Глава 2
Восемь коротких мифов о влюбленных
Пирам и Фисба
Этот миф можно найти только у Овидия. Как писателя миф характеризует его наилучшим образом: он хорошо написан, содержит несколько риторических монологов и, как бы между прочим, короткое эссе о любви.
Когда-то в давние времена темно-красные ягоды шелковицы имели совсем иной цвет. Они были белыми как снег. Свой цвет они изменили по удивительной и печальной причине. Этой причиной была смерть двух юных влюбленных.
Пирам, самый красивый юноша, и Фисба, самая прелестная девушка на всем Востоке, жили в Вавилоне, городе царицы Семирамиды. Их дома были построены так близко друг от друга, что даже одна стена была у них общей. Подрастая вместе, Пирам и Фисба полюбили друг друга. Они собирались пожениться, но их родители воспротивились этому. Но ведь любить не запретишь! Чем больше стараться приглушить это пламя, тем ярче оно будет гореть. И любовь всегда проложит себе путь. Едва ли можно было разделить этих двоих, сердца которых пылали таким жарким пламенем.
В стене, разделяющей их дома, была небольшая трещина. Раньше ее никто не замечал, но разве существует что-нибудь такое, чего не могло бы не заметить любящее сердце. Молодые люди, конечно, обнаружили щель и через нее шептали друг другу нежные слова: Пирам – по одну сторону стены, Фисба – по другую. Ненавистная стена, раньше разделявшая их, теперь стала средством их взаимного общения. «Кроме тебя, нам некого ласкать и целовать, – говорили влюбленные, – но зато ты позволяешь нам говорить друг с другом. Благодаря тебе наши любовные слова достигают любящих ушей. И мы благодарны тебе за это». Так они вознаграждали стену, и когда приходила ночь и им приходилось расставаться, каждый запечатлевал на ее поверхности поцелуи, которые, к сожалению, не могли дойти до губ, ожидавших их с другой стороны стены.
Каждое утро, когда рассвет изгонял с неба звезды и солнечные лучи осушали росу на траве, Пирам и Фисба прокрадывались к щели и, встав перед нею, произносили слова страстной любви и жаловались на свою горькую судьбу, но всегда делали это шепотом. В конце концов настал день, когда терпеть разлуку они уже больше не могли. Они уговорились, что в этот же вечер они попытаются ускользнуть из дому и пробраться через весь город за городские стены, где они наконец смогут безбоязненно увидеться друг с другом. Они уговорились встретиться в условленном месте, у гробницы царя Нина, под высокой шелковицей, покрытой снежно-белыми ягодами, близ которой журчал холодный источник. План восхитил их обоих, и им казалось, что этот день уже не кончится никогда.
Наконец солнце стало садиться. Уже в темноте Фисба выбралась из дому и тайком пробралась к гробнице Нина. Пирама еще не было; она стала ждать его – ее любовь придавала ей смелости. И тут совершенно неожиданно для себя она увидела в лунном свете львицу. Свирепый зверь только что загрыз свою очередную жертву; челюсти львицы были еще обагрены ее кровью. Она шла к источнику утолить жажду. Львица была довольно далеко от Фисбы, и та еще могла спастись бегством, но, убегая, она уронила свою накидку. А львица, возвращаясь в свое логово, схватила ее и порвала на части, а потом скрылась в чаще. И вот что увидел Пирам, появившись на месте встречи несколько минут спустя. Перед ним валялись окровавленные куски накидки, а на песке четко отпечатались следы львицы. Его выводы были однозначными. Он и не сомневался, что понял все. Фисбы уже не было в живых. Он позволил своей любви, нежной девушке, одной прийти в это полное опасностей место и не пришел первым, чтобы защитить ее. «Это я, я убил ее», – повторял он. Он поднял с затоптанного песка лохмотья, оставшиеся от накидки Фисбы, и, осыпая их поцелуями, понес к шелковице. «А теперь, – произнес он, – ты выпьешь и мою кровь». С этими словами он вытащил меч и вонзил его себе в бок. Его кровь хлынула на ягоды, окрасив их в темно-красный цвет.
