Глава 12
1
…Пробуждение вышло неожиданно радостным и здоровым, хоть и выпить пришлось, и тяжёлой еды наглотаться, и непонятных вопросов наслушаться, и абсурдных ответов надавать. Детям, к счастью, не наливали…
Но хотя бы свидетельствовать не заставили! Всё по-русски: «Ты сперва добра молодца накорми, напои да спать уложи, а уж потом расспрашивай…»
Как я привык к тишине в Доме Лося! Музыка, ясно, не в счёт. Если это музыка. Она тоже одна из форм тишины.
Ночью за окном раздавались то пьяные песни, то даже далёкие выстрелы, то визг потревоженной автомобильной сигнализации. Всё было как раньше. Павлодары оставались островком относительной стабильности в изменившемся мире.
Семья Звонарёвых-Трегубовых тоже была стабильной, хоть и не слишком традиционной – если иметь в виду царящий в ней матриархат. Ибо пресловутый Арефа, всё-таки выползший из кладовки, оказался вовсе не мужем, но дедом Арины Геннадьевны, и было ему лет двести…
Условно-досрочный Борюшка словно бы не видел знаков внимания, которые оказывала Киджане супруга. Он как-то незаметно напился и отвалился. Сёстры Анжела и Кристина (для полного комплекта не хватало ещё Снежаны) интересовались: правда ли, что на Биг Тьюб возвращается утраченная было девственность, и после моего великодушно утвердительного ответа огорчились: это что же получается, по новой целку ломать? Бабушка обозвала их похабницами и кобылищами, которым давно пора спать. Пацанов занимали главным образом тактико-технические данные химэйского оружия, но и ассегай они уважили…
Я безуспешно пытался составить сколько-нибудь связную картину наступившей действительности из всего услышанного от людей и от телевизора. Тот, показалось мне, совершенно самостоятельно и произвольно перескакивал с канала на канал, хотя и без того сосредоточиться было нелегко.
Ведь не спросишь же в лоб у незнакомых людей: что такое этот самый Химэй, он же Простор, он же Большая Труба? Какие могут быть вопросы, если я – Достигший, который там побывал, но пожертвовал собой и вернулся, чтобы свидетельствовать. Вернее, Свидетельствовать. Вот так, с большой буквы.
С одной стороны, я человек безусловно уважаемый и почитаемый. Такому многое прощается, потому что он тоскует и убивается о потерянном. «Восплакался Адамий: раю мий, раю!» – как пели бандуристы времён Тараса Бульбы.
С другой – любые расспросы на предмет Химэя рано или поздно меня разоблачат. Причём неважно – я ли буду расспрашивать, меня ли будут… А потом того… успешно оптимизируют! Хотя пролезла же «Илиада» за милую душу! Но то ведь было невежественное студенчество, и за время моего отсутствия оно, мнится, стало ещё невежественней…
Химэй, понял я, далеко. Где-то там. Рядышком с Истиной. «Так далеко, так далеко, что не доехать…» Бардовская песня про Тегуантепек, стихи Семёна Кирсанова. В оригинале, правда, «трудно доехать», но народ – лучший редактор… Так безнадёжней, по-русски… И все туда стремятся. И существует строгая очерёдность – лайн. Со многими уровнями, разобраться в которых мне пока что не по силам. Лялька Фамусова потому и сука, что опередила честных тружеников Звонарёвых в этой очереди…
А что такое «народопотоки»? Что такое «точка транссёрфинга»? Помнится, было такое шарлатанское учение… Или уже не шарлатанское? И почему племя Киджаны привезено было из саванны в сибирскую даль?
И, наконец, почему стариков ненавидят и бьют?! Это что – государственная политика или живое творчество масс?
Куда я попал?
Мне нужна газета. Нормальная газета, на худой конец – «Известия», лучше подшивка, а уж по текстам я как-нибудь восстановлю и контекст…
Только не выписывают мои любезные хозяева газет, поскольку хватает туалетной бумаги… Не дефицит, слава богу.
Тогда встать хоть умыться, пока никто не поднялся… Ну и рожа! Чистый Чарли Мэнсон, если кто помнит. Ух ты – полотенца гостям выделили особо! Надо же – и портянки мои постирали! Зато унитаз весь обмотан скотчем, чтобы не развалился. То ли тишайший Борюшка до отсидки буянил, то ли Пана резко присела…
Кое-как помывшись под еле тёплым душем, я прошлёпал из совмещённого санузла обратно в комнату, отведённую нам с Киджаной. Уму непостижимо, как хозяева уместились на оставшейся жилплощади! Неудобно стеснять людей, вот посвидетельствую – и… куда?
