Вещи хранят верность

За чугунными решетками оград утопают в зелени строгие виллы. Среди листвы вспыхивают и гаснут огоньки их окон. Фонари нависают над булыжной мостовой вытянутыми черными запятыми. Наши шаги звучат сухо и гулко.

– Так вот, значит, где ты живешь, – с мрачноватой интонацией произносит Герман. – Не для простых смертных райончик.

Пойманная на кончике языка «высшая раса» так с него и не срывается.

Герману здесь неуютно, и это бросается в глаза – руки спрятаны в карманы, взгляд устремлен вниз. Кажется, будто на его плечах лежит невидимая бетонная плита, и с каждым пройденным метром сверху кладут еще одну. Мне же, напротив, хочется сбавить шаг, чтобы ощутить, как делается вязким время, остановиться, запрокинуть голову и долго-долго смотреть туда, где над черепичными крышами раскинулось звездное августовское небо.

Наконец мы сворачиваем к нужному дому. Снаружи он выглядит картинкой со старинной немецкой открытки, внутри – умоляет о новых обоях, сантехнике и стеклопакетах. Мне это известно, зато Герману – нет. Он комплексует, но терпит, я делаю вид, что ничего не замечаю, и все идет по плану, пока из-за куста сирени не показываются очертания зеленого «Мини-Купера». Я отыскиваю взглядом светлые окна Настиной комнаты и размышляю о том, как в сущности мало известно Герману о тех, кто сам искренне считает себя в этой жизни господами. Однако ему вот-вот представится возможность восполнить этот досадный пробел в образовании.

Я открываю дверь, и мы входим в подъезд. При виде цветных витражей, кафеля Villeroy&Boch и метлахской плитки Герман заметно робеет. Я и сама поначалу жалела, что лишена способности парить над полом, не касаясь его ногами. Сейчас на лице Германа отражается схожая эмоция. Вслед за мной он неуверенно поднимается по деревянным ступеням и замирает перед огромными резными дверями. Наверное думает, что за ними скрывается зал, отделанный лепниной и золотом, но увы – там только испуганная Настя.

– Еська. Еська, беда… Привет. Проходи. – Это она уже Герману.

С кухни доносится голос Эмиля, грозно доказывающий что-то невидимому собеседнику. Ненадолго показавшись, он пожимает руку мрачному Терранове, кивает мне и исчезает вновь. Прерванный телефонный разговор продолжается.

– Мы только что приехали, вот прямо перед вами, – непонятно за что оправдывается Настя. – Гуляем себе по магазинам, домой не торопимся, а тут… Сама посмотри.

С нехорошим предчувствием я поднимаюсь в свою мансарду.

Вещей у меня немного, но сейчас кажется, будто ими завалено все. Треснувший ноутбук валяется на полу, сверху его прикрывают выломанные из тумбочки ящики. Одежда грудой набросана возле шкафа, сам он сдвинут в сторону и стоит с распахнутой настежь дверцей. Книги и альбомы смяты, словно тот, кто это сделал, не поленился перелистать их все. Наволочка и пододеяльник сдернуты на пол, перевернутый матрас прислонен к стене. Сквозняк из открытого окна вяло шевелит раскиданные повсюду листы белой бумаги.

Настя молча стоит у меня за спиной.

– Они трогали мои вещи.

Горло сводит судорогой. Я прохожу в комнату и сажусь на краешек кровати. Подруга обнимает меня за плечи.

– Проверь, все ли на месте.

– Да нечему тут пропадать!

На пороге возникает Эмиль с айфоном в руке.

– Завтра в каждой комнате и по периметру установят камеры, на окна – датчики движения. Такого больше не повторится.

– Зря мы с тобой не завели собаку, – с грустной улыбкой шутит Настя и пытается заглянуть мне в глаза.

Я отворачиваюсь. По щекам струятся слезы. Оставив меня в покое, она начинает аккуратно, уголок к уголку, складывать в стопку рассыпавшиеся листки.

– В других комнатах все нормально. В лавке тоже. И до мастерской они не добрались.

Эмиль подходит к распахнутому окну – одному из нескольких мансардных окон в скошенной крыше, которая служит здесь потолком, – и пристально его рассматривает.

