Еврейская артель «Трудпобут»
Мастеровые всех специальностей, а тем более основатели огромной артели, были в основном пожилыми евреями. Их дети и внуки почему-то хотели учиться в высших учебных заведениях, и приходилось принимать учениками любых одесситов.
Тетя Лида устроила «по большому блату» Толика Тита в художественную мастерскую на Тираспольской площади. Филиал артели занимался изготовлением плакатов, табличек, и прочих высокохудожественных произведений. Ученики мастеровых долгое время занимались подсобными работами, среди которых выделялась обязательная доставка спиртного по заявкам «художников».
Познакомился Толик с Мишей-пуговичником, который держал мастерскую в конце двора на Дерибасовской в № 17, рядом с магазином «Куяльник». Миша был старше нас, и уже вступил в партию. Он слыл сибаритом, любил красивых женщин и хорошие вина. После приема изрядной порции уважаемого им напитка он не мог спокойно сидеть за рабочим столом. Миша, с блеском в черных глазах, подскакивал на стуле, и весело исполнял на мотив буги-вуги:
Цвей гейн, цвей гейн,
Цвей гейн барухес,
Цвей гейн, цвей гейн,
Киш мер ин тухес!..
Он знал множество анекдотов, и применял их к месту.
Любил Миша и партийную жизнь, о которой, выпив бутылку крымского портвейна, рассказывал в лицах. С его слов запомнилось партсобрание, посвященное борьбе с хищениями на предприятии.
За длинный стол, покрытый красной материей, на какой обычно писали лозунги, расселся президиум, предложенный секретарем партбюро. Первое слово торжественно предоставлялось директору. Для начала руководитель с серьезным лицом охарактеризовал международное положение, в котором оказалась артель. Затем постепенно перешел к теме партсобрания:
— Центральный комитет нашей партии, и лично товарищ Сталин уделяют все свое внимание хищениям нашей собственности…
Директор внимательно посмотрел в ту сторону, где расселся со своими сапожниками-коммунистами их бригадир Гиперштейн. Видимо, директор имел от кого-то информацию о работе сапожной мастерской. Или директору показалось, что бригада маловато откидывает ему от своих доходов.
— Нашей партийной ячейке, я хотел сказать, бюро, оказана большая честь побороться с расхитителями нашего имущества!
Директор еще внимательнее посмотрел на бригадира сапожников, что не ускользнуло от внимания Изи Рабиновича.
— Прошу всех коммунистов дать отпор троцкистам и бухаринцам и осудить практику разворовывания того, что мы имеем на сегодняшний день. Работникам нашей передовой артели не следует смотреть на несознательных граждан, которые тянут по домам то, что надо и не надо… Вам что, зарплаты не хватает? На Соловках или Колыме будет хватать?! Вперед к победе коммунизма!!! За дело Ленина-Сталина…
Кто-то затянул нудным голосом «Интернационал», на него со всех сторон дружно зашикали. Изя зачем-то крикнул, что он знает слова советского гимна.
— Партийный гимн никто не отменял! — закричал самый старый коммунист артели, товарищ Керцнер.
Вмешался секретарь партбюро, на хрупкие плечи которого легла вся эта крикливая неразбериха:
— Слово предоставляется коммунисту Рабиновичу.
Изя Рабинович был опасным демагогом, всегда и всех разоблачавшим, и при этом тонко чувствовавшим, чего именно хочет от него услышать директор артели в данный момент. Когда он входил в экстаз, остановить его было невозможно. Изя знал, что его «заносит», но сделать с собою ничего не мог, и молчать тоже не мог…
Нужно было дать ему «выпустить пар», иначе же он сорвет партсобрание. Изя вскочил на трибуну быстрее, чем кот на кошку. Лицо его отражало всю решимость борца за правое дело. Зорко осмотрев собравшихся и выпив глоток воды, он громко закричал:
— Товарищи коммунисты! Учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина уже много раз победило в истории нашей страны. Оно поможет нам справиться и с мелким воровством. В то время, когда весь трудовой народ строит нам светлое будущее, в нашей передовой артели почему-то часто случаются хищения.
Изя засверлил своим обжигающими черными глазами коммуниста Гиперштейна, который сразу как-то съежился и обмяк.
— Так вот, под самым нашим носом позволяют себе разворовывать подметки наши заслуженные сапожники, а их поощряет ежемесячными премиями ихний бригадир — коммунист Гиперштейн, вместе со своими собутыльниками — вышестоящими коммунистами!
По реакции собравшихся Изя понял, что его в очередной раз «занесло». Он украдкой взглянул на президиум, на тех, с кем выпивал Миша Гиперштейн, срочно схватил стакан с водой и выпил его до дна.
