Глава 1 Дом Атрея - Мифы и легенды Греции и Рима - Эдит Гамильтон - RutLib.com

Назад: Часть V Великие царские дома Греции

Глава 1
Дом Атрея

Главное значение истории дома Атрея состоит в том, что поэт-трагик V в. до н. э. Эсхил положил ее в основу своей величайшей трагедии Орестея, состоящей из трех частей: Агамемнон, Просительницы (или Молящие) и Эвмениды. В греческой трагедии ей нет равных, за исключением четырех трагедий Софокла об Эдипе и его детях. В начале V в. до н. э. Пиндар сообщает распространенный миф о жутком пире, который устроил богам Тантал, но с протестом заявляет при этом, что миф неправдоподобен. О наказании Тантала повествуется довольно часто, и в первую очередь в Одиссее, откуда я и заимствовала его описание. Историю Амфиона и Ниобы я привожу по Овидию, который единственный излагает ее полностью. Рассказ о том, как Пелопс выиграл гонку на колесницах, взят мной у Аполлодора (I или II в. н. э.), который дает самое полное из дошедших до нас изложение этого эпизода. История преступлений Атрея и Фиеста и всего того, что последовало за ними, изложена мной по Орестее Эсхила.

Дом Атрея – один из самых знаменитых царских домов в греческой мифологии. К нему принадлежал Агамемнон, возглавлявший поход греков против Трои. Такой же известностью, как и Агамемнон, пользуются ближайшие члены его семьи: жена Клитемнестра и дети Ифигения, Орест и Электра. Его брат Менелай был мужем Елены, из-за которой и разгорелась Троянская война.

Это был злополучный дом, и причиной всех несчастий считался его основатель, царь Лидии Тантал, который навлек на себя страшнейшее наказание, совершив некое ужасное преступление. Но на этом бедствия дома далеко не закончились. Они продолжались и после его смерти. Его потомки тоже совершали преступления и наказывались за это. Над семьей словно тяготело проклятие, заставлявшее людей совершать грех против собственной воли и приносившее страдания и смерть как невинным, так и виновным.

Тантал и Ниоба

Тантал был признан богами превыше всех прочих смертных детей Зевса. Ему дозволялось делить с богами трапезу и вкушать нектар и амброзию, дотрагиваться до которых из всех смертных мог только он один. Но боги делали и большее: они приходили на пиры к нему во дворец и удостаивали его чести пировать вместе с ними. Но за оказанные ему почести Тантал отплатил настолько по-зверски, что ни один поэт никогда не рискнул объяснять мотивы его поведения. Он убил своего единственного сына Пелопса, сварил его в большом котле и подал это блюдо богам. Быть может, он был охвачен ненавистью к ним за то, что они побудили его пожертвовать сыном, чтобы изведать ужас оттого, что невольно стали каннибалами? А может, наиболее шокирующим из всех возможных способов он хотел показать, как легко могут быть обмануты эти грозные, всеми почитаемые, вызывающие всеобщее благоговение божества. В своем презрении к богам, в своей безмерной самоуверенности он даже не подумал о том, что его гости легко догадаются, какого рода блюдом он их угощает.

Тантал оказался в дураках. Олимпийцы догадались. Они покинули этот ужасный пир и обрушили свой гнев на святотатца. Тантала постигнет такое наказание, решили боги, чтобы в будущем ни один человек, услышав о нем, не осмелился бы оскорбить олимпийцев. Этот архигрешник должен был в аду стоять по колено в ручье, но когда, мучимый жаждой, он наклонялся, чтобы зачерпнуть воды, она ускользала из его ладоней, уходя в почву. Когда же он распрямлялся, вода появлялась снова. Над его головой свисали ветви плодовых деревьев: здесь были и груши, и гранаты, и розовые яблоки, и сладкие фиги. Но каждый раз, когда он протягивал руку, чтобы сорвать их, ветер относил ветки далеко в сторону. И так Тантал должен был стоять вечно, не в состоянии утолить ни жажды, ни голода.

Боги воскресили его сына Пелопса, но им пришлось сотворить его лопатку из слоновой кости. Дело в том, что одна из богинь (одни называют Деметру, другие – Фетиду), забывшись, попробовала злополучное кушанье, и, когда части тела юноши были сложены в должном порядке, одной лопатки, естественно, недоставало. Эта жуткая история дошла до нас, видимо, в своей первозданной, очень жестокой, совершенно ничем не смягченной форме.

Грекам более поздних поколений она не импонировала. Так, поэт Пиндар, выражая свой протест против нее, говорит, что это -

Басня, ничтожная ложь,
Ни зернышка истины не содержащая.
Да не позволено будь человеку
Приписать людоедство богам олимпийским!

Но как бы там ни было, остальная часть жизни Пелопса была вполне успешной. Он оказался единственным из потомков Тантала, судьба которого не была отмечена несчастьями. Он счастливо женился, хотя и посватался к весьма опасной невесте, царевне Гипподамии. Правда, причиной гибели ее женихов была не она сама, а ее отец. У этого царя была чудесная пара коней, подаренных ему Аресом. Они, конечно, превосходили всех обычных земных представителей этой породы. Царь не желал, чтобы его дочь вышла замуж, и, как только на ее руку выискивался очередной претендент, ему сообщали, что он должен состязаться с ее отцом в скачках на колесницах и, только победив, получит ее руку. Если же победителем окажется отец, жених заплатит за поражение своей жизнью. Пелопс дерзнул. Ведь у него были кони, на которых он мог вполне положиться, – подарок Посейдона. Он выиграл гонку; но по одной из версий мифа сама Гипподамия способствовала его победе даже больше, чем кони Посейдона. То ли она влюбилась в Пелопса, то ли решила, что этим смертоубийственным гонкам пора положить конец. С этой целью она подкупила Миртила, колесничего своего отца, и тот вытащил перед началом скачек чеки, удерживающие колеса его колесницы. Победа оказалась за Пелопсом. Впоследствии Пелопс убил Миртила, проклявшего его в момент смерти, и, по некоторым источникам, это и послужило причиной бедствий, преследовавших род Атрея. Но большинство авторов все-таки считает, и, безусловно, с большим основанием, что причиной всех бед, обрушившихся на потомков Тантала, было именно его преступление.

