М. Амвросия пишет далее, что некоторые сестры ее общинки отделились от них, заняв при соборе место сторожихи.

Теперь Батюшке приходилось реже бывать у нас, так как часть сестер, нуждающихся в батюшкиных советах могли прямо из храма заходить в сторожку и там спрашивать Батюшку. Наш дом был теперь не единственным для приходящих. Но несмотря на это, Батюшка старался насколько мог, приходить часто, чтобы напутствовать больных и побеседовать. А в какие-либо знаменательные дни и все собирались к нам, иногда и всенощная служилась. Тогда и из сторожки приходили все, и за сторожа оставался поселившийся в ограде один слепец — схимонах Тихон — Оптинский звонарь.

Помню, как перед последним Великим Постом, после вечерни, идя из церкви, Батюшка зашел к нам на несколько минут, благословил на душеспасительное проведение Великого Поста и кратко сказал нам — какое это великое и святое время для спасения души и напомнил нам главное о том, чтобы мы старались проводить время в молчании. Молчание так полезно для души. Мы не можем, когда говорим о другом, не осудить. Поэтому хорошо, кто молчит.

Но есть и молчание плохое, когда кто злится и молчит. Не такое, конечно, нужно молчание. Нужно ходить на все церковные службы, а по приходе из церкви заниматься необходимыми делами, самыми крайне нужными. Больше молиться и испытывать себя.

— Надо думать, — говорил Батюшка, — что только этот день дан в твое распоряжение. Нельзя надеяться на завтрашний день. Каждому грешнику обещано прощение, если покается, но никому не обещан завтрашний день.

Однажды сказала Батюшке:

— Боюсь, не привыкнуть бы мне к властвованию, прежде совсем не хотела выражать свое старшинство, а теперь требую послушания от младших сестер.

— Это хорошо, для них полезно, а ты сама в себе смиряйся.

Была у обедни. При благословении у выхода Батюшка сказал: "Да обновится яко орля юность твоя".

Среди дня Батюшка зашел к нам, чтобы одеть в рясофор нашу сестру Зину.

Рясофор — это начало ангельского чина, первая ступень восхождения в духовную жизнь. Но прежде чем решиться на это восхождение, нужен многодневный искус. Надо испытать себя, твердо ли у тебя решение оставить все мирское. Из того, о чем мы молимся при этом, можно понять, что такое рясофор.

Во-первых, мы благодарим Господа, что Он рабу Свою Зинаиду от суетного мирского жития призвал на честное сие житие, т. е. на жизнь духовную. Далее мы просим, чтобы Господь сподобил и пожить достойно в сем ангельском житии. Но сами мы ничего не можем, мы должны усердно просить об этом Господа. Мы просим, чтобы Он сохранил душу и тело в чистоте даже до смерти, сподобил ее быти храмом Божиим, как сказано апостолом: "не весте ли яко храм Божий есте?"

Если мы чисты и душою и телом, то Господь обитает в нас. Вразуми, просим, помнить всегда Твоя повеления, т. е. заповеди, и исполнять их. Дай ей смирение, любовь и кратость — эти необходимые для монаха добродетели, без которых никакой подвиг не принесет никакой пользы, как говорит Иоанн Лествичник.

Мы просим Владычицу Богородицу и всех святых, чтобы они своим представительством умолили за нее Господа, так как ведь мы своими силами ничего не можем сделать. "Приими рабу Твою, — далее молимся мы, — в иго Твое, сподоби ее сочетаться пастве избранных (т. е. призванных исключительно служить Единому Богу, в числе иноков). Облеки ее целомудрием, воздержанием во всем, дарованием Своей благодати, без которой мы сами своими только силами ничего не можем достигнуть. Твоею благодатью освяти начаток ее образа ангельского.

В псалме, который читается при этом, тоже разъясняется, что означает этот чин: "Господь Просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся? Господь — Защититель жизни моей — от кого устрашуся?

Если враг приблизится ко мне, то он изнеможет, потому что Господь просветит и защитит меня. Если постигнет меня брань с искушениями — на Господа надеюсь я"… и далее.

— Христос Воскресе. Мы празднуем Святую Пасху. Воскресение Христово.