Телефон. Нужен телефон. Обыкновенный, который не фотографирует, не играет музыку и не оказывает психотерапевтического действия. Ага, вот и он…
Но кому звонить в такую рань? Кто меня ждёт? Кто мне обрадуется?
Нет таких… И записной книжки нет, а немногочисленные номера я забыл за ненадобностью… Это ведь не династия Великих Моголов…
Со стенаниями одевшись (рука ещё побаливала), я снова перешагнул через Киджану, спавшего почему-то прямо на голом полу, и босиком вышел в люди.
Оказалось, что Арина Геннадьевна уже вовсю хлопочет на кухне, а дед её Арефа сидит за кухонным столом, размышляя над стопочкой – вероятно, о смысле прихода Дарумы с Запада…
– Лёнечка! – обрадовалась бабушка Звонарёва. – Растолкуй хоть ты старому пню, что Химэй взаправду!
– Да я уж теперь и сам не знаю, – честно ответил я.
– Вот поправься – и вспомнишь…
От поправки я отказался.
– Хрен он что вспомнит, – угадал дед Арефа. – Обман народа!
– За что терплю! – бабушка всплеснула руками. – Давно бы уже бегали по бережку морскому, кости грели… Добрые люди-то своих стариков с почётом провожают, свободную площадь иностранцам за валюту сдают…
– Каким иностранцам? Сикхам, что ли? – спросил я. Ну да, Денница ведь тоже собирался возить иностранцев на «Герцогине»…
– Никаким сикхам! – обиделась старушка. – В казармах пусть мёрзнут, черти окаянные. Нет, настоящим иностранцам, с деньгами… Или ты из первой партии, что ничего не знаешь?
– Конечно, из первой! – обрадовался я нежданной причине своего неведения. – Откуда мне знать, что здесь у вас творится?
– Так у нас в Крайске ведь крупнейший в мире узел эвакуации! – гордо сказала Арина Геннадьевна. – Эшелонами можно людей отправлять на Простор! Вот когда гидростанции пригодились! Не зря, выходит, тайгу затопляли, народ с места сгоняли… Не зря я костехондроз на бетоне наживала! Всё для людей, всё для людей!
– Обман народа! – повторял дед Арефа. – А электричество твоё китаёзам продают. Без проводов: провода-то потырили и сдали!
– Молчи! Кабы не твоё упрямство, мы бы уже на месте освоились и Пану с Борюшкой поджидали… А потом бы уж и внучки к нам приложились… И вот, Лёнечка, – у нас на Павлодарах таких, как дед, – каждый второй! Не хотят в Химэй! Не надо имя неограниченного срока существования!
Ага! Вот оно что! Посулил ты нам светлую вечную жизнь после этой – короткой и страшной…
– Желаю дома помереть, – сказал дед Арефа и предложил мне стопочку столь молодецким жестом, что я не посмел отказаться. – Чтобы на тот свет через честную могилку…
– Да какой тот свет! – взвилась Арина Геннадьевна. – Вот старый дурак! Да разве на тот свет в очередь становятся? Разве деньги за тот свет платят? Разве люди на тот свет стремятся?
– Ваше здоровье! – поспешно сказал я, чтобы заглушить разногласия деда с внучкой. Самогон был ледяной и прошёл со свистом. Ох, не надо бы, не надо бы…
– Ему ни здоровье не нужно, ни молодость, – презрительно сказала бабушка. – А там ведь подмолаживают! Я сама по телику видела! Артистка Белогвоздикова стала – совсем как при Брежневе была в картине «Судьба земная»!
– Силикон и обман народа! – дед Арефа грохнул кулаком об стол. – Ведь на зоне последний баклан, даже петушила зачушкованный – и те знают: если начальство райские пущи обещает – значит, полный звездец корячится!
– Вот дождёшься, – угрожающе сказала бабушка. – Напишу я на тебя прокурорам заяву, что разжигаешь сомнения про Химэй. Через тюрьму туда же пойдёшь по статейке нигилизма – то на то и выйдет!
– Пиши, дура! И в тюрьме люди живут! – сказал твердокаменный дед. – Там даже порядка больше…
– И правда – кого это я тюрьмой пугаю, – вздохнула Арина Геннадьевна. – Жизнь в лагерях прожил, а ума не нажил…
– А какой сегодня день? – внезапно для себя спросил я.