Но ни один из потомков Тантала не пострадал больше, чем его дочь Ниоба. Сначала, правда, могло показаться, что боги избрали ее для лучшей доли, как и ее брата Пелопса. Она была счастлива в замужестве. Ее супругом был Амфион, сын Зевса и несравненный музыкант. Он и его брат-близнец Зет, однажды решили укрепить Фивы, окружив их могучими стенами. Зет, как человек большой физической силы, с некоторым пренебрежением относился к своему брату, совсем не уделявшему внимания атлетическим упражнениям и целиком отдававшему себя своему искусству. Однако когда речь зашла о том, как доставить в Фивы нужное количество каменных глыб для стен, музыкант превзошел силача: его лира издавала такие потрясающие звуки, что камни сами начали двигаться и последовали за Амфионом к городу.

В Фивах Амфион и Ниоба правили в полном согласии друг с другом, пока не выяснилось, что высокомерие и надменность Тантала продолжают жить в его дочери. Благодаря своему состоянию она считала себя выше всего того, к чему простые смертные относятся с почтением и благоговением. Она была богатой, благороднорожденной и обладала большой властью. У нее было семеро сыновей, храбрых и красивых, и семеро дочерей, прекраснейших из прекрасных. Она считала себя достаточно могучей, чтобы не только обманывать богов, как это пытался делать ее отец, но и открыто бросать им вызов.

Однажды Ниоба приказала жителям Фив начать воздавать ей божеские почести.

– Вы воскуряете фимиам Лето, – заявила она. – А что она по сравнению со мной? У нее всего двое детей: Аполлон и Артемида. А у меня в семь раз больше. Я – царица. А она была бездомной странницей, пока крохотный Делос, единственный во всем мире, не решился ее приютить. Я – счастливая, могучая, великая. Настолько великая, что никто – ни боги, ни смертные не рискнут причинить мне вреда. Так приносите в храме Лето жертвы мне; это теперь мой храм, а не ее.

Кощунственные слова, произнесенные в состоянии высокомерного осознания своей воображаемой мощи, всегда будут услышаны на небесах и всегда будут наказаны. Аполлон, бог-стреловержец, и Артемида, его божественная сестра, мгновенно слетели с Олимпа в Фивы и перестреляли из своих луков всех сыновей и дочерей Ниобы. Она видела их умирающими, и ее горе было невыразимым. В горе, словно окаменев, она упала на землю рядом с их телами, такими юными и сильными; сердце ее тоже уподобилось камню. Лишь безостановочно текли ее слезы. А потом она и сама превратилась в камень, постоянно, день и ночь, источающий слезы.

У Пелопса родилось двое сыновей: Атрей и Фиест, и то недоброе наследие, которое они получили от Тантала, не замедлило сказаться на них в полной мере. Фиест влюбился в жену своего брата, побудив ее нарушить супружеские обеты верности. Узнав про измену жены, Атрей поклялся, что Фиест заплатит за это так, как не платил еще ни один мужчина в мире. Он убил двух маленьких сыновей Фиеста, сварил в котле и угостил этим кушаньем их отца. Когда же

…распознав злодейство богомерзкое,
Он закричал, упал, изверг убоину
И, опрокинув стол, проклятьем бешеным
Семью Пелопса проклял…

Царем стал Атрей, Фиест же был лишен какой-либо власти. Ужасное преступление не было отомщено при жизни Атрея, но от него жестоко пострадали его дети и дети его детей.

Агамемнон и его дети

Однажды на Олимпе происходило собрание всех богов. Первым держал речь Зевс. Отец богов и смертных был крайне раздражен тем, как низко смертные ведут себя по отношению к богам, постоянно обвиняя божественные силы в собственных злодейских помыслах, причем даже в тех случаях, когда олимпийцы пытаются удержать их от преступления.

– Вам всем известно об Эгисте, которого убил Орест, сын Агамемнона, – заявил Зевс, – о том, как он влюбился в жену Агамемнона и убил его, когда тот возвращался из Трои. По этому поводу нас, собственно, винить не в чем. Мы предупреждали его устами Гермеса: «Смерть сына Атрея будет отмщена Орестом». Именно таковы были слова Гермеса, но даже этот вполне дружеский совет не удержал руку Эгиста, который теперь и понес окончательное наказание.

Этот маленький отрывок из Илиады – первое упоминание о доме Атрея. В Одиссее ее главный герой, достигнув страны феакийцев, рассказывает им о своем спуске в Аид и о душах, которых он там встретил. Более других, говорит он, в нем вызвала жалость душа Агамемнона. Одиссей спросил у него об обстоятельствах его смерти, и тот сообщил, что погиб бесславно, сидя за столом, как гибнет бык под топором мясника.

– Меня убил Эгист с помощью моей вероломной жены. Он пригласил меня к себе в дом и, когда я начал пировать, зарезал меня. Моих спутников тоже. Ты видел многих воинов, гибнущих в поединке или в битве, но никогда не видел, чтобы воины погибли так, как мы, за чашей вина, перед заполненными яствами столами в зале с залитым нашей кровью полом. В моих ушах еще звенел предсмертный крик Кассандры. Клитемнестра бросила ее тело поверх моего. Я еще пытался воздеть к ней руки, но они уже не поднимались. В этот момент я умер.