— На пользу, если что знаешь, сказать можно, но не в смысле учительства.

— Василий Великий говорит: читаешь для того, чтобы самому вразумляться и других наставлять, когда нужно.

— Надо твердо помнить этот закон духовной жизни: если в чем кого осудишь, или смутишься чем-нибудь у другого человека, то тебя это же самое постигнет, ты сделаешь сам то, в чем осудил другого, или будешь страдать этим самым недостатком.

И я много раз замечала на себе исполнение этого закона.

— Нужно положить начало меньше привязываться к земному. Не прилагайте сердца к суете мирской. Особенно во время молитвы оставьте все помыслы житейские. После молитвы домашней и церковной, чтобы сохранить умиление, нужно молчать, а то даже простое, незначительное слово по-видимому, так и спугнет его из нашей души.

Поэтому из церкви мы, по возможности, расходились поодиночке.

Одна сестра, пришедшая откуда-то издалека и поселившаяся в нашем городке, просила меня (а сама почему-то стеснялась) просить у Батюшки ответов на ее несколько вопросов. Я записала эти вопросы и здесь же оставила место и для ответов, чтобы тотчас же их написать. Вот они:

1) Боюсь, что я здесь работаю, а все это не на пользу может быть? Не лучше ли было бы, если бы я своих старых родителей успокаивала?

— Инокиня принадлежит Богу и ей полезнее служить Богу в кругу сестер, а не мирских, хотя бы и самых близких.

2) Здоровье мое слабое, а как совсем заболею, сестры будут мною отягощаться — такие у меня помыслы.

— Это дело будущего, а потому, по слову Св. Евангелия, не нужно сердцем своим заботиться о сем. Все в руках Божиих. Господи, да будет воля Твоя.

3) Хотя я сознаю, что, если я поеду домой, то тоже буду неспокойна.

— Покой в Боге, а не в мирской жизни.

Когда мы возвращались из храма после обедни в день сорокового дня памяти монахини Марии, умершей у нас, пришел Батюшка и многие сестры. За столом Батюшка, обращаясь ко мне, сказал:

— Знаешь, что Анна Петровна (одна из духовных детей) лежит в больнице в г. Сухиничи, в одиночестве? — и замолчал.

— Может быть надо, благословите поехать к ней? — спросила я.

— Да, хорошо было бы.

Мы взглянули на часы, которые здесь висели: скоро отходит поезд. И я поспешно пошла на вокзал — 40 верст с чем-то было до Сухиничей.

Далее м. Амвросия рассказывает, как она тяжело больную, почти умирающую по ее желанию повезла к себе в Козельск. Но больная не умерла, а стала поправляться.

Однажды вечером, когда больная лежала еще у нас, прихожу к Батюшке на благословение; он вышел и неожиданно зовет меня в то время, как не вышла еще оттуда раньше вошедшая в его келью. Вхожу в келью, а Батюшка говорит:

— Вот Поля, она хочет просить у тебя прощения.

Она встала на колени и просит простить ее.

— Я не знаю, ты виновата?

И она объяснила, что, когда я привезла такую умирающую больную, сестры пороптали, зачем я беру все таких тяжело больных. А потом поняли, как это полезно для души, как это помогает иметь память смертную. Вот она кается перед Батюшкой и у меня просит прощения.

Радостно встретили мы Праздник Св. Троицы. Наш Батюшка служил обедню. Вскоре стали тревожить нас слухи, опасались за Батюшку. Просили его сняться.

Потом прошел тяжелый слух о статье, подписанной митр. Сергием. Многие возмущались. Мы читали ее и спросили у Батюшки: "Как нам смотреть?"

— Обвинять митрополита не следует, так как по отношению догматов он ни в чем не погрешил. Может кому не нравится его политическое осторожное отношение, но здесь еще нет вины, мы не знаем, какие обстоятельства его окружали.

Между прочим я сказала, что я не решаюсь читать такие высоко духовные книги как Добротолюбие и подобные. Батюшка на это ответил:

— Тебе можно читать все.