— Но это не то главное, что я хотел сказать. Куда подевалась красная краска, цвета нашего флага, товарищи? Это в цехе, где работает бригадиром коммунист Фукс! Я вас спрашиваю, и скажу…
Возле самой трибуны уселся Изин друг Шмойсер, тоже опасавшийся Рабиновича в такие минуты:
— Изя, бикицер! (в смысле, скорее закругляйся).
— О!.. Бикицер тоже вор! Сейчас я про него всё расскажу!
— Изя, при чем тут я? — Лёва Бикицер возмущенно вскочил со своего места — я же ж ничего не крал, могу забожиться здоровьем товарища Сталина!
— Забожись лучше своим …, вспомни, что ты продавал барыгам на Привозе в субботу?
— В эту субботу я на Привозе не был, я ходил со своим папой в синагогу…
— Вот ты и попался!!! — Изины глаза заблестели.
В это время на трибуну вырвался коммунист Кац. Он с силой вытолкал Рабиновича, уже раздувшегося как пузырь:
— Подожди, я еще не все сказал про Левку Бикицера!
— Потом расскажешь — оборвал Изю Кац.
Зал облегченно вздохнул. Председатель продолжил собрание.
— Конечно, когда весь трудовой народ строит для нас коммунизм, и у нас имеются недостатки… Но почему Изя назвал фамилию нашего уважаемого бригадира Гиперштейна первой? Он, получается, первый вор нашей артели?! Если бы все воровали столько, сколько Миша, так мы давно бы уже построили коммунизм, и давно бы про него забыли… У меня все.
Подпрыгнул на своем стуле с протянутой вверх рукой коммунист Фукс. Секретарь это заметил, и дал ему слово.
— Наш уважаемый товарищ по партии назвал меня вторым по счету ворюгой. Как про меня вообще можно говорить на таком уважаемом собрании? Той красной краски было, как кот наплакал, там и красть было нечего! Посмотрите внимательно на эту зажравшуюся морду — по ее размерам можно судить, кто тормозит наше движение к коммунизму…
Вскакивает как от укола в задницу коммунист Перельштейн и кричит с места:
— Вы все только что слышали, как этот адиёт, когда смотрел на мене, сказал: «посмотрите на эти зажравшиеся морды…» Так почему он увидал только мою морду? Он не мог посмотреть на наш уважаемый президиум? — Перельштейн, не выбирая слов, стал выкрикивать нехорошие мысли в адрес руководства артели.
— Я не давал Вам слова, товарищ Перельштейн — заволновался секретарь партбюро, но остановить Мишу ему не удалось.
— Да, мы все — таки товарищи, — он еще резче повернулся лицом к Фуксу, — но ты, сука, попомни!
Секретарь быстро встал из-за стола:
— Слово предоставляется коммунисту с довоенным стажем товарищу Керцнеру!
— Товарищи коммунисты, — спокойно начал свою успокоительную речь худенький старичок. — Ви усе знаете, что моя бригада пэрэдовая, которая красыт кожаные палто и куртки. Мы красть ничего не могём. Я могу толькы обсуждать усякых вокруг. Мы, скорняки, не имеем, что красть, и наоборот, за свои честно заработанные деньги покупаем качественный коньяк для обработки кожи перед выкрашиванием… Спасибо товарищу Сталину и нашей родной партии, что у мене скопилось столько копий чеков за коньяки…
Секретарь партбюро вскочил:
— Товарищ Керцнер, это — не партийный подход! Мы все знаем, что деньги за коньяк вы винимаете из клиентов в тройном размере, и помимо квитанций!
— А Ви мене поймали за руку? — парировал, брызжа слюной, старый коммунист. — Моя партийная совесть проверена многолетней работой на благо усего советского народа и нашего родного правительства, во главе с товарищем Сталиным!
Директор артели решил положить конец дискуссии:
— Товарищи коммунисты! Не могу передать словами оту радость, с какой я смотрел на вас. Вы-таки правильно понимаете линию нашей родной большевистской партии, намеченную лично товарищем Сталиным на искоренение воровства в нашей артели. Ваше отношение к несунам, и к тем, кто «рвет наши подметки на ходу» по пути к коммунизму — очень принципиальное. Я, наконец, понял, как переживают наши товарищи за имущество артели. Запишите в протокол собрания: «Мы отыщем эту злополучную подметку!»
Директор сердито посмотрел на Гипештейна, тот вскочил с места, и бодро отрапортовал:
— Считайте, товарищ директор, что мы ее уже нашли.