Такой эта повесть выглядела в ее первоначальном варианте: Агамемнон убит любовником своей жены. Но это – жалкий вымысел. Как долго он держался на сцене, мы не знаем, но следующая известная версия, изложенная Эсхилом около 450 г. до н. э., выглядит совершенно иначе. Теперь это трагическая история о неизбежном, неотвратимом отмщении, о титанических страстях и невозможности уйти от судьбы. Причиной смерти Агамемнона теперь является уже не греховная любовь мужчины и женщины, а материнская любовь к дочери, убитой ее собственным отцом, и решимость жены отомстить за эту смерть, лишив жизни супруга. Образ Эгиста бледнеет; он едва заметен. Все решения принимает жена Агамемнона Клитемнестра.

Сыновья Атрея: Агамемнон, вождь пришедших под Трою греков, и Менелай, муж Елены, по-разному завершают свой жизненный путь. Менелай, которому не очень везет в начале жизни, в свои пожилые годы имеет все основания радоваться ей. Да, на какое-то время он теряет жену, но после падения Трои снова обретает ее. Его корабль относит к берегам Египта штормом, который Афина насылает на греческий флот, но в конце концов он благополучно возвращается домой и долгое время счастливо живет вместе с Еленой. Но с его братом дела обстояли совсем иначе.

После падения Трои Агамемнон оказывается самым удачливым из победоносных греческих вождей. Его корабль не разбивается в шторме, уничтожившем или угнавшем к берегам дальних стран множество других кораблей. Он вступает в родной город не только живым и здоровым после всех опасностей, угрожавших ему на суше и на море. Он входит в него как триумфатор, как гордый победитель Трои. Дома его дожидаются. Уже получено известие о его высадке, и жители города собираются, чтобы устроить ему торжественную встречу. Он, как представляется всем, – самый прославленный вождь, возвращающийся во всем своем блеске и величии. Победа следует за его спиной, а перед ним шествуют мир и благополучие.

Но среди приветствующей Агамемнона толпы, благодарящей небо за его возвращение, видны тревожные лица, слышны слова, свидетельствующие о темных дурных предчувствиях. Они передаются из уст в уста.

Он увидит здесь страшные вещи, – говорят люди в толпе. – Когда-то во дворце все было честно и хорошо, но этого уже давно нет… Если бы стены могли говорить…

Перед дворцом, чтобы почтить царя, собрались старейшины, но они – тоже в смущении, они испуганы и встревожены еще больше, чем волнующаяся толпа. Расходясь, они шепотом говорят о минувшем. Они далеко не молоды, и прошлое для них гораздо реальнее настоящего. Они вспоминали о принесении в жертву Ифигении, этого милого, невинного создания, безгранично доверявшего своему отцу, а потом представшего пред алтарем, вспоминали о безжалостных ножах, о безжалостных лицах вокруг нее. Старики говорили между собой, и перед ними представали живые картины прошлого, как будто они сами присутствовали там, как будто они сами вместе с Ифигенией слышали, как ее любимый отец приказывает приподнять ее и держать над алтарем. Он убил ее, конечно, не по своей воле, но под давлением войска, жаждущего благоприятного ветра для отплытия в Трою. Однако все обстояло не так просто. Агамемнон поддался этому давлению, поскольку зло, накапливающееся в его роду от поколения к поколению, должно было сказаться и на нем. Старейшины прекрасно знали о тяготевшем над домом Атрея проклятии.

Еще не утихла в сердцах
Жажда крови. Сильна еще старая боль,
А уж новые раны открылись.

Со дня смерти Ифигении прошло десять лет, но последствия ее гибели сказываются и по сей день. Старейшины мудры. Они знают, что каждый грех ведет к новому, каждая вина тянет за собой еще одну вину. Теперь угроза, исходящая от девушки, которой уже нет в живых, повисла над головой ее отца в самый час его триумфа. И все-таки, шептали старики друг другу, быть может, сейчас она не осуществится, не станет реальностью. Они пытались найти хоть крупицу надежды, зная в глубине сердца, но не осмеливаясь говорить об этом вслух, что месть уже затаилась во дворце, поджидая Агамемнона.

Месть поджидала его еще с тех пор, когда царица Клитемнестра вернулась из Авлиды, где была свидетельницей гибели дочери. Она не стала хранить верность своему супругу – ведь он убил ребенка. Она завела любовника, и все про это знали. Все также знали, что она не отослала его, когда пришла весть о возвращении Агамемнона. Он по-прежнему во дворце, рядом с ней. Что же замышляется за дверями дворца? Неожиданно до толпы, теряющейся в догадках, донеслись шум и крики: подъезжали колесницы, раздавались чьи-то возгласы. Во двор въехала царская колесница. На ней рядом с царем стояла девушка, очень красивая и вместе с тем очень странно выглядевшая. За колесницей следовали слуги и городские жители, и, когда колесница остановилась, двери дворца распахнулись, и в них появилась царица.

Агамемнон сошел с колесницы, громко молясь: «О победа, да пребудь со мной вовеки!» Его супруга пошла к нему навстречу. Ее лицо лучилось, голова была высоко поднята. Она понимала, что все присутствующие здесь мужчины, за исключением ее супруга, прекрасно осведомлены о ее неверности, но она дерзко смотрела им в лица и смеющимися губами словно сообщала, что даже в их присутствии она должна в этот момент говорить о своей великой любви к мужу и о той мучительной боли, от которой она страдала в его отсутствие. А затем с ликующей радостью она попросила его войти во дворец.

– Ты – наша защита, – провозгласила она, – наш могучий оплот. Узреть тебя – столь же радостно, как моряку после шторма увидеть землю, как изнемогающему от жажды путнику увидеть широко разлившийся поток!

Агамемнон отвечал ей, но сдержанно, а потом направился во дворец, обратив ее внимание на девушку, все еще стоящую на колеснице.

– Это – Кассандра, – объяснил он жене, – подаренная мне войском, цветок из всех пленниц. Пусть Клитемнестра присматривает за ней и хорошо с ней обращается.

С этими словами он вошел во дворец, и двери за супругами закрылись. Для одного из них они не откроются уже никогда.