– Похоже, мы их спугнули.

Или им не нужны другие комнаты, додумываю я, присоединяясь к подруге. Эмиль притаскивает откуда-то набор отверток и хмурит лоб над моей разбитой тумбочкой. В другое время я посчитала бы это забавным.

Участие Германа ограничивается тем, что он не мешает.

Мы работаем в тишине, изредка нарушаемой мобильным Эмиля. Несмотря на поздний час, он отвечает каждому. Пару раз из его уст звучит английская речь, еще один – нечто похожее на китайскую, после чего я ловлю Настин взгляд и бесшумно изображаю аплодисменты. В ответ она улыбается и едва заметно пожимает плечами, мол, обычные дела.

Здесь, сейчас, на дрожащих ногах ползая посреди хаоса, я вдруг начинаю проникаться уважением к этому неприметному с виду парню. Он распространяет вокруг себя спокойную властную уверенность. Платит за продукты, часть из которых Настя отвозит потом своим родителям, заботится о безопасности ее жилища, чинит сломанную мебель… Когда они вместе, то ведут себя так, будто давным-давно женаты. Они – семья, и в этой семье я не чувствую себя третьей лишней, хоть и понимаю, что опека Эмиля распространяется на меня до тех пор, пока я живу под одной крышей с его девушкой.

Приведя в порядок мансарду, мы спускаемся в кухню и рассаживаемся за круглым, покрытым серой скатертью столом. Стулья затянуты чехлами в тон, сверху нависает плафон винтажной люстры. Круг света падает на столешницу, оставляя наши лица в полумраке. Настя достает из пакета с логотипом супермаркета и выкладывает перед нами бутылку «Moёt», корзинку клубники и упакованные в пленку треугольники «Камамбера». Эмиль берет на себя роль хозяина и разливает шампанское по трем бокалам. Себе он, вечный пленник руля, просит кофе. Подруга недолго возится с кофемашиной. Терпкий аромат свежемолотых зерен смешивается с запахом алкоголя.

– Через неделю приедет бабушка, – говорит Настя, присоединяясь к нашей молчаливой компании. – Ничего ей не рассказывайте, ладно?

Мы киваем, неслаженно пьем и заедаем французское игристое спелыми ягодами. Похоже, все слишком устали, чтобы поддерживать светский треп.

К тому моменту, как бутылка повторно обходит стол, я почти успеваю поверить, что все обойдется.

– Так чем ты занимаешься?

Герман, к которому обращен вопрос, вскидывает голову и отставляет бокал. Эмиль развалился на стуле прямо напротив него, опираясь локтем на спинку. В темноте мне не удается разглядеть выражение его лица.

Молчание затягивается. Еще немного, и я начала бы шепотом подсказывать правильный ответ, но Герман снисходит до него сам. Льда в его голосе хватило бы на то, чтобы заморозить всю Балтику.

– Ничем.

– Герман – историк! – встреваю я, тщетно пытаясь дотянуться до него ногой, чтобы пнуть хорошенько. – Специалист по… м-м… Второй мировой войне.

– А мне что-то подсказывает… – Эмиль намеренно не спеша меняет позу: подается вперед и начинает барабанить пальцами по столу. – Что это более узкая специализация. Магистр лопаты и щупа? Выпускник кафедры альтернативных кладоискателей? Или вот – мастер по обслуживанию «Гансов-лежаков»!

Я не понимаю, о чем речь, но Герман каменеет. Даже ресницы не дрожат.

– Уже откопал памятную кружку Шталага? Или… Что там у вас ценится сильнее всего? Перчатки из человеческой кожи?..

Герман со всей силы бьет кулаком по столешнице и вылетает из кухни. Бокалы падают, шампанское мгновенно впитывается в скатерть.

– Извините, – бормочу я, выбираясь из-за стола. – Я все уберу. Извините.

Настя провожает меня взглядом широко распахнутых глаз.

Я догоняю его в темной прихожей, где он безуспешно пытается отыскать свои ботинки.

– Куда ты собрался? Тебя убьют!

Схватив за рукав, я тащу его к лестнице, тычками в спину заставляю подняться в мансарду и закрываю дверь.

