Ноготь

Неприятность случилась у Бобровых в тот самый вечер, когда они позвали гостей. Пришли супруги Фраерман, супруги Семеновы, Виктор Львович и Зоя. Стол разложили, раздвинули, уставили закусками. Лидия Павловна Боброва испекла пирог с судаком, ее мама, наполовину осетинка, приготовила сациви. Фраерманы принесли сладкое шампанское и свой знаменитый торт “Ореховая тайна”, Семеновы – старку и букет хризантем, Виктор Львович – бутылку “Твиши”, а Зоя – коробку зефира в шоколаде и давно обещанные английские колонии для Гарика Боброва.

Все началось прекрасно: выпивали, закусывали, говорили и смеялись. Виктор Львович сыпал анекдотами, иногда заставляя Гарика зажимать уши. Сергей Сергеевич Бобров рассказывал, как начинал работать в Средмаше и что в том здании на Новокузнецкой у них для каждого этажа полагался свой отдельный пропуск. Лидия Павловна и Евгения Леонидовна Фраерман бурно обсуждали Театр сатиры. Зоя рассмешила всех подробным рассказом о недавней поездке на картошку всем факультетом. Сергей Николаевич Семенов знал все о Второй мировой и проверял Гарика, кто, где и с кем воевал, а его жена Аглая Михайловна в десятый раз записывала на салфетке рецепт приготовления сациви, заставляя глуховатую бабушку Бобровых говорить громче обычного.

Перед пирогом Евгения Леонидовна сходила в туалет, вернулась, подошла к Лидии Павловне, склонилась и шепнула ей на ухо:

– Голубушка, в туалете нет туалетной бумаги.

– Это можно и не шептать, – улыбнулась Боброва.

– Как так? – удивленно выпрямилась Евгения Леонидовна.

– Да так. Могу всем объявить: у нас в туалете нет туалетной бумаги.

– Я уже заметил! – рассмеялся Сергей Николаевич.

– И я! – торжественно поднял вилку с насаженным белым грибом Фраерман.

– Да и я заметила. – Зоя жевала черемшу.

– И что же? – развела полными руками Евгения Леонидовна.

– Да ничего же! – улыбалась Боброва.

– Лидочка? Как – ничего же?

– Да так вот. Ничего.

– Ну, может быть… надо ее туда повесить? – Фраерман поправил роговые очки.

– У нас ее нет, – сообщила Боброва.

Семеновы молча переглянулись. Зоя тихо усмехнулась. Евгения Леонидовна опустилась на свое место:

– Лидочка, когда у меня кончается эта прекрасная вещь, я беру обыкновенные салфетки, разрезаю их пополам и кладу вместо туалетной бумаги.

Боброва отпила вина и стала накладывать себе свекольный салат:

– Женя, салфетками положено вытирать губы.

Все рассмеялись.

– Та-а-а-а-к! – изогнула черные густые брови Фраерман. – Может, тогда газетки подрезать? Вы что выписываете? “Вечерка” вполне пойдет!

– А газеты предназначены для чтения, – ответила Боброва.

– Для чтения! – добавил Бобров, разливая старку по мужским рюмкам. – А потом, свинец – не очень полезная вещь.

Все снова рассмеялись.

Евгения Леонидовна отсмеялась вместе со всеми, потом артистично положила щеку на ладонь упертой в стол руки и многозначительно произнесла:

– Это все правильно, дорогие мои Бобровы. У меня лишь вопрос. Вопросик.

Она вытянула свои полные напомаженные губы и произнесла полушепотом, сузив черные выразительные глаза:

– Чем попу-то подтирать?

Все, кроме Бобровых, захохотали. Когда хохот стих, Боброва ответила:

– Ничем.

– Ничем? Ничем, дорогая, подтереться невозможно.

– Ну тогда… подтирайтесь пальцем.

– Да, подтирайтесь пальцем, – закивал коротко подстриженный Бобров.