Все эти вопросы к Батюшке были предчувствием скорой нашей разлуки. Наши опасения скоро оправдались. Батюшку арестовали с отцом Кириллом, они жили в одной квартире, арестовали и Настю, которая в это время несла письма. Одновременно был арестован и заведующий Оптинской библиотекой, уже с год или больше назначенный из Московского Археологического Общества — Михаил Михайлович Таубе. Как только его арестовали, он надел рясу, так как был монах Агапит. Это замечательно светлая личность.

И вот их, трех монахов, и сестру Настю-послушницу, отвели в тюрьму. Их скоро отправили в Калугу. Мы приходили на вокзал хоть издали получить последнее благословение.

Теперь скорби нашей не было границ. Ведь вся наша жизнь основывалась на послушании Батюшке. Теперь мы в полном смысле осиротели. Первое время, кроме правила обычного, читали акафист Чудотворцу Николаю, молились и плакали… Самым близким по духу к Батюшке был о. архимандрит Исаакий Оптинский. Он жил в Козельске в уединенном домике с двумя послушниками. Это был замечательный человек и идеальный монах. Большого роста, мудрый, но в то же время простой, искренний, как дитя. Он обладал особенными способностями к пению и даже составлял ноты. И эта простота и искренность и, наконец, любовь к пению сближали их с нашим Батюшкой. Придет, бывало, Батюшка благословиться или посоветоваться к отцу архимандриту и там задержится непременно.

Естественно, что мне после ареста нашего Батюшки хотелось повидаться с о. архимандритом. Он благословил меня съездить в Москву, чтобы сообщить об этом несчастье братьям — у него было, кажется, три брата. Адрес одного младшего брата я знала. Мне дали денег на билеты, и я должна была, никому ничего не говоря, поехать. Сказала только одной больной Анисье, которая слишком бы волновалась, и поехала.

Брата Ивана, бывшего когда-то послушником Оптинским, нашла совсем другим. Это уже не был тот одухотворенный юноша, которого я когда-то видела на фронте. Он и жена его, видимо, погрузились всецело только в одно материальное, и девочку свою они воспитывали с этой точки зрения. Они гордились ее знанием немецких слов. А когда я спросила, знает ли она житие своей святой Таисии — мать просила рассказать ей. А ведь отец был так сведущ во всем духовном, он так хорошо писал акафисты, духовные стихи. И вот теперь такая перемена.

Судьбу брата они приняли холодно. Он дал несколько рублей, чтобы сделать передачу брату. На вечерний поезд я поспела и приехала домой на другой день…

(О. Никон был, по-видимому, арестован летом 1927 года.)

Прошел слух, что Батюшку скоро отправят в ссылку. Мне хотелось на прощанье взять благословение и какое-либо слово совета. Сестры с горячим сочувствием провожали меня, и я поехала.

Остановилась у одной духовной дочери Батюшки М. и ожидала со страхом, не даст ли Господь мне возможность повидаться с Батюшкой. Из приехавших сюда сестер, которые делали передачу и в приемные дни виделись, не было особенно сочувствующих мне. Но все же в приемный день я пошла к тюрьме. Одета я была, как всегда, в свой длинный монашеский ватошник с широкими рукавами, а сверх всего еще большой платок. (Это было зимой 1927 года.) Стояла я у ворот и многое переживала в душе. Сестра, которая жила здесь для того, чтобы делать передачу, распоряжалась. В первую очередь, как всегда, когда должны были вывести Батюшку, она приглашала с собой некоторых сестер и брала еще одну, которая и желания-то особенного не имела, так как совсем не знала Батюшку. Но М. хотелось, чтобы она хоть посмотрела, какой у нас Батюшка.

А в первую очередь выводили всегда с. Настю, к ней ходила ее родная сестра М. Вот с ней-то и предложили мне идти. К нам присоединилась еще Л. И. и еще кто-то. Мне скорбно было до слез.

Сестра М. хорошо знала, как мне дорог Батюшка и что же?… Слышу вокруг себя ропот, что вот оделась я в монашеское, зло от этого будет, и мне так тяжело на душе.

Вошли мы в приемную… и удивление — на этот раз вывели первого Батюшку. Трудно передать эту трогательную картину. Никогда не забуду, но словами я не сумею передать… С виду улыбающийся, чтобы утешить нас, Батюшка ободряюще заговорил с нами. И между прочим сказал, что никогда никого нельзя винить (он знал, что часто укоряли, что тот или другой виноваты) — все воля Божия.