– Так воскресенье! – оживилась бабушка.
– Обман народа! Вторник! – не сдавался дед Арефа. Вот он-то совершенно правильно понимал дзен.
– Тебе всю дорогу вторник! Молчи уж! Я ведь тебя, Лёнечка, для чего привела: вот народ во дворе встанет, похмелится – и соберутся на площадке тебя послушать… И портяночки, поди, высохли…
От этого известия вторая стопка в меня не пошла. Ты обманывал нас, господин банкомёт, и за всё надлежит расплатиться…
…Там же, за кухонным столом, под огурчики, я незаметно задремал, и слышал сквозь полусон, как уходил непрестанно ворчавший нигилист дед Арефа, как заявились в кухню девочки и стали мыть после вчерашнего посуду, стараясь не греметь тарелками и не звенеть вилками. Одновременно они вполголоса толковали с бабушкой.
Я прислушался. Голоса у сестёр были совершенно одинаковые…
– Баб, вот ты говоришь, что вибратор у тебя всё здоровье отнял, а в школе сексологичка сказала, что он как бы полезный…
– Ты слушай больше в школе! После него руки могут потом всю жизнь трястись, и детей не будет… Как ещё я Панку родила – до сих пор удивляюсь…
– А у вас вибраторы китайские или немецкие были?
– Кого китайские! Завод «Серп и молот»! Вот такущая балда чуть не пуд весом!
– Баб, хрюли ты гонишь? Таких крутых вибриков не делают. И чо?
– А ничо! Мы же молодые были, по две нормы давали!
– А у вас чо – нормы по этому делу были?
– А как же! Бригада коммунистического труда! Господи, вернёшься в общагу – ноженьки гудут, рученьки болят, а мы переоденемся в чистое – и в клуб на танцы! К нам даже Кобзон приезжал!
– Так чо – Кобзон всегда был?
– Тогда ещё и Магомаев был!
– А кто был Магомаев?
– Муслим!
– Баб, я не врубаюсь – а как он у вас влазил-то?
– Кто? Магомаев?
– Да не, вибратор…
– Вот заладила! Вибратор-то где? На плотине! А Магомаев в клубе!
– Баб, ну ты семижильная у нас! И на плотине, и в клубе… А хрюли ж говорят: тогда секса не было…
– Это у вас один секс на уме. А мы коммунизм строили. Чтобы всё бесплатно вам было… К нам специально поэт Евтушенко приезжал – стихи про бетонщицу Нюшку читать. Очень жизненные. Только она на Братской ГЭС горбатилась, а так – всё про меня, всё про меня! Вот так же с мамочкой вашей на руках одна осталась куковать… Тут моя молодость и кончилась…
– Зато покайфовала неслабо…
Я уж не знал, плакать мне или смеяться, поэтому закашлялся и открыл глаза.
– Ну кобылы ногайские! Все в мать! Разбудили всё-таки мне человека! Пошли вон – нечего тут ляжками отсвечивать! А потом жалуетесь – педофилы, педофилы… – осерчала Арина Геннадьевна.
Девки фыркнули и в обиде покинули кухню, запахивая на ходу старые халатики. При этом одна явно подмигнула мне. Ну да, ну да, а потом на нас, педофилов, жалуются…
Лучше бы, конечно, угодить нам с лайбоном в интеллигентную семью – провести тихий вечер при свечах и сухом вине, внимая разумным речам хозяев с учёными степенями. Нет, желательно – одинокой хозяйки. Из неё бы я потихоньку вытащил кое-какие сведения, а потом поискал бы в телепрограмме новости и сопоставил. Хоть что-то прояснить…
Но одинокая интеллигентная дама вряд ли сумела бы поправить мне голову и накормить как следует. И вообще предпочла бы Киджану…
Вот его мне расспрашивать почему-то не хотелось. Кажется, он соображает, что никакой я не Достигший, и ещё неизвестно, зачем он за мной следует.
Бабушка выглянула в окно и махнула кому-то рукой.
– Пошли, Лёнечка, – торжественно сказала она. – Народ собирается…
Слушать моё Свидетельствование двинулись всем семейством, только Пана осталась – сказала, что нельзя оставлять в квартире чужого человека, даже и спящего…
Ах ты, чудо африканское! Коли ты меня охранять взялся, так чего ж ты дрыхнешь, как у себя в саванне среди львов?