Все слегка усмехнулись, переглядываясь. Евгения Леонидовна серьезно посмотрела на Бобровых, пожевала губами и произнесла:

– Дорогие Бобровы, возможно, вы так и поступаете, подтираете попу пальцем. Имеете полное право! Но я, как и все цивилизованные люди, все-таки предпочитаю подтираться бумагой. Я храню чистоту не только попы, но и пальцев.

Боброва медленно ела салат:

– Женя, только не надо кичиться своей чистотой.

– Лидочка, я кичусь не чистотой, а чистоплотностью.

– И этим не надо кичиться.

– То есть вы приглашаете меня вступить в ваше общество подтирателей поп пальцем? Не вступлю!

Все, кроме Бобровых, рассмеялись.

– И напрасно, – с невозмутимым видом ела Боброва.

– У нас хорошее общество! – поднял рюмку со старкой Бобров. – Рекомендую!

– Не вступаю, не вступаю. – Фраерман положила себе селедки под шубой.

– Не вступа-а-а-аем! – пропел ее муж, разрезая ножом кусок ветчины.

– Ну и ду-ра-ки-и-и, – пропела Боброва.

– Сами ду-ра-ки-и-и-и! – пропела Евгения Леонидовна, поднимая бокал. – За наших любимых дурако-о-ов!

Все засмеялись, чокнулись и выпили. Стали молча закусывать. Доев салат, Боброва вдруг рассмеялась, словно вспомнив забытое, заглядывая в глаза гостей:

– Надо же! Кичиться чистотой собственной попы! Впервые с таким сталкиваюсь.

– Это… вообще… фантасмагория, – усмехаясь, качал головой Бобров.

Евгения Леонидовна бодро закусывала:

– Дорогие мои, это уже скучно. Подурачились, и хватит. Туалетной бумаги у вас нет, мы это поняли. И не надо! Каждому – свое. Смените тему, друзья!

– Есть масса тем поинтересней. – Фраерман тоже положил себе селедки под шубой.

– Тот, кто кичится чистотой своей попы, – продолжала Боброва, не слушая их, – тот лукавит.

– Сто процентов! – подтвердил Бобров.

– В чем же он лукавит? – поинтересовался Виктор Львович.

– Да в том, что у этого человека, как правило, и есть самая грязная попа, – произнесла Боброва с прокурорской интонацией и обвела всех взглядом своих небольших серо-зеленых глаз.

Евгения Леонидовна вытерла губы салфеткой, встала:

– Ну что ж, Лидочка, вы сами напросились.

Она шумно отодвинула в сторону свой стул, отвернулась, рывком подняла свою шерстяную клетчатую юбку, подбитую с изнанки зеленовато-серебристым шелком, спустила серые шерстяные трусы, спустила колготки. Под колготками были узкие черные кружевные трусики. Евгения Леонидовна решительно зацепила их большими пальцами рук, с треском спустила. Придерживая юбку, шагнула назад к столу и, водрузив свой широкий зад почти на самую тарелку, схватила собственные ягодицы руками, развела их, наклоняясь вперед:

– Любуйтесь!

Все уставились на ее зад. Он был большой, белый, с семью прыщами. Пальцы с накрашенными под кораллы ногтями и тремя золотыми кольцами разводили ягодицы, открывая анус, обрамленный редкими черными волосиками. В совершенно чистом анусе виднелся лиловатый геморроидальный узел.

Прошла минута полной тишины.

Евгения Леонидовна выпрямилась, подтянула трусики, помогая полными ногами, натянула колготки, шерстяные трусы, опустила и оправила юбку, повернулась, подвинула стул и села на свое место.

– Убедились? – произнесла она, откидываясь на спинку стула.

Щеки ее слегка раскраснелись.

Гости молча зашевелились. Мама Бобровой сидела, открыв рот.

– Так что, Лидочка, закройте навсегда тему чистоты поп. – Фраерман победоносно налила себе рислинга. – Не вам ее муссировать!

Она залпом осушила бокал. Было заметно, что он дрожит в ее полной руке.

– Отчего же не мне? – не смутившись, спросила Боброва.

Ее щеки тоже слегка заалели.

– Оттого что в этой теме палец супротив бумаги все равно что плотник супротив столяра, как любил говаривать мой великий дед.