Фисба, хотя и напуганная львицей, еще больше боялась потерять своего любимого. Осмелев, она пробралась к дереву, под которым они с Пирамом уговорились встретиться, под шелковицей, покрытой снежно-белыми ягодами. Но найти его она не смогла. Дерево стояло на месте, но на его ветках ничего ослепительно белого она не обнаружила. Когда Фисба разглядывала дерево, что-то на земле зашевелилось. Содрогнувшись, она сделала несколько шагов назад и в тот же момент поняла, кто же лежит на земле. Это был Пирам, омываемый собственной кровью и умирающий. Она устремилась к нему и обхватила его шею руками. Она целовала его в холодеющие губы и просила хоть раз взглянуть на нее, поговорить с ней. «Это же я, твоя Фисба, твоя любовь», – выкрикивала она. При звуках ее голоса он приподнял тяжелеющие веки и взглянул на нее. А потом смерть закрыла их навсегда.
Фисба увидела меч, выпавший из его руки, а рядом с ним свою окровавленную и порванную накидку и поняла все. «Тебя убила твоя собственная рука, – произнесла она, – и твоя любовь ко мне. Но я тоже могу быть храброй. Только смерть могла разделить нас, но теперь она этого не сможет». С этими словами Фисба вонзила себе в сердце меч, еще влажный от крови Пирама.
В конце концов боги сжалились над влюбленной парой, да и их родители тоже. Вечным же напоминанием о трагической судьбе влюбленных служат темно-красные ягоды шелковицы. Пепел же влюбленных, которых не могла разделить даже смерть, захоронен в одной урне.
Орфей и Эвридика
Об участии Орфея в походе аргонавтов рассказывает только Аполлоний Родосский, греческий поэт, творивший в III в. до н. э. Остальную часть мифа лучше всех передают два римских поэта, Вергилий и Овидий (приблизительно в одном стиле). Поэтому здесь и употребляются латинские имена. Замечу, что все сказание в целом мог бы изложить каждый из трех названных поэтов.
Самыми первыми музыкантами были сами боги. Афина, правда, не отличилась в этом искусстве, но зато изобрела флейту, хотя и не играла на ней. Гермес смастерил лиру и подарил ее Аполлону, и тот сумел извлекать из нее настолько мелодичные звуки, что, когда он впервые заиграл на Олимпе, боги забыли обо всем. Для себя Гермес сделал пастушью свирель и наигрывал на ней очаровательные песенки. Пан же изобрел тростниковую дудочку, певшую сладко, как весенний соловей. У Муз не было особо любимого ими инструмента, но их голоса уже сами по себе несомненно были совершенны.
Следующими по таланту и мастерству исполнения можно считать нескольких смертных, дстигших в своем искусстве такого совершенства, что в этом отношении они почти сравнились с богами. Из них самым выдающимся являлся несомненно Орфей. Он был сыном одной из Муз и фракийского царя. Его мать передала ему свой музыкальный дар, а взлелеяла его сама Фракия, ведь фракийцы были самым музыкальным народом в Греции. Орфей не имел равных себе ни в своей стране, ни где-нибудь еще, за исключением одних только богов. Когда он играл и пел, его возможностям предела не было. Противостоять ему не мог никто и ничто.
В чащах лесных на фракийских горах
Орфей двигал деревья, двигал и скалы
Своею волшебною лирой. Даже звери по зову ее
Сами шли из лесу.
За ним могло следовать все: и живые существа, и неодушевленные вещи. Он передвигал утесы на склонах гор и изменял течение рек.
О жизни Орфея до его несчастной женитьбы мало что известно, хотя из-за нее он стал известен гораздо больше, чем благодаря своему музыкальному дарованию. Тем не менее известно, что он принял участие в одной прославившей себя на всю Грецию экспедиции, в которой, быть может, принес гораздо больше пользы, чем остальные ее участники. Имеется в виду его путешествие с Ясоном на Арго. Когда плывшие на Арго герои уставали или грести становилось особенно трудно, Орфей ударял по струнам своей лиры, и гребцы обретали новые силы, и их весла двигались в такт наигрываемой им мелодии. Если же возникала угроза ссоры, его лира начинала звучать так нежно, так мирно и дружелюбно, что самые горячие головы охлаждались и забывали про свой гнев. Он спас героев и от Сирен. Когда аргонавты услыхали плывущее над морскими просторами чарующее пение, оставлявшее у них только одно желание – слышать его больше и больше, они повернули свой корабль к берегу острова Сирен. Орфей же подхватил свою лиру и заиграл такую чистую, такую трогающую сердца мелодию, что в ушах героев она просто заглушила звуки фатальных для них песнопений Сирен. Аргонавты вернули корабль на прежний курс, и ветры отогнали его от опасного острова. Если бы на нем не было Орфея, то греческие герои наверняка сложили бы свои кости на острове Сирен.