Было объявлено, что скоро увезут. Батюшка каждую из нас благословил, меня — из первых, и так как я была с широкими рукавами и в платке, Батюшка незаметно дал мне книгу и пакет с записочками. После этого я спешно вышла. Батюшка благословлял других.

Вскоре по выходе пронесся слух и глухой ропот: так и знали, вот м. Амвросия передала Батюшке письмо, поэтому сейчас же по выходе из приемной его обыскали и нашли что-то, письмо верно (им передала знакомая тюремщица). Прямо мне не говорили, но все устремились на меня со злобными взглядами.

С замиранием сердца шла я, никому не показывая своей дорогой ноши, боясь, чтобы невоздержанные еще больше не нашумели, и не могли меня остановить. Теперь я уже больше не пошла к той, где остановилась, она тоже была в числе враждебно настроенных, а направилась к одной кроткой, простодушной сестре Н. Она приняла меня с любовью, дала мне свою комнатку, хотя холодную, но я рада была, что уединенную. Меня там никто не расспрашивал, меня оставили в покое, видя, что я так опечалена.

Я спешила остаться одной, чтобы посмотреть, что дал мне Батюшка. И я увидела книгу — V-й том Игнатия Брянчанинова. По надписи она принадлежала М. Значит она дала Батюшке в тюрьму для прочтения, а он на ней сделал много отметок, на промежуточных белых страницах он написал свои переживания по поводу прочитанного и, как сам он выразился, сделал это на пользу, напоминание своим духовным детям.

То, что я перечувствовала, когда я увидела эти заметки, не в силах я выразить. Для меня это было последнее утешение от горячо любимого духовного отца. Это было как бы завещание его.

Кроме того, там был целый пакет записочек, аккуратно заклеенных. На них были написаны имена тех, кому именно они написаны. В каждой из них было несколько изречений, как раз соответствующих и нужных той сестре.

Вот почему перед этим в записочке на вопрос, что ему надо прислать, он отвечал: киселя не очень сладкого, и такой ответ давал несколько раз. Он этим киселем и заклеивал.

Теперь у меня была забота — переписать с этой книги, которая принадлежит М. все отметки, все записи, все подчеркивания, возвратить книгу по принадлежности М., а самой с того списанного восстановить все точь-в-точь по своей книге. Пока у меня не было книги, я купила толстую тетрадь и стала все переписывать с обозначением страниц и строчек. Это заняло у меня несколько дней. И это я делала в тайне, пока не списала всего. Только тогда отдала книгу М. по принадлежности и все записочки.

Как я дорожила своей. Но она пропала среди самых дорогих моих вещей во время путешествия. Помню только, были там слова Спасителя: "Бдите и молитесь, да не впасть в напасть…"

Во время передачи послала записочку, и Батюшка благословил меня ехать домой.

Сестры поняли после, что не я была виной, что Батюшку обыскали. Как напрасно они обвиняли меня за монашескую рясу. Ведь благодаря ей можно было передать и книгу, и записочки. А какое это было утешение для всех нас. И еще забыли они, что Батюшка как-то говорил:

— В монашеской одежде — это уже окончально отпетые, на них и рукой махнуть, а вот светские — это другое дело, на это надо больше обратить внимания…

Как только Батюшка доехал и возымел возможность, он прислал письмо, что они доехали до Кеми, на берег Белого моря. Их назначили было в Соловки, но вследствие осенних бурь проезд в Соловки стал невозможен, и их оставили в Кеми. Батюшка сторожил сараи на берегу моря.

Мы сейчас же стали собирать посылку, чтобы отослать Батюшке. Главная моя обязанность была такая: мне приносили, и я относила на почту, до почты мне доносили, а я уже отправляла от своего имени.

Наступили печальные дни. Из Калуги нас известили, что Батюшку с о. о. Кириллом и Агапитом отправили в ссылку. Неизвестно было — куда именно. В одну из этих ночей видела во сне Батюшку среди людей, похожих на эскимосов, вообще людей Крайнего Севера, и самого в такой же шапке…