Гости облегченно заулыбались. Виктор Львович взялся за сердце, шумно выдохнул:

– Ну… слушайте… дорогие мои…

– Женщины! А? – качал головой Семенов.

– Евгения Леонидовна… – восхищенно-испуганно качала головою Зоя. – Вот это аргументация! Этому… нечем возразить! Это козырь!

– Туз! – кивнул очками Фраерман.

– Который бьет все карты! – радостно рассмеялась Зоя.

– Туз бьет, но не все. – Боброва встала, шагнула от стола, отвернулась, с усилием подтянула вверх узкую юбку. – Все карты бьет джокер.

Все снова замерли.

Под юбкой были только колготки, сквозь которые просвечивали розовые трусики. Боброва спустила колготки, не спеша стянула трусики, наклонилась и, так же взявшись за ягодицы пальцами с ненакрашенными ногтями, развела их. Зад у Бобровой был значительно меньше, со смуглой гладкой кожей без прыщей. Вокруг аккуратного ануса виднелся легкий розовато-коричневатый ореол.

Все молча смотрели.

– Достаточно? – спросила Боброва.

– Вполне! – тряхнула головой Евгения Леонидовна так, что сверкнули ее голубого топаза серьги.

Едва Боброва выпрямилась и привела себя в порядок, она встала, подошла к ней, обняла:

– Правда посередине! Да? Мир?

– Мир, мир, – улыбнулась Боброва.

– Мир! Ура! – поднял бокал Виктор Львович.

– Миритесь немедленно, а то насильно помирим! – выкрикнул Сергей Николаевич.

– Мы не ссоримся. – Боброва опустилась на свой стул.

– Мы дискутируем! – подняла бокал Фраерман.

Молчаливая Аглая Михайловна взяла свой бокал:

– После таких дискуссий можно и разрыв сердца получить. Правда, Мария Умаровна?

– Что? – выпучила глаза и открыла рот мама Бобровой.

– Я говорю, они совсем спятили! – прокричала ей Семенова.

– Да, да, да! – Старушка замахала рукой и засмеялась. – Хулиганки!

– За наших очаровательных хулиганок! – протянул бокал Фраерман.

– Ура! – выкрикнул Виктор Львович.

– Всегда! – чокнулся с Бобровой Семенов.

– Везде! – смеялась Фраерман.

– И вместе! – тянулась к ним Зоя.

Стали чокаться и выпивать. Семенов поставил опустошенную рюмку на стол, подцепил вилкой кусочек сациви, понес ко рту, но вдруг замер.

– Что? – заметила его жена.

Он сидел, замерев, с поднесенной ко рту вилкой. И вдруг рассмеялся. Его усатое лицо с утиным носом и густыми бровями сморщилось от смеха. Он затрясся одной головой, бросил вилку, сжал кулаки и с силой оперся ими о стол.

– Сережа! – с укоризной пробормотала Аглая Михайловна.

Зажмурившись, Семенов смеялся мелким, быстрым смехом, утиный нос его ритмично дрожал в такт. Закусывая, все поглядывали на него, ожидая, когда он отсмеется. Но он не торопился: дух смеха словно вселился в него. Он стонал, крякал, выпускал сдавленное “и-и-и-и!” сквозь сжатые зубы, стучал кулаками по столу так, что звякала посуда, мотал головой, притопывал под столом ногою, замирал и снова начинал смеяться.

– Сережа! – Жена шлепнула его по руке.

Наконец в изнеможении он схватил салфетку, прижал к лицу.

– Ох, смерть… хватит… все… – простонал он, вытирая мокрые глаза, зашмыгал носом. – Просто я кое-что вспомнил.

– Мы это уже поняли, – кивнула Евгения Леонидовна.

– Вот… уффф… – Он отдышался и серьезно продолжил: – У нас в институте в мужской уборной было написано: “Позор и срам на всю Европу тому, кто вытрет пальцем жопу!”

Все разочарованно усмехнулись.

– Давайте сегодня без мата, – произнесла Боброва.