– Что? Что такого особенного он сказал?

На Германе лица нет. Из прокушенной губы сочится кровь. Он трогает ее языком, но алая капля выступает снова.

– Твой друг считает, что я вскрываю могилы немецких солдат и обираю трупы.

– Как он догадался?..

Я слишком поздно осознаю двусмысленность вопроса. Герман, конечно, тоже ее не пропускает.

– Папенькин комнатный щенок неплохо разбирается в людях, – говорит он и добавляет несколько фраз, от которых у меня вспыхивают уши. – И ты, похоже, с ним согласна.

Мысль о перчатках из человеческой кожи камнем застревает в желудке, но те предметы, которые я видела в подвале дома братьев Терранова, отдают мертвечиной ничуть не меньше. Все это – вещи, взятые из рук мертвых, чтобы бесконечно напоминать живым о долгой, страшной, мучительной смерти.

И я признаюсь:

– В переносном смысле.

– А знаешь, ты права. Вы оба правы. Я – гробокопатель. Я ворую у покойников.

Первые капли дождя вторят ему тяжелыми ударами по крыше.

– Всем, что у меня есть, я обязан им. Но ведь это не страшно, правда?

Он проходит мимо, едва задевая меня плечом, и только возле самой двери, будто доверяя страшную тайну, шепчет:

– Я и сам – такой же.

Меня все еще переполняет сознание собственной правоты. Праведный гнев клокочет внутри, не позволяя окликнуть Германа и попросить его остаться. Я спускаюсь в квартиру, только когда вспоминаю, что у меня есть кое-что для него.

– Возьми, мне она ни к чему.

С этими словами я протягиваю фигурку фарфорового херувима.

– Не трать наследство на мертвеца, – говорит он мгновением позже, чем убирает руку, и мой подарок в нее не попадает.

Я не успеваю среагировать. Антикварная статуэтка фабрики «Мейсен» звонко встречается с кафельной плиткой.

Складки мантии, подставка с клеймом, ножки, обутые в коньки и тело херувима брызгами разлетаются в стороны. Крошечная голова откатывается к лестнице и бессмысленно глядит оттуда в потолок.

Герман смотрит на осколки, на меня и снова на осколки, и бережно, словно крышку гроба, притворяет за собой дверь.

Я открываю глаза со смутным ощущением беды. «Марк», – услужливо подсказывает память. Я вздрагиваю и зарываюсь под одеяло, но эту лавину не остановить – Герман, пытающийся вскрыть себе вены; Герман и Вио; Герман в нашей кухне, мои разбросанные вещи, мое разбитое наследство, и снова Герман, которого я отпустила, когда не должна была отпускать, и снова Марк, которого больше нет.

Лежать в постели невыносимо.

Я сбрасываю одеяло и иду на звук телевизора. Уже на лестнице ощущается запах кофе. Настя в одиночестве сидит за столом, такая же взъерошенная и сонная, как я.

– Есь, мне так жаль… – говорит она севшим после сна голосом. – Он ушел?

Я киваю.

– Понятия не имею, что нашло на Эмиля. Он не должен был так говорить.

– Он сказал правду. Герман – «черный копатель».

– О, черт.

Сквозь опущенные жалюзи пробиваются яркие лучи августовского солнца. Мы отхлебываем кофе из крошечных керамических чашек и пялимся в телеэкран.

– Тогда… – робко заговаривает Настя. – Может, оно и к лучшему?

Она поднимает левую руку. Я не сразу понимаю, куда смотреть. Настя разводит пальцы в стороны. Безымянный обхвачен тонким золотым ободком с крупным белым камнем, обрамленным наподобие короны.

– Это то, о чем я думаю?

Она кивает, уже не стараясь сдержать улыбку. Мы вскакиваем со стульев, с визгом встречаемся посреди кухни и исполняем бешеный танец, отбивая босыми пятками ритм. Наконец Настя выбирается из моих объятий и извлекает из холодильника полупустую бутылку вчерашнего «Moёt».

– Шампанское по утрам пьют… – начинаю я.

– Аристократы и дегенераты! – заканчивает она.

Мы переплетаем руки и выпиваем, закусывая быстрым поцелуем.

