что-нибудь показывают, то что-то абстрактное, то хронику, то стриптиз какой-нибудь, а потом появляются вопросы, короткие и очень ненадолго, и надо ответить «да» или «нет» – «да» под правой рукой, «нет» под левой; а потом, например, кнопки меняют местами и смотрят, как быстро приспособился к изменениям… И остальное в том же духе.

– Понятно. Вот ты сказал: человек двадцать. Это всегда одни и те же люди?

– Нет, постоянных пять человек, остальные меняются.

– Тех четверых ты знаешь? Вы общаетесь?

– Там?

– Нет, в промежутках между… мм… сессиями.

– Как-то даже в голову не приходило.

– Но ты их помнишь? По именам можно назвать?

– Конечно. Это… погодите… черт, заклинило. Ну помню же всех! Фу ты, дьявол!..

– Понятно. Не старайся, бесполезно. В общем, Эрик, без вариантов: эту штуку тебе вживили именно там – вероятно, еще в самый первый раз.

– Да не было же ничего такого!

– Скажем иначе: ты ничего такого не помнишь. Правильно?

– Может быть… А зачем?

– Ну, наверное, кого-то очень сильно интересовало, что именно происходит у тебя там, под крышкой. – Доктор постучал себя пальцем по лысине. – А может быть, еще для чего-то. Что с тобой происходило за последние сутки?

И тут в Эрике наконец сдвинулся какой-то рычаг, сорвался приржавевший тормоз: он сел и начал лихорадочно, перескакивая с одного на другое, рассказывать о вчерашнем кошмарном дне и сегодняшней кошмарной ночи, о том, как оскорбил Элли, а потом боялся полиции и прорывался куда-то – черт знает куда – уехать, путая след, о драке на путях, о том, как напал зачем-то на мотоциклиста и как оказался в море, он рассказывал – и становилось легче, что-то вытекало из него, легче – но и тревожнее, страшнее, погибельнее…

А до того, что было до того? – спрашивал доктор, и Эрик пытался припомнить, но не мог. Что это было за письмо? Какое письмо? – не понимал Эрик. Хозяйка говорит, что ты получил письмо в казенном конверте без обратного адреса. Не помню… ничего не помню…

– Давай сделаем так, – сказал наконец доктор. – Пока у тебя в башке эта хреновина, надо соблюдать максимальную осторожность. Я тебе сейчас сделаю укол, ты уснешь, и я тебя вывезу отсюда и спрячу. Боюсь, здесь тебе находиться небезопасно. А потом мы подумаем, как жить дальше.

– Зачем укол? – испугался Эрик.

– Послушай, старик, – сказал доктор, – у тебя в мозги встроена машинка, которая не то читает там что-то, не то пробует писать. Отключить я ее могу только вместе с мозгами. Будут вопросы?

– Извините, доктор, – сказал Эрик. – Я просто не знаю, как надо себя вести в такой ситуации.

– А то, можно подумать, я знаю… – проворчал доктор.

Он вышел из палаты, и тут же Эрику стало страшно. Страх был противный, липкий, холодный. Эрик подошел к окну – на окне были решетки. В панике он бросился к двери – вошел доктор со шприцем в руке.

– Спокойно, Эрик, – сказал он. – Пока все в порядке.

– Да, – сказал Эрик. – Да. Сейчас… – Он опять изо всей силы ущипнул себя за укушенное запястье. Боль была не слишком сильной, от морской воды все зажило. Но все равно стало чуть лучше.

Доктор увидел это и, кажется, понял.

– Учишься управлять собой? – спросил он, усаживая Эрика на кровать и садясь рядом с ним.

– Да, – сказал Эрик. – От боли – легче.

Он сам закатал рукав пижамы и, как ни страшно это было, выдержал укол – закусил губу, но выдержал.

– Теперь пошли поскорее в машину, – сказал доктор. – Еще минуты три ты будешь на ногах.

Они вышли из палаты, и дальше Эрик ничего не помнил. Очнулся он с головной болью, и первое, что увидел, – низкий бетонный потолок и голую лампочку на шнуре.