– Да… попу, попу, – исправился Семенов. – Так вот, Лидия Павловна, я думаю, что, если бы я вспомнил этот народный аргумент пораньше, ни Жене, ни вам не пришлось бы ничего показывать.

Фраерманы, Зоя и Виктор Львович рассмеялись.

– Шипы запоздалые, – откомментировала Боброва, вставая. – Так, я подаю пирог. Доедайте закуску, товарищи!

Она отправилась на кухню. Бабушка поспешила за ней.

– Пирог – это великолепно! – потряхивала кудряшками Фраерман.

– Пирог идет к нам на порог! – срифмовал Виктор Львович.

– Об этом пироге с судаком давно пора слагать поэмы! – погрозил всем ножом Фраерман.

– Сережа, а в твоем институте были грязные сортиры, – сказал Бобров.

– Не согласен! – замотал головой Семенов.

Все рассмеялись. И занялись завершением закуски.

– А я теперь знаю, какая разница между попой и жопой, – произнес Гарик.

– И какая же? – спросила Зоя.

– Попа чище жопы.

Гости усмехнулись.

– У моей мамы – попа, – продолжал Гарик.

– А у меня? – подняла брови Евгения Леонидовна.

– Не знаю… – пожал худым плечом Гарик, криво усмехаясь.

– Так-так, юноша? – Евгения Леонидовна демонстративно уставилась на него.

Гарик хмыкнул, отводя взгляд.

– Юноша-а-а! – ждала она.

Гарик молчал.

Фраерман протянул через стол кулак и слегка ткнул Гарика в плечо:

– Ты чего хамишь, парень?

– Я не хамлю.

– Ты в седьмом классе?

– Ну.

– Ну! Баранки гну. Не третьеклассник ведь, а?

– Нет.

– Не дурачок? Или дурачок?

– А при чем здесь… – Гарик исподлобья глянул на Фраермана.

– Да при том! Если сидишь со взрослыми, веди себя как мужчина, а не как сопливый школяр. Отвечай за свои слова.

Гарик что-то пробормотал. Бобров дожевал ветчину:

– Ммм… во-первых, не надо руки распускать за столом.

– А за такие его слова, дорогой Сергей Сергеич, вообще-то… по физиономии бьют.

– Руки распускайте у себя в семье.

– К счастью, мне это делать не приходиться. Оба моих сына хорошо воспитаны.

– Вот с ними и распускайте руки.

– А вы воспитывайте, воспитывайте сынка, дорогой. Еще не поздно.

– Юноша-а-а? – Евгения Леонидовна наклонила голову, стараясь заглянуть в глаза Гарику.

Но он отводил их.

– Ау-у? – напряженно ждала она.

С пирогом на блюде вышла из кухни Боброва.

– Ау, ау! – подхватила она. – Место, место расчищайте!

Зоя, Виктор Львович и Аглая стали готовить место для блюда с пирогом.

– Оп-ля! – Боброва водрузила блюдо с разрезанным на куски пирогом в центр стола.

– Ой, слов нет! – пробормотал Виктор Львович.

– Шедевр! – воскликнула Зоя.

– Мама! – крикнула Боброва, усаживаясь. – Лопатку не забудь!!

– Лидия Павловна, вы превзошли себя, – произнесла Семенова.

– Не без маминой помощи. Ма-мааа! Лопа-а-а-атку!

Бабушка вернулась с мельхиоровой лопаткой в руке.

– Под этот пирог – только коньяку дагестанского! – потребовал Виктор Львович.

– Как прикажете. – Бобров наполнил его рюмку.

– А мне – вина! – потребовала Зоя.

– И мне! – Боброва стала раскладывать куски пирога по тарелкам.

– И мне! – оживилась Семенова.

– Старочки, старочки! – жмурясь, требовал Семенов.

Когда наполнились рюмки и бокалы, Бобров поднял свою:

– А теперь – снова за мою жену!

– Я прошу прощения, Сергей Николаевич, – перебила его Фраерман. – Я с удовольствием выпью за Лидию Павловну, но я бы хотела все-таки… все-таки, чтобы ваш сынок ответил мне.