– Когда?

– В конце осени, – говорит она и глядит на меня с хитринкой. – А сегодня вечером мы все вместе едем в Светлогорск! Будут мои универские ребята и друзья Эмиля. Я попросила пригласить Егора. Он потрясающий! Учится во ВГИКе и как раз переживает расставание.

Она тянется к смартфону и начинает листать «Инстаграм».

– Вот, погляди. Он еще и модель. Ну, в том, что по ночам он берет лопату и отправляется на кладбище, его точно не заподозришь…

Мне на мгновение становится обидно за Германа, но я гоню от себя это чувство.

– Будет весело! – не унимается подруга. – Заглянут родители Эмиля, поздравят нас, на ночь не останутся. У них такой шикарный до-ом!..

Перед моими глазами появляется очередная иллюстрация – пряничная вилла в стиле фахверк с белоснежными стенами и часами на фасаде. Идеально подстриженную лужайку окружает низкая ограда, из зелени кустов выглядывают садовые гномы.

– И он весь в нашем распоряжении! Ну что, едем?

– Еще бы!

И пусть чертов трофейщик не воображает, что я буду сидеть и ждать его у окошка…

– Кстати, о домах.

Настя подливает мне шампанского. Ее лицо становится сосредоточенным.

– Я хочу, чтобы Эмиль переехал сюда насовсем.

– Это нормально, – говорю я, уже догадываясь, чем это мне грозит.

– Он погасит наши кредиты за магазин и оплатит капитальный ремонт дома. Здесь давно нужно все приводить в порядок.

Уж я-то знаю.

– Здорово, Насть! Я очень за вас рада. Правда.

– Ты по-прежнему мой партнер! – заверяет она поспешно. – Теперь мы сможем расширить торговый зал за счет перепланировки. Эмиль обещал все согласовать. У нас появится полноценная кухня, мы наймем персонал… Согласись, сами бы мы это не потянули.

Я киваю. Куда уж нам.

– После ремонта ты могла бы жить в мастерской…

– Сколько времени все это займет?

– Полгода-год. Не меньше.

Не меньше полугода. Итак, я остаюсь без работы и с поджатым хвостом возвращаюсь в Железнодорожный. Через шесть месяцев Настя осознает, что лавка стала ей неинтересна. Возможно, в ее жизни появятся проекты поважнее – например, воспитание очередного поколения лендлордов. Во всем этом есть одно огромное преимущество – Трампель мне больше не понадобится.

– Отлично! Не переживай за меня. Я что-нибудь придумаю.

Улыбнувшись подруге, я тащусь на свой чердак. В дверь звонят – видимо, заявились обещанные Эмилем монтажники из охранного агентства. Мне слышно, как Настя водит их по комнатам и с эмилевской интонацией объясняет, что надо делать.

Я с ногами забираюсь на кровать и включаю ноутбук. По крышке змеится солидная трещина, однако экран чудом остался неповрежденным. Есть еще один путь – послать к чертям и Трампеля, и пейзажики с Кирхой Святого Семейства, сдуть пыль с диплома дизайнера полиграфии и осесть в какой-нибудь мелкой рекламной конторке. С девяти утра до семи вечера ваять макеты брошюр и каталогов. Собачиться с заказчиками из-за каждого шрифта и фона. И как я раньше не понимала, что именно в этом состоит мое призвание? Правда, даже в этом случае мне нужно где-то жить.

Пока я тоскую над клавиатурой, собираясь с духом, чтобы выяснить цены на жилье, пальцы набирают совсем другой запрос.

Наугад выбрав несколько ссылок, я пробегаю глазами текст. Терранова знал, о чем говорит: после войны улицу с таким названием сравняли с землей вместе с другими, разрушенными до руин. На месте домов пролегли проспекты. Там, где были дороги и перекрестки, выросли новые здания. Все, что осталось, это несколько черно-белых снимков, сделанных неизвестным фотографом. Исчезнувшая Кройц-штрассе на них – узенькая полоска мостовой без единого дерева. Камень к камню, стена к стене ютятся приземистые домики. Вдоль одной стороны тянется тротуар. Повернувшись спиной к фотокамере, по нему идет женщина в черном. Размазанная в движении фигура кажется призраком, плавно шествующим вдоль дома, чтобы, дойдя до перекрестка, бесследно исчезнуть за поворотом.