Толпа разошлась. Только старики еще чего-то ждали, стоя перед молчащим дворцом с запертыми дверями. Их внимание привлекла пленная царевна, и они с интересом принялись ее разглядывать. Им доводилось слышать об ее удивительной славе пророчицы, которой не верила ни одна живая душа и пророчества которой тем не менее всегда сбывались. Она обратила в их сторону испуганное лицо.

– Куда меня привезли? – спросила она в ужасе. – Чей это дом?

Старейшины ответили ей, что это – дворец сына Атрея. И тут она закричала:

– Нет! Это дом, ненавистный богам, дом, где убивают мужчин, дом, пол в котором красен от крови!

Старики обменялись испуганными взглядами. Кровь, убитые мужчины – ведь обо всем этом они только что думали сами, размышляя о страшном прошлом, влекущем за собой еще более страшные события. Как же она, чужеземка, может знать об их прошлом?

– Я слышу детские крики, – продолжала та.

Вот слышу я младенцев бедных плач,
Детей несчастных, съеденных родителем.

Фиест и его сыновья! Где же она могла услышать о них? С ее губ срывались совсем непонятные слова. Казалось, она видела, что произошло в этом дворце много лет назад, казалось, она присутствовала здесь тогда, когда смерть следовала за смертью, когда каждое отдельно взятое преступление и все они вместе влекли за собой все новые и новые. Потом от прошлого Кассандра перешла к будущему. Старики услышали, как она с криками прорицала, что сегодня к списку смертей добавятся еще две и одной из них будет ее собственная.

– Я обречена на гибель, – добавила она, отвернувшись, и направилась во дворец.

Ее пытались удержать, не пускать в этот злополучный дом, но тщетно. Она вошла во дворец, и его двери закрылись навсегда и за ней. Последовавшее за ее уходом молчание было неожиданно прервано. Раздался крик; это был голос агонизирующего мужчины: «Боги! Меня убивают! Смертельный удар…» И снова молчание. Старики, недоумевающие, пришедшие в ужас, сбились в кучу. Это был голос Агамемнона. Что же им делать? Ворваться во дворец? «Торопитесь, торопитесь! – подбадривают они друг друга. – Мы должны узнать, в чем дело». Но взламывать двери уже было не нужно. Двери открылись сами, и на пороге появилась царица.

Ее одежды, ее руки, ее лицо были покрыты темно-красными пятнами, но сама она выглядела спокойной и совершенно уверенной в себе. И она громко объявила всем, что же произошло во дворце.

– Там лежит тело моего мужа, сраженного моею рукой.

Это его кровь покрывает ее одежды и лицо, и она радуется этому:

…пораженный насмерть, испустил он дух,
И с силой кровь из свежей раны брызнула,
Дождем горячим, черным оросив меня,
И радовалась я, как ливню Зевсову
Набухших почек радуется выводок.

Она не считала нужным ни объяснять свой поступок, ни извинять его. В своих собственных глазах она была не убийцей – она была исполнителем приговора. Она просто наказала убийцу, убийцу своего собственного ребенка, того

…кто, как овцу – из неоглядных стад
Овец прекраснорунных, – дочь, родную дочь,
Дитя мое, убил без сожаления
Затем лишь только, чтоб фракийский ветер стих.

За ней из дверей дворца вышел и встал рядом с ней ее любовник Эгист, младший сын Фиеста, родившийся уже после ужасного пира. У него, собственно, не было личных счетов с Агамемноном, но Атрея, убившего детей и угостившего их мясом Фиеста, уже не было в живых, и месть настигнуть его не могла. Но она должна была настигнуть его сына.

У царицы и у ее любовника имелось достаточно оснований, чтобы считать, что зло нельзя прекратить, совершив еще одно зло. И доказательством тому являлся труп только что убитого человека. Упиваясь своим триумфом, они не прекращали думать, что эта смерть, как и остальные, наверняка повлечет за собой другие.

– Да не будет больше крови на тебе и на мне, – обратилась Клитемнестра к Эгисту. – Мы теперь здесь хозяева, и у нас все должно быть хорошо.

Но эта надежда оказалась напрасной.

Ифигения была только одним ребенком Клитемнестры и Агамемнона из трех. Двумя другими были Орест и Электра. Если бы Орест оставался жить во дворце, Эгист, безусловно, лишил бы его жизни, но его вовремя укрыли у верного человека. Девочку же Эгист убивать не стал; он лишь поставил ее в такие тяжелые условия, что вся ее дальнейшая жизнь превратилась в одну-единственную надежду: она мечтала, что Орест когда-нибудь вернется и рассчитается за отца. «Но как ему осуществить эту месть?» – снова и снова спрашивала себя Электра. Эгист, конечно, должен умереть, но разве справедливо убить только его одного? Он все-таки менее запятнан, чем та, другая. И что же делать? Будет ли справедливо, если сын, чтобы отомстить за отца, лишит жизни собственную мать?» И так она размышляла все те долгие годы, в течение которых Клитемнестра и Эгист правили страной.

Когда мальчик Орест подрос и превратился в юношу, он стал понимать тяжесть ситуации гораздо яснее, чем Электра. Да, убить убийц отца – это долг сына, долг, который превыше всего. Но сын, убивающий мать, отвратителен и богам и смертным. Выполнение самого священного долга оказывается связанным с самым гнусным преступлением. Орест, желающий совершить правое дело, должен выбирать между двумя тяжкими преступлениями. Он должен или предать память отца, или убить собственную мать.

Мучаясь такими сомнениями, он отправился за советом к Дельфийскому оракулу, и Аполлон в совершенно ясных выражениях приказал ему наказать обоих убийц:

Убей же тех двух, кто убил,
Да искупят те смерти своими,
Кровь пролив за уже пролитую.