– Что такое? – Боброва посмотрела на Гарика.

– Когда вас не было, ваш сын позволил в отношении меня бестактность.

– Даже не бестактность, а хамство, – уточнил Фраерман.

– Гарик? Что случилось? – спросила сына Боброва.

– Ничего… – Он смотрел в сторону, недовольно покусывая тонкие губы.

– Что за бестактность?

– Лидусь, разговор шел о попе и жопе. – Бобров держал на весу рюмку со старкой.

– Опять двадцать пять… – недовольно выдохнула Боброва. – Мы же закрыли тему! Женя? Может, хватит?

– Нет, Лидочка, не хватит! Не хватит! – зло засмеялась Фраерман.

– Послушайте, Женя, ну хватит делать из мухи слона, – поморщился Бобров. – Друзья, за мою жену!

– Нет! – Фраерман с размаху хлопнула своей увесистой ладонью по столу.

Все стихли.

– Ответьте, молодой человек!

Гарик дернул плечом:

– А чего… вам?

– У вашей мамы зад именуется попой. Попа у нее. Или попочка. А у меня?

Опираясь о стол ладонями, Фраерман уставилась на Гарика. Он с ненавистью отвел глаза и уставился на торшер.

– А у меня? А, юно-ша-а? А у меня?

Гарик сидел нахохлившись.

– Юно-о-оша? – настойчиво пела Фраерман.

Лицо Гарика стало беспомощно-злым. Казалось, что он сейчас заплачет.

– Юно-о-о-о-оша?

Он молчал. Потом вдруг глянул ей в глаза и со злостью громко произнес:

– Жоподрище!

Все замерли. И Евгения Леонидовна тоже.

Ее муж стал угрожающе приподниматься:

– Да я тебя… сопляк… сейчас… в окно вышвырну.

– Устанете вышвыривать. – Бобров все держал рюмку на весу.

Поднявшись, Фраерман плеснул свой коньяк в Гарика.

– Это… – дернулся Гарик и болезненно зашипел, сморщился: коньяк попал ему в глаз.

Бобров быстро поставил рюмку на стол, размахнулся и дал Фраерману увесистую пощечину. Роговые очки слетели с лица Фраермана и воткнулись одной дужкой в свекольный салат.

– Чего е-щ-щще?! И кто бы еще?! – Евгения Леонидовна схватила ополовиненную бутылку “Твиши”, неловко размахнулась, дернувшись всей своей кудрявой головой, и изо всех сил швырнула в Боброва.

Тот успел увернуться, но бутылка, задев его по уху, с грохотом влетела в сервант, руша стекло и чайную посуду.

– А я не… – открыла рот Боброва, окаменев.

Бобров схватился рукой за ухо.

– Так, ребята! – стал приподниматься Виктор Львович.

Фраерман с рычанием сгреб подвернувшуюся под руку хрустальную вазочку с хреном и неловко, но сильно ударил ей Боброва сверху по голове, разбрызгивая хрен. Бобров стал падать навзничь вместе со стулом, но успел вцепиться свободной рукой в руку сидящей рядом Аглаи. Они шумно завалились назад вместе со стульями, Аглая громко ударилась головой об угол телевизора и вскрикнула.

– Ты что же это, а? – Семенов схватил Фраермана за руку, дернул на себя.

Фраерман упал грудью на стол, давя посуду, наткнувшись лицом на свекольный салат со своими очками. Очки хрупнули.

– А ну, сейчас же… стоп!! – отбросив стул, Виктор Львович шагнул к упавшим.

– Папа! – вскрикнул Гарик, неловко бросаясь к упавшему отцу, но зацепился ногой за стул Семенова и тоже упал, сильно ударившись рукой о край стола.

Бабушка протяжно закричала.

– Послушайте, вы… с ума сошли? – опешившая Зоя раскинула худые руки, словно пытаясь остановить происходящее.

Бобров вскочил на ноги. Лицо его исказилось гримасой боли и ярости, из разбитого уха кровь потекла на рубашку. Он размахнулся и ударил кулаком по лысой голове Фраермана, ворочающегося на столе.