Нам неизвестно, когда он впервые встретил и при каких обстоятельствах предложил руку и сердце Эвридике, девушке, которую он полюбил. Тем не менее не возникает сомнений, что ни одна девушка, которой он делал бы такое предложение, не могла бы устоять перед чарами его музыки. Они поженились, но их супружеские радости были недолгими. Вскоре после свадьбы, когда Эвридика гуляла со своими подругами на лугу, ее укусила гадюка, и она умерла. Горе Орфея было неописуемым. Вынести разлуки он не мог и решил спуститься в царство мертвых, чтобы вернуть Эвридику. Себе же он сказал:
Своею лирой
Смогу зачаровать я дочь Деметры
И вместе с ней и самого Аида.
Растроганным их сердце
Вижу я моей игрою,
И выведу я супругу молодую
Из Аида.
Орфей осмелился сделать ради своей любви то, на что еще не осмеливался ни один другой мужчина. Он спустился в Аид, и когда коснулся струн своей лиры, то все, кто находился там, в безмолвии замерли. Кербер забыл, что он должен охранять адские врата, остановилось колесо Иксиона, присел отдохнуть на своем камне Сизиф, и впервые увлажнились слезами лица ужасных Фурий. Сам владыка Аида вместе с супругой подошли поближе к Орфею, чтобы лучше слышать его игру. Орфей же, обращаясь к ним, пел:
О, вы, божества, чья вовек под землею обитель,
Здесь окажемся все, сотворенные смертными! Если
Можно, отбросив речей извороты лукавых, сказать вам
Правду, дозвольте. Сюда я сошел не с тем, чтобы мрачный
Тартар увидеть, не с тем, чтобы чудовищу, внуку Медузы,
Шею тройную связать, с головами, где вьются гадюки,
Ради супруги пришел. Стопою придавлена, в жилы
Яд ей змея пустила и похитила юные годы.
Горе хотел я стерпеть. Старался, но побежден был
Богом любви: хорошо он известен в пределах наземных, —
Столь и здесь – не скажу; уповаю, однако, что столь же.
Если не лжива молва о былом похищенье – вас тоже
Соединила любовь! Сей ужаса полной юдолью
Хаоса бездной молю и безмолвьем пустынного царства:
Вновь Эвридике моей заплетите короткую участь!
Все мы у вас должники: помедлив недолгое время,
Раньше ли, позже ли – все в приют поспешаем единый,
Все мы стремимся сюда, здесь дом наш последний; вы двое
Рода людского отсель управляете царством обширным.
Так и она: ей положенные годы созреют,
Будет под властью у вас – возвращенья прошу лишь на время,
Если же милость судеб в жене мне откажет, отсюда
Пусть я и сам не уйду; порадуйтесь смерти обоих.
Никто, услышав голос и лиру Орфея, не смог бы ему ни в чем отказать. И
…ни царица-супруга,
Ни властелин преисподней мольбы не исполнить не могут.
Царственные супруги приказали привести Эвридику и отдали ее супругу, под одним условием: когда она последует за ним, он не должен оборачиваться до тех пор, пока они не достигнут верхнего мира. Через ворота Аида супруги вышли на дорогу, которая повела из адской тьмы к свету, поднимаясь все выше и выше. Орфей знал, что Эвридика – где-то позади него, но ему все время хотелось бросить на нее хоть мимолетный взгляд, чтобы убедиться, что она здесь. И вот они уже почти завершили свой путь – тьма стала рассеиваться, и Орфей с огромной радостью сделал первый шаг в мир света и тотчас же обернулся, чтобы взглянуть на супругу. Но слишком рано – он увидел ее еще в туманной дымке и простер руки, чтобы удержать ее, но в тот же миг Эвридика исчезла, скользнув назад, во тьму преисподней. Он услышал только едва различимое «Прощай!».