Я впитываю взглядом блеклое небо над серыми крышами, рассматриваю распахнутые настежь ставни, крошечные, будто построенные гномами черепичные козырьки и лестницы в три ступени, спускающиеся прямо к мостовой. Угол каждого дома обозначен кованым фонарем. Дорога уходит вдаль и словно растворяется во мгле. Она никуда не ведет.

Открыв довоенную схему города и «гугл-карты», я отыскиваю нужный район, ориентируясь на русло Преголи и Нижний пруд, которые, к счастью, остались на своих местах, и мысленно пытаюсь наложить картинки одну на другую.

– Вот Николаи-штрассе – Сибирская, – шепчу я, то и дело меняя окна. – Вот улица ведьм Обер Ролльберг – Коперника… Николаи-штрассе пересекалась с Друмм-штрассе – Больничной – и продолжалась до Штайндаммской кирхи, то есть, до Ленинградского проспекта. А вот и Кройц. Ничего себе, она была в два раза длиннее! От Николаи до Обер Ролльберг. – Я провожу мышкой отрезок там, где на современной карте обозначена пустота. – Кое-что от нее все-таки осталось. Целая Салтыкова-Щедрина! – Я торжествую, что утерла нос Терранове, но тут же о нем забываю, потому что в том месте, где раньше начиналась улица Кройц, теперь стоит детский сад.

Не тот ли самый, который виден из окна дома Бескова?

Я меняю режим на изображение со спутника. С трех сторон детский сад окружен другими зданиями – жилыми хрущовками. «Гугл» подсказывает, что здесь есть турагентство, два ресторана и отделение банка. Но вот с одной…

Я приближаю картинку насколько возможно и приближаюсь сама, почти касаясь поверхности экрана носом.

Деревья. Ничего, кроме деревьев. Пространство довольно приличное. Может, городской сквер?..

Меня до зуда тянет поделиться своими рассуждениями с Германом, но звонить первой не позволяет гордость, а потому я ввожу маршрут в телефонный навигатор, захлопываю крышку ноутбука, хватаю рюкзак и устремляюсь по следу улицы-призрака Кройц в одиночку.

Интересно, что бы он сказал, если бы увидел сейчас мои изыскания?

«Ты надеешься найти дом, не замеченный спутниками? – вполголоса говорю я, копируя занудную интонацию трофейщика. – Ну так вот – здесь его нет».

Его здесь и вправду нет. Узкая тенистая улочка Салтыкова-Щедрина – есть. Хрущобы тоже есть. Сетчатая ограда детского сада – вот она, прямо за моей спиной. А дома нет. Если отойти на несколько шагов и развернуться к ограде правым плечом, то можно лицезреть розово-серую девятиэтажку, припаркованные у бордюра автомобили и сам бордюр – он настолько основателен, что наводит на мысль о принадлежности к той самой улице Кройц. И это действительно так. На одной из довоенных фотографий она снята именно с этой точки, и бордюрный камень, скругленный в том месте, где Кройц-штрассе пересекала Хайнрих-штрассе, явно пережил и бомбежки августа сорок четвертого, и советскую строительную технику. Сложно представить, что когда-то этот типичный дворовый проезд был эдаким каменным чуланом, и лошади провозили здесь свои упряжки, и бюргерские жены прогуливались по вымосткам, подметая гранитные плиты подолами пышных юбок.

В том месте, где по моим расчетам должен был находиться дом, трепещут листьями на ветру березы и липы. Побродив между деревьями, я возвращаюсь к самому надежному ориентиру – ограде детского сада. Вставляю в уши наушники и присаживаюсь на немецкий поребрик. «Развел он тебя, как дуру», – издевается голос Германа. «Как бы не так, – спорю с ним я. – Дом Бескова именно здесь. Только на месте березок были фонарные столбы, а там, где сейчас раскидистая бузина – кирпичный забор… и сам дом тоже был».

Вот только куда это все подевалось теперь?