Борюшка подхватил на руки младшего Володеньку и поспешил впереди нас. Потом шли остальные детки. Арина Геннадьевна вела меня под руку. Замыкал колонну кое-как ковылявший вечный дед Арефа.
Мы проходили мимо бесконечных рядов автомобилей, безнадёжно ржавеющих на спущенных шинах. Печально взирали на нас раскуроченные камеры наблюдения на козырьках подъездов.
– Борис… э-э-э… Борис, – сказал я. – Что же тачки-то у народа не на ходу?
– Бензин, – исчерпывающе ответил он, не оглянувшись.
Суров мужик проспавшись! Как бы у него нынче настроение совсем не испортилось…
Я тихонько спросил у бабушки:
– А за что же зятя-то? Вроде ведь тихий?
Бабушка вздохнула:
– За хахаля Панкиного. И в кого такая шалава уродилась – сама удивляюсь… А её самоё Борюшка пальчиком не дотронул: любит! Образованный человек! Дипломированный технолог! Всем заводом судью просили!
– Он его как – насмерть? – осторожно сказал я.
– Насмерть не насмерть, а уделал, как охилес черепаху, прямо тут, во дворе, на людях, – с гордостью сказала бабушка. – Мальчишки всё на мобилу сняли, весь мир любовался! И всё бы ничего, да хахаль каким-то арабским эмиром оказался, вот и пришили мужику разжигание – и межнациональное, и это… религиозное…
И всюду страсти роковые, подумал я. Угадал! У Киджаны могут возникнуть проблемы. Отелло рассвирепело и задушило мавра… Да я по сравнению с этим тихим безответным «охилесом» Борюшкой – мокрица, ничтожество, трусливый обыватель! Только вот откуда арабский эмир взялся на Павлодарах?
Но мысли о высоких доблестях народных быстро испарились, когда увидел я свою Голгофу.
То была… Как объясню? Нет слов. То была ровесница ковра с оленями – агитационная площадка. Только в этом забытом всеми властями и всяческими реформами районе и могла сохраниться такая, вопреки неизбежным гаражам и парковкам – в окружении могучих тополей, с рядами вкопанных в землю лавок и небольшой эстрадой, недавно покрашенной в зелёный цвет. Ну да, ну да, когда-то здесь в дни праздников гремели военные оркестры, плясал под баян «Молдовеняску» какой-нибудь детский ансамбль «Василёк», выступали пламенные лекторы общества «Знание» и застенчивые молодые поэты из заводского литературного объединения «Разводной кастальский ключ»… А погожими вечерами приезжал после смены из летнего кинотеатра сосед-киномеханик на грузовичке с установкой и вешал над сценой экран… Боже, как давно это было…
На средневековых картах вместо Павлодаров зияло бы белое пятно с надписью «Здесь могут водиться победители краевого социалистического соревнования»…
Почти все лавки, кроме первого ряда, были уже заняты. Первый ряд, как видно, предназначался кураторам Достигшего…
Я пристроился было рядом с бабушкой, но она властно подняла меня и подвела к ступенькам, ведущим на эшафот.
– Вот так, вот так, Лёнечка, – приговаривала она. – Уважь трудящих, так и они тебя уважут…
Да, это не студенты, что за родительские денежки отбывают номер в аудиториях. Это трудящие…
Это мрачные мужики в майках под пиджаками и в трениках с пузырями на коленях, это их битые спутницы жизни в ярких мохеровых кофтах, это их многочисленные шумные дети и немногочисленные родители, это…
Семь десятков лет им внушали, что они – класс-гегемон и соль земли, что жалкие академики и прочие художники созданы для того, чтобы их, гегемонушек, обслуживать, чтобы старый слесарь-металлург-абразивщик указывал профессору в ермолке, какие присадки использовать, как различать цвета побежалости и притирать кулачки к шарошке, чтобы дармоед-композитор с дармоедом-поэтом слагали песни о них – токарях, инструментальщиках, трубопрокатчиках, волочильщиках, сборщиках и сварщиках, чтобы тунеядцы-актёры в обеденный перерыв ломали перед ними комедию Бомарше в трепетной надежде услышать главную в своей жизни похвалу: «Вот это по-нашему, по рабоче-крестьянскому!»
…А потом взяли и перестали хвалить и навеличивать гегемонами. Вместо ракет и танков велели делать утюги и титановые лопаты. Заодно и платить перестали. Без войны, без катаклизмов, без объяснений. Им же лекторы забыли сказать, что «пролетарий» по-латыни – голодранец. И превратился самый передовой, боевой и сознательный класс в полное… А теперь ещё и чвелей каких-то понавешали!