Полный отчаяния, Орфей бросился за ней, мчась по уже пройденному им пути все дальше и дальше, все ниже и ниже, но в Аид его уже не пропустили. Боги не разрешили ему, живому, второй раз войти в пределы царства мертвых. Ему пришлось вернуться на землю одному, в глубоком горе. После этого Орфей стал избегать общества людей. Он бродил по диким, безлюдным местам Фракии, не имея при себе ничего, кроме лиры. Он не переставал перебирать ее струны; и ему с радостью внимали скалы, реки и деревья, его единственные слушатели. Но однажды ему встретилась компания менад. Они были в таком же безумном состоянии, как и те, которые так жестоко расправились с Пенфеем. Они разорвали несчастного Орфея на части и бросили его изувеченную голову в быстрые воды Гебра. Ее вынесло из устья реки, и она была найдена на берегу Лесбоса. Она совсем не пострадала от морской воды; ее окружили Музы и похоронили в святилище на острове. Части его тела они собрали и тоже похоронили в могиле у подножия Олимпа. И над этой могилой соловьи поют гораздо слаще, чем где-либо еще.
Кеик и Алкиона
Лучше всего этот миф изложен у Овидия. Преувеличения в описании шторма типичны для римского автора. Детальное же описание жилища бога сна свидетельствует о возможностях Овидия как бытописателя. Имена богов, естественно, римские.
Фессалийский царь Кеик был сыном светоносца Люцифера – звезды, возвещающей приход дня, и его лицо повторяло прекрасный лик его отца. Его жена Алкиона также была высокого происхождения; она была дочерью повелителя ветров Эола. Супруги преданно любили друг друга и никогда добровольно не разлучались. Но однажды Кеик был вынужден покинуть супругу и отправиться в далекое морское путешествие. У него приключились неприятности, и он собирался попросить совета у оракула, этого прибежища попавших в беду людей. Когда Алкиона узнала о его планах, она крайне обеспокоилась, даже испугалась. Рыдая, она говорила ему, что о бедствиях, происходящих на море, о мощи ветров она знает, как никто другой. Ведь во дворце своего отца она наблюдала за ними с детства, видела штормы, которые они вызывают, черные тучи, которые они гонят по небу, и ужасные желто-красные молнии. «И столько же раз, – рассказывала она, – я видела на берегу обломки кораблей, выброшенные волнами. О, не езди никуда! А если я не могу тебя убедить, то хоть возьми меня с собой. Я же вынесу все, что только может с нами случиться».
Кеик был глубоко тронут ее словами. Он знал, что она любит его не меньше, чем он ее, но ему не хотелось отказываться от своих намерений. Он, кроме того, был уверен, что должен получить совет оракула, и поэтому и слышать не хотел о том, что она будет делить с ним все связанные с путешествием опасности. Алкионе пришлось уступить и отпустить его одного. Когда она прощалась с ним, на сердце у нее было так тяжело, словно она предвидела все, что им предстоит. Она простояла на берегу, пока его корабль не скрылся из глаз.
В эту же ночь на море разразился ужасный шторм. Все ветры, встретившись вместе, устроили между собой сумасшедшую схватку и поднимали волны высотою с гору. Дождь лил такой стеной, что казалось, будто все небо изливается в море, а море собирается добраться своими волнами до неба. Все, кто плыл на этом утлом и уже потрепанном волнами суденышке, были охвачены ужасом. Все, кроме одного, который думал только об Алкионе и радовался, что она – в безопасности. И ее имя было у него на устах, когда корабль утонул и над ним сомкнулись волны.
А Алкиона считала дни. Она, стараясь занять себя, соткала мужу ко дню его предполагаемого приезда новые одежды. Себе она тоже соткала одежды, чтобы выглядеть такой, какой Кеик в первый раз увидел ее. Много раз в день она молилась за него богам, больше всего Юноне. Богиня была тронута этими молитвами, которые тем более возносились за мертвого человека, как за живого. Она позвала к себе вестницу богов Ириду и приказала ей отправиться в жилище бога сна Сомна и просить его послать Алкионе сон, из которого она узнает правду о Кеике.