– Стоп! Стоп! – Низкорослый Виктор Львович сзади обхватил Боброва за живот.

– Не сме-е-еть!! – истошно завопила Евгения Леонидовна и вцепилась своими коралловыми ногтями в шею Боброву.

Отпихивая ее локтем, тот продолжал бить Фраермана по голове и спине.

– Ну стоп же! Сергей! – тщетно сдерживал его Виктор Львович.

Семенов кинулся к своей жене, со стоном обхватившей голову, стал приподнимать ее. В это время Бобров, тузящий Фраермана, больно лягнул Семенова каблуком в позвоночник. Крякнув, Семенов сжал кулаки, согнул руки, развернулся и стал наносить Боброву быстрые удары в бок.

– Стоп, сказал! – Виктор Львович попытался перехватить увесистые кулаки Семенова, но получил одним из них в челюсть и повалился на ковер.

– Куда?! – вскрикнула Боброва, выходя из оцепенения, схватила плошку с грибной икрою и швырнула в лицо Семенова.

– Ты… а? – зашипел Семенов и сильнее замолотил кулаками по Боброву.

– А так… – Бобров перехватил намертво вцепившуюся ему в шею руку Фраерман, рванул к себе, затем, коротко размахнувшись, хрястнул Евгению Леонидовну кулаком в лицо.

Голова ее мотнулась назад, полные ноги подкосились, и она тяжело рухнула сперва на колени, а потом вперед, головой в пах Бобровой.

– Гадина! – Боброва отпихнула ее коленом.

Хватаясь за все руками, Фраерман повалилась на ковер.

Бабушка уже не кричала, а подвывала, сползая со стула и делая рукой слабое машущее движение. Бобров и Семенов стали обмениваться ударами, Аглая кинулась их разнимать, но, получив случайно от своего мужа локтем в глаз, ойкнула, попятилась и села на ковер. Бобров попал Семенову кулаком в переносицу, и тот с нутряным звуком упал под стол, звучно ударившись головой о ножку стола.

Фраерман, приподнявшись со стола, зарычал, схватил столовый нож и стал им махать, норовя задеть Боброва. Лицо Боброва было в крови, кровь из разбитого уха заливала его рубашку на плече.

– Послушайте! Послушайте! Послушайте! – испуганно повторяла Зоя, сидя за столом с разведенными в стороны руками.

Глянув на окровавленного мужа, Боброва затряслась от ярости:

– Это она… гадина эта… сука!!

Трясущимися руками она схватила со стола тяжелую хрустальную вазу с салатом оливье, подняла над головой и с яростным воплем обрушила на голову шевелящейся у нее под ногами Фраерман. Ваза раскололась, салат разлетелся по комнате. Фраерман перестала шевелиться.

Гарик кинулся со спины на хаотично размахивающего ножом Фраермана, толкнул, и тот задел Боброва ножом по руке. Вскрикнув, Бобров стал бить Фраермана, но вдруг зло рассмеялся, перехватывая его руку с ножом:

– Не-е-е-ет! Гарик?! Он же тебя вышвырнуть хотел! Ну-ка… иди…

Вдвоем с сыном они с новой силой вцепились в Фраермана. Боброва схватила его за другую руку.

– Давай! Дава-а-а-ай!! – завопила она, догадавшись.

– А ну, сюда… – зарычал Бобров и поволок Фраермана к балкону.

– Стоп… дураки… стоп… – ворочался облепленный салатом оливье Виктор Львович.

Фраерман попытался выпрямиться и освободиться, но его квадратноносый ботинок поскользнулся на оливье. Бобров обхватил его сзади, отчаянно крякнув, поднял, понес.

Гарик и жена бросились помогать. Боброва отдернула тюль, срывая его с петель, трясущимися руками стала открывать балконную дверь. Гарик помогал ей. Втроем они потянули Фраермана на балкон.

– Посажу!! – зарычал он окровавленным ртом и стал беспорядочно цепляться руками за дверной проем, тюль и людей.