Я сижу на бордюре, слушаю музыку и наблюдаю за игрой света и тени в маленьком сквере. Кроны деревьев смыкаются, образуя внизу уютную зеленую беседку. Солнце пробивается сквозь листву с почти осенней нежностью.

Думать про осень при нерешенном квартирном вопросе тошно, и я снова вспоминаю старый снимок. На нем в этом месте стоит трехэтажное каменное здание с квадратным эркером, полуколоннами и коленистыми водосточными трубами. Что это было за время года и какой вообще год? В любом случае, запечатленному на пленке дому оставалось существовать лет десять, не более…

Качая головой в такт мелодии, я мысленно отбываю в прошлое и не сразу обращаю внимание на мальчишку, который подходит к кустам бузины и топчется возле них, озираясь. Меня он пока не замечает – я искусно маскируюсь под продолжение бампера ярко-желтой «Оки».

Покрутившись у кустов, пацан ныряет прямо в них и пропадает из виду. Я не придаю этому значения и продолжаю плавание по музыкальным волнам. Но когда вслед за мальчишкой в закустовое пространство так же украдкой отправляется вполне себе взрослая девица лет шестнадцати, я не выдерживаю и подхожу к тому месту, где оба только что стояли.

– Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи, – бормочу я и, привстав на цыпочки, окидываю взглядом скверик но, разумеется, никого не нахожу. Стоит мне только вернуться к наблюдательному пункту за желтой «Окой», мимо на всех парах проносится парень. Меня даже ветром обдувает. Этот не тратит время на выяснение диспозиции, а с ходу вламывается в кусты.

Я срываюсь с места, снова осматриваю проклятый скверик – и снова он пуст!

Сейчас узнаем, что у вас там за клуб юных натуралистов, думаю я и пытаюсь продраться сквозь бузинные заросли, но это оказывается совсем непросто – кустарник вторжению явно не рад. Острые ветки обдирают руки и норовят выцарапать глаза. Я отступаю на шаг и наклоняюсь, чтобы проверить, не получится ли просочиться низом, но тут мой взгляд цепляется за бордюрный камень. Это все тот же заложенный на века серый гранит с Кройц-штрассе. По сравнению с фотографией улицы, сделанной сто лет тому назад, он стал ниже из-за того, что ушел в землю. На обратной его стороне, незаметной с проезда – да и кому пришло бы в голову разглядывать? – все еще различима выбитая в камне вязь.

Присев на корточки, я с корнем выдергиваю мирно растущие возле бордюра одуванчики и провожу пальцами по поверхности гранита. Бороздки на камне слишком мелкие, к тому же, забиты глиной, однако я почти не сомневаюсь в том, что это рейсте.

Комбинация из нескольких знаков циклично повторяется. Я убеждаюсь в этом, проползая весь путь на коленях. Понять, какие они и сколько их здесь, невозможно – наклонные черточки и точки сливаются в единый орнамент, охватывающий сквер полукольцом.

Я распрямляю ноющую поясницу, достаю телефон и без колебаний набираю номер Террановы.

Абонент не отвечает, временно недоступен, все еще обижен или попросту дрыхнет, забыв зарядить аккумулятор. После нескольких неудачных попыток я решаю написать эсэмэску.

«Я НАШЛА КРОЙЦ-ШТРАССЕ» – печатаю я огромными буквами. Для убедительности добавляю кучу восклицательных знаков и нажимаю «Отправить». В этот самый момент мимо меня как ни в чем не бывало проходит та самая девчонка, что совсем недавно бесследно растворилась в куще бузины.

– Стой! – кричу я страшным голосом. Обгоняю ее и преграждаю путь. Она послушно останавливается, но выглядит не испуганной, а скорее раздосадованной.

– Как вы туда попадаете? – Если уж я сама себе кажусь умалишенной, то ей, должно быть, и подавно. Она быстро оглядывается, словно желая убедиться, что в случае нападения ей будет куда бежать, щурит ангельски-голубые глаза и в тон мне переспрашивает:

– Куда?

– На Кройц-штрассе.