Это ж надо так презирать собственный народ, укорял меня Панин. Верно сказал, хоть и не всерьёз. Проще надо быть. Мы с тобой в одной… дыре – ты и я… Причём в чьей именно, я так пока и не установил…
О мой бедный, вечно мудрый народ… Слава павшему величию… Короли в изгнании…
Никакого особенного почтения к рангу Достигшего в глазах собрания не наблюдалось – но откровенного хамства и пренебрежения тоже не было. Пиво выпивалось деликатно, без бульканья и хлюпанья. Мелькали, впрочем, и шкалики – выходной же… И дымили трудящие без оглядки, а Денница-то меня пугал…
Так. Знакомый актёр говорил, что нужно выбрать в зале одного Главного Зрителя и обращаться непосредственно к нему.
Ура! Он отыскался. Без хлопот. Среди гранитных пиджаков и свитеров его светлый кремовый костюм нельзя было не заметить, а уж галстук-бабочку, шляпу-стетсон да массивную трость и подавно. А пышные седые усы, а пенсне! Марк Твен какой-то, а не гегемон. Джентльмен-дикси позапрошлого века среди пролетариев…
Ну, прямо скажем, не самый простой человек. Про таких писали в старых романах: «Каждый член его дышал изяществом».
Что же рассказать Марку Твену? По Гомеру ударим или по Данте? Я же помнил пару песен из «Рая» – книги, которой вообще никто, кроме переводчиков, не читал… Надеюсь, что и Марк Твен тоже… Или Гоголя воспомянем, Николая Васильевича?
– Знаете ли вы, что такое Химэй? – громко вопросил я и обвёл зрителей взглядом.
– Нагибалово! – выкрикнул молодой парень и тут же получил пару затрещин от соседей и звание «коматоза контуженого».
– Прости его, Лёнечка! – сказала Арина Григорьевна с места. – Он у нас дурачок потому что. Больно грамотный!
Я сурово глянул на дерзкого. Шалишь, дурачки не такие…
– Нет, вы не знаете, что такое Химэй, – понесло меня по ухабам эрудиции. – Клянусь зарёй и десятью ночами, Химэй – это высокое быстрое небо, это вечный поток благодати, это синева без края и зелень без предела. Там нет ни горбатого, ни пузатого; ни бессильного, ни лунатика; ни злодея, ни лжеца; ни злобного, ни ревнивого; ни гнилозубого, ни прокажённого – никого с печатями Зла…
Так, а теперь от старой доброй «Авесты» перейдём и к великому флорентийскому изгнаннику…
Экс-короли тоже слушали… Экс-короли тоже внимали! Они перестали булькать королевским элем и утишали принцев и принцесс беззвучными подзатыльниками. Что же такое надо было сотворить с людьми? Данте, конечно, крут и велик, но я-то не чтец-декламатор, не Владимир Яхонтов и даже не Михаил Козаков… И не заезжий баптистский проповедник – такого отсюда сразу же попёрли бы в три шеи, пылая православным гневом. Хотя и батюшку-златоуста послушали бы минут пять, а потом снова зашушукались, задымили, забулькали… Неужели вправду пришло времечко, когда мужик не Блюхера и не милорда глупого? Массовый гипноз, позитивная реморализация?
Ладно, пойдём на компромисс: Алигьери велик, но и я не на помойке найден…
– Шуба! Ёжик идёт! Черти с козлогвардейцами! – раздался высокий детский голос.
Смысл возгласа был понятен. Ну да, ну да. Декабристы разбудили Ктулху, тут всё и кончилось…
Даже обидно стало.
Трудящие подорвались с мест, словно и не являлись они гражданами самого правового государства в мире.
– Мужики! Достигая уводите! Чертям закон не писан! – кричала моя бесценная бабуля. – А то Борюшке нельзя светиться, у него УДО и семеро по лавкам!
Я спрыгнул с эстрады, а ко мне уже спешил, раздвигая тростью всполошённый народ, Марк Твен – о принципе Главного Зрителя я, разумеется, позорно забыл.
– Пройдёмте со мной, сударь, – сказал он раскатистым бархатным голосом и крепко ухватил меня за предплечье. – Там вы будете в полной безопасности. В полнейшей. Гарантирую…
Я глянул через плечо. За нами поспешали гаранты – человек шесть из самых пожилых, двое даже с орденами и медалями, а один на костылях. Молодёжь моментально разбежалась, только давешний крикун и остался в конвое, и он тоже взял меня за руку…
Ни чертей, ни милиции покуда не было видно, но кто-то вещал в мегафон:
– Всем оставаться на местах! Проходит плановая идентификация чвелей! Чвели не активировать! Повторяю: всем оставаться на местах!