Семья Бобровых тащила Фраермана из гостиной на балкон. Он упирался, лягался, ревел, грозил и ругался, плюясь кровью, пуская кровавые пузыри. Когда все четверо оказались на балконе, Бобров схватил Фраермана за ноги, перекинул их через металлические перила. Боброва, мыча от злости, отрывала руку Фраермана от своей юбки. Гарик бил его по лысой голове, толкал в спину. Наконец долговязое тело Фраермана перевалили через перила. С воплем он сорвался вниз, но, уцепившись левой рукой за тюль, повис на нем, раскачиваясь в вечернем осеннем воздухе. Послышался треск, тюль стал быстро рваться, в комнате затрещал деревянный карниз. Фраерман схватился правой рукой за ограждение балкона, потом, выпустив тюль, перехватился и левой, стал подтягиваться. Но Бобров, со стоном перебросив свою ногу через перила, стал бить обтянутой сине-коричневым носком пяткой по лысине Фраермана:

– Вот. Гад. Вот. Гад. Вот. Гад.

Жена и сын вцепились в плечи и окровавленную рубашку Боброва, страхуя его. Голова Фраермана дергалась от каждого удара пятки, билась о балконное ограждение, словно огромный бильярдный шар.

– Вот. Гадина. Вот! Вот!! – Бобров вкладывал последние силы в удары.

Фраерман хрюкал, подвывая, болтая ногами в воздухе.

– Вот! Вот! Вот! Во-о-о-т!!

Наконец пальцы Фраермана разжались, и он с жалобным криком полетел вниз с десятого этажа. Бобровы замерли, следя за полетом. Тело пару раз перевернулось в воздухе и громко рухнуло на припаркованную у подъезда машину. Звук от падения разнесся по переулку. Из окон машины на мостовую брызнули стекла. Две молодые женщины с детскими колясками вскрикнули. Смолкли. Потом снова закричали.

Бобровы смотрели. Тело лежало на крыше машины. Свет стоящего неподалеку фонаря позволял хорошо видеть его. На Фраермане был кофейного цвета костюм. Один ботинок слетел с его ноги.

Бобров опустошенно выдохнул, стал втаскивать свою ногу на балкон. Силы оставляли его. Родные помогли ему.

– Я говорит… в окно выкину… в окно… – в изнеможении пробормотал Бобров, шагнул с балкона в квартиру и бессильно рухнул на четвереньки.

Его вырвало на ковер.

– Пап, пап… – Гарик опустился рядом.

Боброва бросилась к матери. Бабушка сидела на полу, прислонившись спиной к стене. Взгляд ее был рассеян, из открытого рта выходил слабый прерывистый стон.

– Мамочка… мама… – Боброва обняла ее, прижала к груди.

За время борьбы на балконе из гостиной исчезли Зоя, Аглая и Семенов. Виктор Львович лежал на боку, слабо бормоча окровавленными губами: “Стоп… стоп… дураки…” Входная дверь в прихожей была приоткрыта. Обнимая мать, Боброва обвела взглядом комнату: сломанный карниз, разбитый сервант, ковер с осколками вазы, рвотой и разлетевшимся оливье, опрокинутые стулья. У стола ничком и совершенно беззвучно лежала Фраерман. Ковер вокруг ее зада был мокрый.

Рот Бобровой искривился.

– Изговняли ковер… – произнесла она и разрыдалась. – Из… гов… ня… ли…

Бобров вытер рукой рот, взглянул на жену. И пополз к ней по ковру.

– Изгов… ня… ли… – рыдала Боброва.

Бобров дополз, обнял. И беззвучно разрыдался. Его испачканная кровью голова с разбитым ухом бессильно затряслась.

– Па-а-п… – Губы Гарика изогнулись, слезы брызнули из глаз. – Па-а-а-ап…

Бобровы рыдали.

Лидия Павловна тоненько скулила, мотая головой и запрокидывая кверху свое лицо, словно тщась что-то вымолить у потолка с чешской хрустальной люстрой. Сергей Сергеевич беззвучно трясся, время от времени шумно и грозно всхлипывая носом и ртом. Гарик плакал, как мальчишка, сидя на ковре и стуча по нему ладонью. Бабушка все так же сидела у стены, слабо постанывая. Виктор Львович что-то бормотал, лежа на боку.