И Орест понимал, что он не может преступить проклятие, тяготеющее над его родом, он обязан мстить, даже если ему грозит гибель. Он отправился на родину, в дом, где он не был со времен своего раннего детства, в сопровождении своего двоюродного брата и друга Пилада. Друзья выросли вместе, и их связывало больше чем обычная дружба и взаимная преданность. Электра, которая, конечно, ничего не знала об их возможном появлении, тем не менее внимательно следила за событиями. Вся ее жизнь превратилась в ожидание брата, который принесет ей единственное, что имеет для нее ценность.

Однажды, придя на могилу отца, она совершила жертвоприношение и, как обычно, молилась: «о, отец, направь Ореста к его дому!» И тут перед ней неожиданно предстал Орест. Он назвал ее своей сестрой и предъявил в качестве доказательства когда-то сотканный ею плащ, в который она его завернула, когда он много лет назад покидал отчий дом. Ее ответом были слова: «Твое лицо – это лицо моего отца». И она тут же излила на него всю любовь, которую никто не хотел получить от нее за все эти злосчастные годы:

О, свет моих очей, ты четверых один
Мне заменяешь. Я отцом зову тебя,
Тебя люблю, как мать, а настоящую
Родную мать по праву ненавижу я.
Ты – как сестра мне – ведь сестра заколота, —
И ты же брат мой верный, повелитель мой.

Но Орест был слишком погружен в собственные мысли, слишком сосредоточен на том, что ему предстоит, чтобы отвечать сестре или даже просто слышать ее. Он прерывает слова Электры, чтобы поведать ей о том, что так мучает его. Это – страшное пророчество Аполлона, которое Орест с ужасом повторяет:

…Твердо слово Локсия.
Он приказал мне, не боясь опасности,
Идти на все. Чудовищными муками,
Такими, от которых стынет в жилах кровь,
Грозил он мне, коль я убийц родителя
Не накажу и смертью не взыщу за смерть.
Он говорил мне, что в быка безумного
Я превращусь, что множество ужасных дел
Я вынесу и в муках кончу дни свои.

Клитемнестра и Орест

Двое друзей и Электра составляют план действий. Орест и Пилад должны пойти во дворец и объявить, что они принесли известие о смерти Ореста. Это должно порадовать Клитемнестру и Эгиста, которые непрестанно опасаются его неожиданного появления и мести и поэтому наверняка захотят увидеть вестников. Попав же во дворец, Орест и его друг должны положиться на свои мечи и на полную неожиданность нападения.

Их впустили во дворец, и Электра стала дожидаться их возвращения. Эти минуты стали самыми тяжелыми в ее жизни. Двери дворца растворились, из них вышла женщина и спокойно остановилась на ступенях. Это была Клитемнестра. Она простояла так секунду или две, когда во двор ворвался раб, кричащий:

– Измена! Господин! Измена! – Увидев Клитемнестру, он выкрикнул на одном дыхании: – Орест – жив – он здесь!

Теперь она все поняла, ей стало ясно, что произошло и что еще произойдет. Помрачнев, она приказала рабу принести секиру. Клитемнестра твердо решила сражаться за свою жизнь, но прежде чем оружие принесли, она уже переменила решение. Через дверь вышел мужчина, и его меч был красен от крови. Клитемнестра знала, чья это кровь, как знала и то, в чьих руках находится меч. Она тотчас же нашла другой, более надежный способ защитить себя, чем браться за секиру. Она все-таки мать того, кто стоит перед ней.

– Остановись, мой сын! – произнесла она. – Вот, посмотри. Это – моя грудь. Твоя тяжеленькая головка не раз покоилась на ней, и ты сладко спал. Твой детский ротик, в котором не было еще ни одного зуба, пил мое молоко, и так ты рос…

Не выдержав, Орест закричал:

– О, Пилад, она же моя мать. Я могу ее пощадить? На это его друг мрачно ответил:

– Нет. Так повелел Аполлон, а богам следует подчиняться.

– Я подчиняюсь, – отвечал Орест. – А ты иди со мной.

Клитемнестра поняла, что это – ее конец, и холодно ответила:

– Сын, ты, кажется, собираешься убить свою мать. Орест подтолкнул ее в сторону дворца. Клитемнестра вошла в двери, и он последовал за ней.

Когда он снова вышел, тем, кто ожидал во дворе, не нужно было говорить, что произошло во дворце. Они следили за ним, их новым повелителем, не задавая никаких вопросов. Орест же, казалось, просто не замечал их; он вглядывался в тот ужас, который мерещился ему за их спинами. Запинаясь, он наконец проговорил:

– Эгист умер. Здесь моей вины нет. Он – соблазнитель и должен был умереть. Но она? Убивала или нет? Друзья мои, я убил мать… Не без причин… Она была низкой женщиной… Она убила моего отца, и боги ненавидели ее.

Глаза Ореста были по-прежнему устремлены на не видимый больше никем ужас. И вдруг он закричал:

– Смотрите! Смотрите! Там какие-то женщины. В черном, все в черном… И длинные волосы, как змеи!

Его терпеливо уговаривали, что нигде нет никаких женщин в черном.

– Это – только плод твоего воображения! – говорили ему. – Не бойся!

– А вы их не видите? – кричал Орест. – Это – не плод моего воображения. Я, я вижу их. Их наслала моя мать. Они кружатся вокруг меня… Из их глаз сочится кровь. О, пустите меня…

В конце концов он убежал, преследуемый своими невидимыми спутницами.

В свою страну Орест вернется только через много лет. Он видел многие страны, и везде его преследовали одни и те же ужасные образы. Он изнемог от страданий, но ведь утрата всего, что ценит человек, это – тоже выигрыш… «Страдания выучили меня», – говаривал он. Орест стал понимать, что нет преступления, которое нельзя было бы искупить, что даже он, запятнавший себя убийством матери, может быть очищен от скверны. По указанию Аполлона он отправляется в Афины, чтобы предстать перед судом богини – покровительницы города. Формально он пришел просить о помощи; тем не менее в его сердце царила полная уверенность в себе. Тем, кто искренне желает очистить себя, отказа не бывает, и с людьми, прожившими в одиноких странствиях и душевных терзаниях, черное пятно его вины становилось все слабее и слабее. Он надеялся, что теперь оно уже исчезло насовсем. «Я могу разговаривать с Афиной чистыми устами», – сказал он себе.