Девчонка задумчиво теребит кисточку косы. Солнечные лучи золотят ей макушку. Клетчатое платье с подъюбником и толстая книга в руках превращают ее в обитательницу одного из тех каменных домиков, что канули в небытие вместе со старым городом, эдакую повзрослевшую «книжную воришку» Лизель Мемингер.

– Не понимаю, о чем ты, – говорит она наконец и делает шаг в сторону, чтобы обогнуть препятствие в виде меня. Я не решаюсь помешать, но вид ее удаляющейся спины приводит в отчаяние, и я бросаю вдогонку свой последний аргумент:

– Бесков сказал, что я могу прийти сюда, когда захочу!

Она возвращается. Во взгляде читается самое искреннее желание помочь.

– Значит, можешь, – говорит она, делая ударение на каждом слове. – Но я не могу прийти за тебя.

– Скажи хотя бы…

Бесполезно – на этот раз она покидает меня окончательно, а я продолжаю стоять, обхватив руками голову. Вот же черт! Просто платформа 9 ¾ какая-то…

Я подбираю с лужайки отломленный сухой прут и наставляю его на бордюр жестом, прекрасно известным поттероманам всего мира.

– Алохомора! Бомбарда! Экспеллиармус!

– Похоже, твоя бузинная палочка сегодня не в духе, – раздается у меня за плечом.

Я испуганно оборачиваюсь и вижу веселые глаза Бескова.

Он садится на злосчастный бордюр, знаком приглашает меня последовать его примеру и беззвучно смеется так, что плечи вздрагивают. Я робею, но послушно приземляюсь рядом, пользуясь шансом на безнаказанное рассматривание. И снова, как во время первой нашей встречи, этот Бесков производит впечатление человека, который пытается казаться кем-то другим. У него смелая стрижка: почти под ноль выбритый висок с одной стороны и длинная челка, светлая до ледяной полупрозрачности, почти седины, которую он то и дело откидывает назад – с другой. Кожаная митенка в сочетании с белоснежной рубашкой и галстуком-бабочкой выглядит компромиссом. Воротник-стойка не скрывает татуировку на шее – острый край орнамента почти касается мочки уха. Вся эта агрессивная атрибутика словно призвана (но с задачей не справляется) сгладить впечатление невероятной открытости лица – в нем есть и детская подвижность, и наивность, и еще что-то, чему сложно подобрать название, но именно это заставляет меня не слишком переживать из-за того, что он застал меня в момент личной слабости, проще говоря – идиотизма. Я даже рада, что моя выходка его позабавила.

– Почему вы сразу не сказали, что Кройц-штрассе – это наша улица Салтыкова-Щедрина? – говорю я, отчего-то переходя на множественное число, хотя отлично помню, что рядом с многострадальным бабушкиным домом мы легко и непринужденно общались на «ты».

Он глядит на меня с этой своей улыбкой чеширского кота, и в его глазах отражается небо.

– Потому что это не так.

Мы сидим на старинном бордюре, будто на скамейке в городском парке. Мимо, подпрыгивая на ухабах, проезжает машина. Следом проходят двое подростков, старушка и женщина с коляской. Никому из них нет до нас дела. Они возвращаются домой.

А он все держит и держит меня взглядом. Все это время в моей голове теснятся мысли о бабушке, сгоревшем доме, обыске в моей комнате, погибшем Марке и Германе, который не отвечает на звонки. И я говорю то единственное, что, как мне кажется, способно разом все это объяснить:

– Моя жизнь летит к чертям.

Он кивает, словно ожидал услышать нечто подобное.

– Все это похоже на охоту, но я не понимаю, кто и на кого охотится. Несколько дней назад я жила, не беспокоясь ни о чем, кроме дедлайнов и барстука Трампеля. А сейчас – пожар… Кто-то роется в моих вещах. Умирают люди. И мне кажется, что во всем этом виновата я.

– Все не так просто. Ты правильно сделала, что пришла.

– Сейчас вы предложите мне обнять березку и во всем ей покаяться.

Бесков поднимается на ноги и стряхивает несуществующие соринки с идеально отглаженных брюк, а затем многозначительно смотрит на что-то у меня за спиной. Я оборачиваюсь и застываю с приоткрытым ртом.

За широко распахнутыми воротами белеют стены дома с исчезнувшей улицы Кройц.