Обитель Сомна была расположена неподалеку от мрачной страны киммерийцев, в глубокой долине, куда никогда не заглядывает солнце, и все окутано мглой вечных сумерек. Там не кричат петухи, не лают сторожевые псы, не шуршат под ветерком ветки, мирную тишину не нарушает ни один разговор. Единственные звуки здесь – это тихое журчание манящих ко сну струй Леты, реки забвения. Перед входом в жилище Сомна цветут маки и множество усыпляющих трав. А внутри его на мягком-премягком ложе, покрытом черными простынями, возлежит сам Сомн. Именно туда и направилась Ирида, одетая в свой многоцветный плащ, соскользнув по радуге на землю, и затемненное жилище Сомна сразу озарилось радужным сиянием, распространившимся от ее одеяния. Но даже и при свете ей было очень трудно заставить бога поднять свои тяжелые веки и понять, что от него требуется. Как только Ирида удостоверилась, что он действительно пробудился и ее поручение выполнено, она поспешила прочь, боясь, что в этом жилище и она может навеки заснуть.
Старый Сомн разбудил своего сына Морфея, умевшего принимать вид любого из человеческих существ, и передал ему приказание Юноны. На бесшумных крыльях Морфей устремился на землю и предстал перед ложем Алкионы, приняв облик утонувшего Кеика. Нагим, со стекающей по его телу водой он склонился над Алкионой.
– О, моя бедная жена! – произнес он. – Взгляни, я – твой супруг. Узнаешь ли ты меня или меня так страшно изменила смерть? Меня уже нет в живых, Алкиона. Когда волны уже совсем захлестывали меня, на моих устах было твое имя. Никаких надежд у меня нет. Подари только мне свои слезы, не оставь меня неоплаканным.
Алкиона застонала во сне, простерла руки к своему мнимому супругу и воскликнула:
– Подожди! Я пойду с тобой!
От своего крика Алкиона пробудилась. Окончательно проснувшись, она пришла к убеждению, что ее супруг погиб и она видела не сон, а его самого. «Да, я видела его, вот на этом самом месте, – говорила она себе. – Несчастный, как жалко он выглядел. Он умер, и я тоже скоро умру. Могу ли я оставаться дома, когда тело моего мужа носит по волнам? Я не оставлю тебя, супруг мой; я не хочу больше жить!»
С первыми лучами солнца Алкиона отправилась на берег, на мыс, на котором стояла, провожая мужа в плавание. Пока она стояла и смотрела в море, где-то в синей дали показался какой-то странный предмет; волны гнали его все ближе и ближе к берегу, и она поняла, что это – мертвое тело. Исполненная жалости и страха, она не отводила от него глаз, а оно медленно приближалось к берегу. И вот оно уже почти у мыса, почти рядом с ней. Она узнала его: это был Кеик, ее супруг. С криком «О, муж, любимый!» она помчалась к нему и бросилась в воду. И тут случилось чудо: она не утонула в морских волнах, а поплыла по ним. У нее появились крылья; ее тело покрылось перьями – она превратилась в птицу. Боги были добры к супружеской чете. В птицу был превращен и Кеик. Когда Алкиона доплыла до места, где должно было плавать его тело, то не обнаружила его. Кеик же с радостью приветствовал ее в своем новом обличье. Их любовь осталась неизменной. Их всегда можно видеть вместе плывущими или резвящимися среди волн.
В конце каждого года бывает семь дней, когда на море царит полный штиль, оно – тихое и спокойное, над волнами – ни ветерка. Волны – словно зачарованные. Это те дни, когда Алкиона высиживает птенцов в своем плавающем по волнам гнезде. После того как выведутся птенцы, эти чары пропадают. Но дни с идеально тихой погодой приходят регулярно каждую зиму; их так и называют по имени супруги: алкионовыми, или, что чаще, просто «днями зимородка».
В эти дни зимородки качаются на зачарованных морских волнах.
Пигмалион и Галатея
Этот миф известен только по творчеству Овидия и поэтому богиню любви в нем, естественно, зовут Венерой. Он представляет собой великолепный пример свойственной Овидию манеры «изысканно приодеть» известные мифы.
Одаренный молодой скульптор Пигмалион, живший на Кипре, был ярым женоненавистником.
Оскорбясь на пороки, которых природа
Женской душе в изобилье дала, холостой, одинокий
Жил он, и ложе его лишено было долго подруги.
Пигмалион решил не жениться никогда. Ему достаточно его искусства, говорил он себе. Тем не менее статуя, которую он изваял и которой отдал весь свой гений, была статуей женщины. Вероятно, он или не мог чувствами отрешиться от того, чего не одобрял умом и даже отрицал образом своей жизни, или же намеревался создать образ идеальной женщины, продемонстрировав таким способом мужчинам те недостатки, которыми природа наделила реальных женщин.