Богиня прислушалась к мольбе Ореста. На его стороне выступил сам Аполлон.

– Это я в ответе за то, что сделал Орест, – заявил он. – Он совершил убийство по моему повелению.

Напротив Ореста снова появились ужасающие лики его преследовательниц Эриний, но Орест с прохладцей отнесся к их требованиям о возмездии.

– Я, а не Аполлон несу ответственность за убийство моей матери, – гордо объявил он, – но теперь я очищен от моей вины!

Такие слова не произносил еще ни один человек из дома Атрея. Убийцы, происходящие из этого рода, никогда не испытывали страданий от своей вины и никогда не пытались очиститься от преступления. Афина склонилась к мольбам Ореста и уговорила сделать то же и богинь-мстительниц. Так был установлен новый закон – закон милости и сострадания, согласно которому сами грозные богини должны были изменить свою природу. Из Эриний они превратились в благомыслениц, Эвменид, защитниц просителей и молящих. Они простили Ореста, и, когда были произнесены слова прощения, дух зла, так долго терзавший дом Атрея, был отогнан. В результате суда Афины Орест стал свободным человеком. Непреодолимые ранее темные силы прошлого уже никогда не склонят на сторону зла ни его, ни кого-либо из его потомков. Проклятие дома Атридов перестало действовать.

Ифигения в Тавриде

Этот миф я целиком заимствовала из двух трагедий Еврипида, поэта-трагика V в. до н. э. Ни один другой автор не излагает его так полно. Счастливое завершение этой истории обеспечивается появлением божества, приемом, общеизвестным в те времена, но Еврипид, правда, единственный из трех великих афинских поэтов-трагиков, кто его применяет. Согласно современным представлениям, его использование следует рассматривать как слабость; и в данном случае он был бы совершенно не нужен, поскольку тот же самый финал мог бы быть достигнут, если бы автор не ввел эпизод с противным ветром. С этой точки зрения появление Афины только осложняет построение сюжета. Возможно, причина этого прегрешения со стороны одного из величайших поэтов, которых знал мир, состоит в том, что афиняне, очень страдавшие в это время от войны со Спартой, жаждали чудес, и Еврипиду захотелось пойти им навстречу.

Как уже было отмечено ранее, греки не жаловали мифы с человеческими жертвоприношениями, которые совершались или с целью умиротворить богов вообще, или побудить Мать-Землю дать хороший урожай, или получить от богов еще что-нибудь хорошее. Они думали об этих жертвоприношениях так же, как думаем мы. Грекам они были отвратительны. Любое божество, требовавшее таких жертв, уже в силу этого оказывалось в их глазах злым, и вслед за Еврипидом они предполагали, что «если боги творят зло, то они – не боги». Поэтому вместо мифа о жертвоприношении Ифигении в Авлиде неизбежно должен был появиться другой, светлый. Согласно первоначальной версии мифа, Ифигения была принесена в жертву потому, что любимая лань Артемиды была убита греками, и повинные в этом охотники могли вернуть благосклонность богини, только пролив кровь молодой девушки. Но для греков более поздних поколений придерживаться этой точки зрения означало бы очернять Артемиду. Очаровательная хозяйка лесов, всегда особо защищавшая молодые и беспомощные создания, никогда бы не стала предъявлять такое ужасное требование.

Ведь она так добра, Артемида благая,
К юности нежной и хрупким питомцам природы,
К самым младшим из тех, кто в лучах обитает
И населяет леса.

Таким образом, мифу понадобился другой конец. Когда в Авлиде греческие воины пришли за Ифигенией туда, где она содержалась в ожидании смерти, рядом с ней находилась ее мать, но та запретила Клитемнестре провожать ее до алтаря.

– Так будет лучше для тебя и для меня, – сказала она.

Мать осталась одна. Наконец она увидела направляющегося к ней человека. Он бежал, и Клитемнестра подивилась, почему он так торопится передать ей страшную для нее весть. Но он уже кричал: «Чудесные новости! Чудесные новости!» Ее дочь не принесена в жертву, начал он свой рассказ. Это совершенно определенно, но что же произошло на самом деле, в точности никто не знает. Когда жрец уже собирался нанести удар, присутствующих, естественно, охватил ужас, и все они потупили глаза. Но вдруг жрец отчаянно закричал, и все, кто там был, подняв головы, увидели чудо, в которое едва ли было можно поверить. Девушка исчезла, а на земле рядом с алтарем трепетала лань с перерезанным горлом.

– Это сотворила Артемида, – провозгласил жрец. – Она не пожелала пятнать свой алтарь человеческой кровью. Она сама выбрала жертвенное животное и сама приняла его как приношение.

– О царица! – продолжал гонец. – Я сам там был и сам все видел. Твое дитя наверняка у богов!

Но Ифигения не была взята на небеса. Артемида перенесла ее в страну тавров (ныне Крым) на берега Понта Аксинского (Моря Негостеприимного). Тавры же были дикарями, свирепые обычаи которых требовали приносить в жертву богине любого грека, попавшего в их страну. Артемида приняла все меры к тому, чтобы Ифигения была в безопасности, сделав ее жрицей своего храма. Но на долю жрицы приходилась ужасная обязанность совершать жертвоприношения, и хотя сама она не убивала соотечественников своей рукой, но освящала их посредством традиционного ритуала, а затем передавала в руки тех, кто, собственно, и должен был принести их в жертву.