Вдруг Гарик вскочил и со словами “нет, мама, нет!” выбежал из гостиной в прихожую, вышел в приоткрытую дверь и стремительно побежал вниз по лестнице. Он спускался вниз, всхлипывая и бормоча: “Нет, нет!” Между третьим и вторым этажом вытер лицо о согнутую руку. Выбежал из подъезда. Возле машины с телом Фраермана собирался народ. За домами на проспекте послышалась милицейская сирена. Гарик прошел в темноту между двух шестнадцатиэтажных панельных домов и остановился. На нем была байковая рубашка, джинсы, тапочки. Меж домами дул ветер поздней осени, было холодно и промозгло.

– Нет… – пробормотал Гарик и пошел дальше.

Его тапочки быстро намокли в темных лужах. Мимо сквера и одноэтажной прачечной он вышел на проспект к автобусной остановке. Тут же подошел автобус, открылись двери. Гарик без колебания вошел и сразу сел к окну. В салоне ехали редкие пассажиры. Двери закрылись, автобус запыхтел и поехал по освещенному фонарями проспекту. Гарик перевел взгляд в окно, автобус дернулся, набирая скорость. Гарик вдруг почувствовал боль в правой руке. Он пошевелил пальцами, повернул кисть. Снова стало больно. Он взял свою правую руку левой, прижал к животу и посмотрел в окно. Неярко освещенный проспект с семиэтажными домами и редкими, потерявшими листву деревьями тянулся за ним. Гарик ехал, покачиваясь на своем месте, прижимая руку к байковому животу и тупо глядя в окно. Автобус повернул налево, потом направо, опять налево, проехал по набережной, развернулся, выехал на Садовое, наддал, подъехал к Павелецкому вокзалу и остановился. Пассажиры стали покидать салон. Гарик встал и вышел со всеми.

По привокзальной площади шли люди. Здесь было холодно и ветрено. Гарик постоял, ежась, потом пошел к вокзалу. Вошел в здание. Внутри людей было больше, чем на площади. Какой-то пьяноватый мужчина задел Гарика, и его правая рука снова отозвалась болью. Он взял ее левой, подошел к билетным кассам. К ним стояла большая очередь. Гарик подошел к ней. Стоящие последними две женщины недовольно взглянули на него.

– Скажите, пожалуйста, – обратился к ним Гарик и тут же замолчал.

Женщины молча уставились на него.

Гарик вдруг почувствовал сильную усталость. Он бесцельно побрел прочь от касс и тут же оказался в большом зале ожидания. Здесь сидело много людей с вещами. Гарик подошел к свободному месту и в изнеможении опустился на него. Рука отозвалась острой болью. Он взял ее, положил на колени. Рядом сидела семья: худощавый горбоносый отец в черной кожаной куртке и полноватая широколицая мать с грудным ребенком. Возле них стояли чемодан и рюкзак. Мать слегка покачивала младенца. Отец жевал, держа на коленях промасленный бумажный пакет. Он покосился на Гарика, глянул на его мокрые тапочки. Вытянул из пакета последний беляш, стал есть, сильно жуя худощавыми мускулистыми скулами. У него были смоляные черные волосы, косо подстриженные бакенбарды и четыре передних золотых зуба. Он держал беляш двумя узловатыми, желтыми от никотина пальцами, оттопырив мизинец с непомерно длинным, остро и стремительно заточенным ногтем.

Забыв про усталость и боль в руке, Гарик завороженно уставился на этот невероятный ноготь. И вдруг неожиданно для себя открыл рот и пропел высоким, сильным голосом:

– А-а-а-гм-а-а-а-а-а!

Сидящие неподалеку люди обернулись и уставились на него. Ребенок на руках у матери вздрогнул и захныкал слабым, тяжким голосом старика.

– Будешь орать – на ноль помножу, – спокойно произнес отец ребенка, глядя на Гарика темно-багровыми, близко посаженными глазами.

И его ноготь выписал в воздухе восьмерку.