Вот как! Чвели, оказывается, активируют! Хотя чему удивляться, если милицейские начальники научились выговаривать слово «идентификация»!
Меня подвели к двухэтажному старому дому – в таких когда-то проживало обычно заводское руководство – и почти втолкнули в подъезд. Но повели не к той двери, что вела на лестничную площадку, а к подвальной. Её пересекала толстая накладка, взятая на амбарный замок.
– Куда… – спросил было я, но «дурачок» заткнул мне рот…
2
Рай: нет такого слова, которое было бы столь удалено от своего этимологического значения.
Вольтер
…Снега в эту зиму валило много, но Мерлин со звериным старанием каждое утро расчищал вертолётную площадку. Он обещал себе, что в этот раз сам станет расспрашивать Таню про маленьких калек и постарается ничем – ни словом, ни намёком – не обидеть её, разделит с ней и горести, и радости…
В этот раз жён и детей было немного.
– Вообще завязывать надо с этими новогодними пикниками, – сказал Лось. – А то много болтовни стало в городе… Новости не хочешь узнать?
– Ни в коем случае, – сказал Мерлин.
– Только садитесь за стол со всеми, – сказал Панин. – Потому что неловко от людей…
Таня бросилась ему на шею, и стало понятно, что нет между ними ни разногласий, ни обид…
И цифровая картина нынче была не по сезону – «Какой простор!» Ильи Ефимовича Репина. Счастливый студент и счастливая барышня всматриваются в светлое весеннее будущее и не знают, что впереди война и революция…
– А вы-то чего не пьёте? – возмутился Хуже Татарина. – Под наблюдением врача – можно и нужно!
– Им и без водки хорошо! – сказала Роза-Рашида. – А твоя медицина только людей портит посредством халявного спирта! Да и не положено – ты же ходжа!
– Про спирт в Коране не написано, – сказал Тимергазин. – Спирт вообще изобрёл мусульманин, наверняка тоже ходжа…
– Выпивайте и закусывайте, евреи! – воскликнул Штурманок, хотя других евреев не наблюдалось. – Вкалывали мы, Рома, весь год как звери, так не обижай нас!
– Это в одиночку нельзя, – прогудел Костюнин. – Тебе сейчас надо активно общаться с коллективом… Не поверишь, но нам без тебя скучно!
Остальные дружно его поддержали.
Стол в этот раз был выдержан в русском стиле – никаких заморских нарезок и устриц, только сало, пельмени, картошка, фирменная капуста здешнего засола, строганина…
Мерлина быстро развезло, он понёс ерунду. Таня с виноватым видом потащила его в спальню.
– Танька, – сказал Роман. – Оставайся у меня… навсегда! Я не знаю, как выдержал три месяца. Оставайся!
– Не могу, – сказала она. – Самое большее – три дня. Дети сказали, что без меня не то что в Италии – в Африке жить не хотят!
– Дети, – буркнул Мерлин. – Ты им что – навеки? Они вырастут и будут ещё больше мучиться, ты же их не вылечишь…
– Как ты не понимаешь, дурачок, они же у меня поют! А когда поют, то забывают, что они не такие… Они лучше здоровых всё понимают! Я только с ними и чувствую, что не зря живу. Анечка Горлова – та, у которой руки… Она меня спрашивает: «Мама Таня, а у тебя есть личная жизнь?» – представляешь? Они обо мне тоже заботятся…
– Только обо мне никто не заботится, – мрачно сказал Мерлин. – И со мной ты живёшь зря. Чистая физиология… Между прочим, у нас могут быть свои дети! А этих… Усыпить их было надо! Чтобы и сами не страдали, и немым укором человечеству не работали! Если бы не Лось, давно бы поумирали твои певцы по казённым приютам… Патриарх их принимал, папа римский их приветил… Патриархам горшки не выносить!
Что ещё городил Роман Ильич, он уже не знал и не помнил. Только проснулся он утром один и со звенящей головой. Таня уже хозяйничала на кухне и разговаривать с ним не стала.
Мерлин надеялся, что она, как обыкновенная женщина, простит и забудет его пьяный бред, но Татьяна Румянцева не была обыкновенной женщиной.