Он попытался сесть – тело было не его. Плечи и икры болели страшно, мышцы вздулись и исходили жаром. Наверное, он застонал, потому что раздались торопливые шаги. Из низкого проема двери появился доктор.

– Ага, – сказал он. – Проснулся.

– Проснулся, доктор, – согласился Эрик. – Только лучше бы не просыпался. Так все болит…

– Вставай и чуть разомнись, – сказал доктор.

Эрик, кряхтя, стал подниматься. Руки и ноги хотели чего-то другого, но он встал и мерзкой раскорякой сделал три шага.

– Все, – сказал он. – Сейчас упаду.

– Ну-ну, – подбодрил доктор. – До той стеночки и обратно.

До стеночки Эрик дошел кое-как, обратно было уже легче. Потом он присел на корточки, еле встал, присел еще раз и еще. Боль стала острее, но мельче.

– О-ох! – выдохнул он и вытер пот с лица. – Страшное дело, доктор.

– Может, помассировать? – предложил доктор.

– Ни в коем случае, – испугался Эрик. – Само отойдет.

– Возможно, нам с тобой еще понадобится физическая сила, – сказал доктор.

Эрик молча кивнул. Он осматривал помещение. Наверное, это был какой-то полублагоустроенный подвал – тяжеловатый подземный воздух, тупая тишина, и нет даже намека на окна. Неуютная мебель: два тяжелых канцелярских стола по углам, потертый диван, покрытый простыней, – на нем он и лежал, – стеллажи с грудами папок, книг, множеством кассет и дискет; между стеллажами – громоздкий компьютер старого образца; впрочем, рядом стол, и на столе вполне современный дисплей.

– Где это мы? – спросил Эрик.

Доктор ответил не сразу – задумался на секунду, прищурился, выпятив челюсть, потом сказал:

– Извини, дружище, но мне кажется, тебе пока этого лучше не знать. Здесь относительно безопасно – вот и все.

Эрик вдруг почувствовал тупую тяжесть в затылке. Он подошел к дивану, сел – и вдруг закричал, корчась и зажимая себе рот, закричал от ужаса мохнатый жирный паук вгрызся ему в затылок, заворочался, размещаясь в теле, пропихивая свои лапы в его, Эрика, руки и ноги, свои жвалы – в его лицо… Потом это прошло – это было невероятно остро, и грубо, и омерзительно, но быстро отодвинулось в сторону, в тень; Эрик посмотрел на свои руки: из прокушенного пальца капала кровь. Доктор был где-то рядом, но не ощущался – будто бы Эрик полностью ушел в этот призрачный мир, где были свои счеты и свои законы…

– Гадость какая!.. – беспомощно сказал Эрик и заплакал. Ему было стыдно плакать, но он ничего не мог сделать. Лучше всего, если бы здесь вдруг оказалась Элли, понял он внезапно, господи, как хорошо бы тогда было…

Доктор принес две большие глиняные кружки с черным дымящимся кофе, сел рядом с Эриком, подал ему кружку, сказал:

– Пей.

Эрик, не чувствуя вкуса, стал глотать горячую жидкость; доктор потрепал его по плечу, откинулся на спинку дивана и тоже стал пить. Потом сказал:

– Прорвемся.

– Который час? – спросил Эрик.

– Половина двенадцатого.

– Чего?

– Ночи.

Эрик прислушался к себе, пытаясь понять, что же сейчас у него там, внутри.

– Знаете, – сказал он, – у меня такое чувство, что я уже везде опоздал.

– Может быть, – сказал доктор. – Очень даже…

Грянул телефон. Эрик вздрогнул и сжался. Доктор подбежал к столу с дисплеем, откуда-то сбоку выудил телефонную трубку, повернулся так, чтобы видеть Эрика, кивнул ему.

– Да, – сказал он в трубку. – Да. Хорошо. Сейчас включусь.

Он пробежал пальцами по клавиатуре, дисплей засветился белым, появились и стали меняться цифры: 10-9-8-7… Доктор поманил Эрика, сказал в трубку: «Спасибо, Рустам, есть картинка» – и дал отбой.