Таким образом она прослужила своей богине уже много лет, когда к этому негостеприимному берегу пристала греческая галера. Ее не принесли буря или враждебные ветры, она подошла к берегу сама. А ведь всем было хорошо известно, как поступают тавры с захваченными ими греками. Значит, бросить здесь якорь мореходов заставила чрезвычайно веская причина. На рассвете с галеры сошли двое юношей и крадучись стали пробираться к храму. Они, очевидно, были благороднорожденными и выглядели как сыны царей, хотя лицо одного из них и бороздили глубокие морщины, свидетельствующие о пережитых страданиях. «Думаешь, это тот храм, Пилад?» – шепнул он другому. «Да, Орест, – ответил второй. – То самое залитое кровью место».

Итак, Орест и его верный друг Пилад в Тавриде? Что же они делают в этой столь враждебной грекам стране? Было ли это до или после того, как Орест очистился от скверны убийства собственной матери? Это произошло через некоторое время после его очищения. Хотя Афина и сняла с него вину за совершенное преступление, не все Эринии согласились с ее приговором. Некоторые из Эриний продолжали его преследовать, или же он так считал. Даже оправдательный приговор, вынесенный Афиной, не восстановил его душевного спокойствия. Его преследовательниц стало меньше, но все равно они настигали его.

Дойдя до отчаяния, Орест отправился в Дельфы. Если он не найдет помощи там, в главном святилище Греции, он не найдет ее нигде. Оракул Аполлона подал Оресту некоторую надежду, но предупредил, что он будет рисковать жизнью. По повелению дельфийской жрицы он должен отправиться в страну тавров и привезти оттуда священное изваяние Артемиды из ее храма. Если он доставит его в Афины, то окончательно исцелится и обретет душевный покой. Он уже никогда не увидит ужасающие лики своих преследовательниц. Поход в Тавриду был очень опасным предприятием, но от его исхода для Ореста зависело все. Он должен был совершить этот поход любой ценой, а Пилад никогда не позволил бы ему отправиться в Тавриду в одиночку.

Добравшись до храма, друзья поняли, что прежде, чем что-либо предпринять, нужно дождаться вечера. Пробраться в храм днем незамеченными было просто невозможно, и они ушли от него, чтобы найти убежище в какой-нибудь темной пещере.

Ифигения, печальная как всегда, выполняла свои обязанности по храму, когда перед ней предстал вестник, сообщивший, что в плен взяты двое молодых греков и их следует принести в жертву немедленно. Он послан передать ей повеление царя подготовить все необходимое для исполнения священного обряда. Ужас, который она уже так часто испытывала, снова охватил ее. При знакомой ужасной мысли об отвратительном для нее кровопролитии, о мучениях жертв она содрогнулась. Но в этот момент в голову ей пришла новая мысль. Она спросила себя: «А богиня ли повелевает совершать такие жуткие вещи? Разве она получает удовольствие от убийства?» И сама себе ответила: «В это я не верю. Кровожадна не богиня, кровожадны люди этой страны, а свою вину они сваливают на богов».

Пока она размышляла подобным образом, привели пленников. Ифигения отослала прислужниц в храм готовить все, нужное для жертвоприношения, и, оставшись с пленниками наедине, заговорила с ними. Она поинтересовалась, где находится их родной дом, дом, который они не увидят уже никогда. При этом она не могла удержаться от слез, и юноши были очень удивлены проявленному ею состраданию. Орест даже мягко попросил ее не слишком печалиться о них. Прибыв в ее страну, они прекрасно осознавали, что их может ожидать впереди. Но она продолжала свои расспросы. Братья ли они? Да, но такими их следует считать в силу их взаимной любви, но не по причине рождения от одних родителей. Как их зовут?

– Зачем спрашивать имя у человека, готовящегося к смерти? – медленно проговорил Орест.

– Ты даже не скажешь мне, из какого ты города? – продолжала она.

– Я из Микен, – ответил Орест, – этот город был когда-то знаменит.

– Ну, уж царь-то его был, несомненно, знаменит. Его звали Агамемнон, – последовала реплика Ифигении.

– Ничего не знаю о нем, – резко ответил Орест. – И давай закончим этот разговор.

– Нет, нет. Расскажи мне о нем, – попросила она.

– Он мертв, – отрезал Орест. – Его убила собственная жена. И больше не спрашивай меня ни о чем.

– Скажи еще одно, – зарыдала Ифигения. – Она, я хочу сказать: жена, жива?

– Нет. Ее убил ее же сын.

Трое долго молча смотрели друг на друга.

– Ну что ж, это справедливо, – содрогнувшись, проговорила Ифигения, – справедливо, но ужасно. – Она пыталась держать себя в руках. Потом она спросила: – А часто ли говорят о той дочери царя, которая была принесена в жертву?

– Только тогда, когда говорят о мертвых, – отвечал Орест.

Выражение лица Ифигении изменилось. Теперь она выглядела настороженной и напряженной.

– Я могу помочь и вам и себе, – наконец вымолвила она. – Согласитесь ли вы передать письмо моим друзьям в Микенах, если я вас спасу?

– Нет, только не я, – отвечал Орест. – Но мой друг согласится. Он прибыл сюда только ради меня. Отдай ему письмо и прикажи убить меня.

– Будь по-твоему, – подхватила Ифигения. – Подожди, пока я принесу письмо.

Она ушла, и Пилад повернулся к Оресту.

– Я не оставлю тебя здесь одного на погибель, – проговорил он. – Если я поступлю так, все будут называть меня трусом. Нет. Я люблю тебя, и мне не безразлично то, что скажут люди.

– Я отдал под твою защиту сестру, – старался вразумить его Орест. – Электра – твоя жена, и ты не можешь оставить ее одну. А что касается меня, то что за незадача для меня – умереть?

Пока они шептались, пришла Ифигения с письмом в руке.

– Я постараюсь уговорить царя. Уверена, он отпустит моего посланника. Но сначала… – Она обернулась к Пиладу. – Я хочу пересказать тебе содержание письма, чтобы ты, даже если потеряешь его, сохранил бы мои мысли в своей памяти и во что бы то ни стало передал моим друзьям.

– Хорошо, – согласился Пилад. – А кому я должен отнести его?