Директор изумился:
— Товарищ Гиперштейн, Вы правильно поняли политику партии. Выкупите эту злосчастную подметку всей бригадой! На этом партсобрание, посвященное борьбе с хищениями в артели «Трудпобут» объявляется закрытым!
Коммунисты развеселились в предвкушении полагающегося в таких случаях праздничного ужина. Они не сговариваясь направились в ближайшую столовую, в которой их уже встречали радостными лицами официанты. За водкой побежали молодые расторопные коммунисты и кандидаты.
За длинный стол уселись с веселыми шуточками «на свои места» Рабинович, Фукс, Гиперштейн, Перельштейн, Керцнер, Бикицер… Президиум с директором расположился отдельно. Пьянка обычно продолжалась долго, и никто уже ни на кого не сердился.
Таким мне запомнился рассказ Миши-пуговичника об его партийной жизни. Сам Миша никогда на партсобраниях не выступал. Воровать ему было действительно нечего, поэтому он просто слушал выступающих ораторов и голосовал, когда требовалось.
Художники мастерской, в которой работал учеником Толик, обладали одесским пьяным юмором, и применяли его ежеминутно, весело отчитывая ученика, если тот не справлялся со своими обязанностями. Утром, изобразив разгневанного большого начальника, бригадир художников, строго оглядывая подчиненного поверх роговой оправы, басил на Толика Тита:
— И…, и …, — уже девять часов, а я не вижу своего портвейна! Другой на моем месте заматерил бы тебя до потери пульса, а я — так нет! Потому что добрый сильно…
— Не поступала еще такая команда, не поступали и деньги на нужды трудящихся — оправдывался Толик.
Деньги на столике бригадира появлялись мгновенно, как в цирке у фокусников.
— Не говори мне о любви — высокопарно изъясняясь, протягивал 25 рублей Изя. Откуда он их брал, всегда было загадкой. Деньги просто прилипали к его рукам. Талант.
— Гей цин бене момон — ласково посылал бригадир ученика за вином, одновременно направляя его к какой-то маме.
Толик в мгновенье ока доставлял две бутылки крепленого вина из гастронома на Тираспольской площади. Художники весело усмехались, разворачивая завтраки, принесенные из дома и предчувствуя конец страданий. Первую рюмку наливали ученику за его исполнительность.
— Знай мою доброту, и пей за мое здоровье — назидательно басил Изя. — Сдачи не надо.
Иногда в такой торжественный момент появлялся заказчик. Художники любили клиентов и из Большой Долины, и из Малой. Обычно они представлялись начальниками колхозных виноделок:
— Скажите, с кем я могу поговорить о заказе?
Важно подходил бригадир Изя:
— С кем имею честь?
— Я — заведующий винным складом совхоза «Светлый путь».
— Не вижу ничего светлого… — басит Изя.
Заведующий суетится, развязывает мешок, достает из него бутылёк желтоватого вина и большой кусок сала:
— Чем богаты, тем и рады…
— Даже не знаю, чем вас отблагодарить — заулыбался Изя — извините, я забыл спросить, «светлый путь», это куда?
— О таком нам никто не говорил, а поэтому я не знаю. Зато знаю, что нам нужно: три плаката «Слава ВКП(б)», и три — «Слава товарищу Сталину!», благодетелю нашему.
— Рая, выпиши квитанции на изготовление транспарантов.
Рая, приемщица заказов и учетчица по совместительству, спрашивает Изю:
— Второй плакат состоит из пяти слов?
Изя со звоном бьет себя по лбу огромным кулаком:
— Где ты видела транспаранты про Сталина — благодетеля нашего?!
— А может быть, этого колхозника к нам специально подослали из МГБ — не сдавалась Рая, понявшая свою оплошность. Представитель колхоза начинает божиться, что он не имел ничего плохого в виду, просто его переполняли чувства к товарищу Сталину. Изя успокаивает его, протягивает руку, в которую ложатся 50 рублей за срочность исполнения:
— Это — совсем другое дело, это — по-коммунистически.
После ухода заказчика начинается застолье. Иногда к компании примыкает бригадир скорняков Керцнер, признающий только хорошие коньяки.
— Толик, будь другом, забегай за бутылочкой КВВК.
Обычно так дружили до вечера, когда всем хочется петь:
Ой, да я не буду, ой, да я не стану, —
Я, мальчишка, не достану.
И мастерская хором взрывалась:
Нет, ты будешь, нет, ты станешь,
Я нагнусь, а ты — достанешь!
На следующий день художники, уставшие, но полные решимости, перебирали ногами с разных концов города в направлении Тираспольской. Для новых трудовых свершений, за которые вся мастерская была увешена вымпелами ударников.