Сначала на экране появилось семь цветных вертикальных полос, доктор порегулировал цвет, потом пошло изображение. Панорама: ущелье, красные скалы и зеленые заросли, прозрачная речка, подвесной мост, черепичные крыши утонувшего в зелени городка на склоне; потом перед камерой появился человек в белой, развевающейся на ветру рубашке с микрофоном в руке, голоса слышно не было, зато пошла бегущая строка: «АВС, 12 июля. Мы ведем наш репортаж из окрестностей Кавтаратана. Того самого Кавтаратана, который на конференции Альянса был объявлен столицей независимого государства Капайя…»

– Кавтаратан? – спросил Эрик; ему показалось, что из помещения исчез воздух.

– Да, – сказал доктор. – Ты, когда бредил, несколько раз повторил это название. Я попросил друзей поискать что-нибудь этакое, связанное с ним.

Изображение на экране сменилось, стали другими цвета: переместились в красно-коричневую гамму. Снимали откуда-то сверху: узкая улочка, углом выпирающий на нее плоский дом с широкими воротами – склад или гараж, на крыше – трое с пулеметом за мешками с песком, стреляют куда-то вдоль улицы; новый кадр – человек с автоматом и гранатой у угла, бросает гранату за угол – взрыв; перевернутый автобус, огонь и дым, из-за автобуса, кажется, стреляют; камера стремительно метнулась обратно к гранатометчику, поздно – сползает по стене, автомат выпал из рук, и что-то быстрое, темное, как большая крыса, мелькает в углу кадра, камера пытается поймать это что-то; опять крыша с пулеметом, правее пулемета на краю крыши неуловимо быстро возникает лежащий человек, тут же он оказывается на ногах, в руке у него длинноствольный пистолет, один из пулеметчиков, подскочив, падает навзничь, другой выбрасывает вперед руку с пистолетом и утыкается лицом в мешки, третий остается лежать и только дергается несколько раз от ударяющих в него пуль, человек с пистолетом делает шаг назад и пропадает – не прыгает с крыши, а как бы проваливается за ее край. Опять возникает ведущий и говорит что-то, бежит строка, но Эрик не понимает ни единого слова из написанного. Опять на экране кадр с пулеметчиками, красной рамкой выделено место, где сейчас появится тот, с пистолетом; рапид и наплыв: видна рука, взявшаяся за край крыши, потом из-за края возникает медленно летящее, горизонтально вытянутое тело – и плавно ложится на крышу, и тут же, без паузы и как бы вопреки всяческой биомеханике и законам тяготения, человек начинает подниматься, как неваляшка, не сгибая ног, и только когда он уже почти стоит, становится понятно, что он встал потому, что сильно оттолкнулся правой рукой, в левой у него пистолет – впрочем, нет, не пистолет, а автомат «узи» с укороченным стволом, – и, еще не приняв вертикального положения, он стреляет – виден язычок пламени на срезе ствола и короткий рывок отдачи, потом он стреляет еще несколько раз, выпрямляется, медленно поворачивает голову направо и налево и делает шаг назад; стоп-кадр и максимальное увеличение: плечи и голова. Темно-серая куртка с глухим воротником, никаких знаков различия; на голове серый же шлем, наподобие мотоциклетного, с большими полусферическими наушниками, и из наушников торчат вверх короткие, сантиметров по тридцать, антенны. Лицо – нормальное лицо, молодой парень, ничем не примечателен, странно, правда, что в такой момент – и никакого выражения, только глаза, кажется, открыты чуть шире, чем это бывает обычно…

– М-да, – сказал доктор. – Такого даже я не ожидал.

– Чего именно? – спросил Эрик, почему-то не в силах оторвать глаз от экрана.

– Так ты… не узнал? – Голос доктора напрягся.

– Кого? – испуганно спросил Эрик.

Доктор ткнул пальцем в экран, прямо в лицо тому, в шлеме.

– Себя, – сказал доктор.

– Нет, – сказал Эрик. – Нет-нет. Что вы!