– К Оресту, – поспешила с ответом Ифигения, – сыну Агамемнона.

Вид у нее был отсутствующий; мыслями она была далеко, в Микенах. Она даже не заметила изумленные взгляды, которые устремили на нее юноши.

– Ты скажешь ему, – продолжала она, – что это письмо от той, которая должна была быть принесена в жертву в Авлиде. На самом же деле она жива…

– Неужели мертвая может вернуться к жизни? – воскликнул Орест.

– Успокойся, – гневно возразила Ифигения. – У нас мало времени. Передай ему на словах: «Брат, возьми меня домой. Освободи меня от этих чудовищных жреческих обязанностей, забери меня из этой варварской страны». Запомни хорошо, юноша: моего брата зовут Орест.

– О боги, боги, – простонал Орест. – Это невозможно.

– Я говорю не с ним, а с тобой, – обратилась Ифигения к Пиладу. – Ты запомнил это имя?

– Да, – подтвердил Пилад, – но мне не долго придется носить с собой твое послание. Орест, вот письмо. Оно от твоей сестры.

– А я получаю его, – подхватил Орест, – с такой радостью, которую не выразишь никакими словами.

В следующий момент он уже заключал Ифигению в объятия.

– Я ничего не понимаю! – закричала она. – Как я могу вам поверить? Какие у вас доказательства?

– А ты помнишь, что ты вышивала перед тем, как тебя увезли в Авлиду? – спросил Орест. – Я могу тебе описать. А помнишь свои покои во дворце? Я могу рассказать тебе, что в них находилось.

Оресту удалось убедить ее, и теперь Ифигения сама бросилась в его объятия. Она не могла удержать рыданий.

– О, самый дорогой! Ты – самый дорогой, мой ненаглядный, мой любимый. Когда мы расстались, ты был еще ребенком, совсем крошкой. То, что случилось со мной, – чудо!

– Бедная сестра, – повторял Орест, – осужденная, как и я, на горести и мытарства. И ведь ты могла убить своего же брата!

– О, ужас, – плакала Ифигения. – Но я уже свыклась с ужасными вещами. Да, эти руки могли убить тебя. А как же мне тебя теперь спасти? Кто поможет нам: бог ли, человек?

Пилад, исполненный сочувствия, молча следил за их разговором, но уже проявлял нетерпение. Он понимал, что нельзя терять времени.

– Мы поговорим, – прервал он брата и сестру, – когда выберемся из этого злополучного места.

– Мы убьем царя! – с жаром предложил Орест. Но Ифигения отвергла эту мысль как недостойную.

Царь Фоант был всегда добр по отношению к ней, и она не может отплатить ему злом. И в этот момент у нее родился замысел, совершенный до последней мелочи. Она быстро объяснила его друзьям, и те тотчас же заявили о своем согласии. Потом все трое скрылись за дверьми храма. Через несколько минут Ифигения вышла из него со статуей Артемиды в руках. И тут в воротах храмовой ограды появился какой-то мужчина. Ифигения успела закричать:

– О царь, остановись там, где стоишь.

Тот, немало удивившись, поинтересовался, что происходит. Ифигения же поведала ему, что пленные греки, которых он ей прислал, недостаточно чисты для жертвоприношения. Они не просто запятнаны скверной, они по природе своей низки и подлы; они, наконец, убили свою мать. Артемида очень разгневана.

– Я отнесу изваяние на берег моря, чтобы очистить его, – объявила Ифигения. – И там же я очищу этих людей от всей приставшей к ним скверны. Только после этого можно будет приступать к жертвоприношению. Но все это мне необходимо сделать в одиночестве. Такова воля богини. Пусть пленных отведут на берег, а ты оповести всех в городе, чтобы ко мне не приближалась ни единая живая душа.

– Поступай как знаешь, – согласился Фоант, – и готовься столько времени, сколько тебе для этого понадобится.

Фоант наблюдал за тем, как процессия тронулась в путь: впереди шла Ифигения с изваянием в руках, за ней Орест и Пилад и, наконец, прислужницы, несущие сосуды, необходимые для совершения обряда очищения. Ифигения молилась:

– О Дева и Царица! Дочь Зевса и Лето! Отныне ты поселишься в обители чистоты, и всем нам будет дано счастье!

Они скрылись из виду, направляясь к бухте, в которой стоял корабль Ореста. Казалось, что план Ифиге-нии просто не может сорваться.

И все-таки он сорвался. Ифигения, как и предполагалось, приказала прислужницам оставить ее одну с Орестом и Пиладом еще до того, как они добрались до моря. Прислужницы подчинились. После этого Ифигения, Орест и Пилад поспешили к кораблю, взошли на борт, и корабль отчалил от берега. Но вдруг в устье бухты, у самого выхода в открытое море, навстречу кораблю задул сильный противный ветер, и двигаться против него корабль не мог. Более того, несмотря на все усилия гребцов, его несло назад, на скалы. А тавры уже поняли, что происходит. Одни из них следили за кораблем, чтобы захватить его, когда он окажется у самого берега, другие же мчались с вестями к царю Фоанту. В гневе он поспешил от храма на берег, чтобы схватить нечестивых чужеземцев и предательницу жрицу и предать их смерти, но тут над ним в небе разлилось лучистое сияние. Перед ним предстала богиня. Царь отшатнулся; его сковал ужас.

– Остановись, царь! – раздался голос богини. – Я Афина. Слушай мои слова. Пусть корабль уплывает. Сейчас Посейдон утихомирит ветер и волны, и корабль спокойно выйдет в море. Ифигения и ее спутники действуют по предначертанию богов. Укроти свой гнев.

Фоант покорно ответствовал:

– Богиня, все будет сделано к твоему удовольствию. И все, кто стоял на берегу, видели, как ветер стих, волны успокоились, а греческий корабль покинул гавань и вышел в море под всеми парусами.

Назад: Часть V Великие царские дома Греции

Дальше: Глава 2 Царский дом Фив