Как бы там ни было, он работал над статуей очень долго, весь отдаваясь любимому делу, и в конце концов создал совершеннейшее произведение искусства. Тем не менее он продолжал свою работу, и день ото дня под его искусными пальцами статуя становилась все прекраснее. Ни одна когда-либо жившая на земле смертная женщина, тем более ни одна статуя не могли с нею сравниться. Когда далее совершенствовать ее уже стало невозможным, со скульптором произошло нечто удивительное: он влюбился в собственное творение. Объяснением здесь может послужить то обстоятельство, что эта статуя совсем не выглядела статуей: никто не мог бы подумать, что перед ним – слоновая кость или мрамор; нет, каждый чувствовал перед собой теплое человеческое тело, лишь на мгновение застывшее в неподвижности. Таково было искусство этого преисполненного профессиональной гордости молодого человека. Это была вершина его творчества, когда искусство заставляет забыть о самом себе.
Пигмалион и Галатея
С этого времени прекрасный пол, которым Пигмалион так пренебрегал, начал мстить за себя. Ни один юноша, влюбленный в реальную земную девушку, не страдал, как он. Он целовал эти манящие губы, но они не могли ему отвечать; он заключал ее в объятия, но она оставалась холодной и неподвижной. Иногда он пытался поступать с ней так же, как дети поступают со своими игрушками. Он одевал ее в богатые одежды, проверяя, как на ней смотрятся наряды скромных или, наоборот, ярких расцветок, и представляя себе, какое удовольствие она от них получает. Он приносил ей дары, которые приносят живым девушкам: маленьких птичек, веселые цветы и сверкающие слезы янтаря, которые роняли сестры Фаэтона, а потом ему начинало казаться, что она его благодарит. На ночь он переносил ее в постель и закутывал со всех сторон, чтобы ей было тепло и мягко – так поступают со своими куклами маленькие дети. Но он не был ребенком и не мог играть в такие игры вечно. В конце концов Пигмалион сдался. Да, он полюбил безжизненную статую и был крайне несчастлив от этого.
Эта удивительная страсть не могла долго оставаться скрытой от богини любви. Венера заинтересовалась этим доселе неведомым ей феноменом – новой разновидностью возлюбленного, и решила помочь Пигмалиону, который был истинно и страстно влюблен и в то же время предавался чудачествам.
Торжества в день Венеры, естественно, устраивались на Кипре, острове, на котором она впервые появилась, рожденная из морской пены. В жертву ей приносились снежно-белые телки с позолоченными рогами; небесный аромат благовоний, поднимающийся от алтарей Венеры, распространялся по всему острову; толпы паломников заполняли ее храмы, и среди этих паломников можно было встретить не одного несчастного влюбленного, пришедшего с дарами и молящегося о том, чтобы та, в которую он влюблен, оказалась милостива к нему. Среди этих несчастных влюбленных был, конечно, Пигмалион. Он осмелился просить богиню всего лишь о том, чтобы она помогла ему сыскать девушку, похожую на его статую, но Венера хорошо знала его истинное желание, и в знак того, что его молитва принята благосклонно, пламя на алтаре, перед которым он стоял, трижды разгоралось и затухало.
Весьма озадаченный этим предзнаменованием, Пигмалион отправился к своему дому, к своей любви, статуе, которую он создал и которой отдал свое сердце. Она по-прежнему возвышалась на своем пьедестале, потрясающе прекрасная! Он погладил ее, а потом отошел на несколько шагов назад. Был ли это самообман или она действительно была теплой, когда он касался ее? Он поцеловал ее в губы. Это был долгий и томительный поцелуй, и вдруг он почувствовал, что ее губы становятся мягче. Он дотронулся до ее рук, ее плеч; они уже не были больше такими твердыми. Они напоминали воск, растапливаемый солнцем. Он взял ее за запястье; там пульсировала кровь. «Это сделала Венера», – подумалось ему. И с несказанной радостью и признательностью богине он заключил в объятия свою любимую и смотрел, как она улыбается, глядя прямо ему в глаза, и медленно покрывается нежным румянцем.
Венера сама почтила их свадьбу своим присутствием. А о последующих событиях мы не знаем ничего, кроме того, что Пигмалион назвал девушку Галатеей, а их сын, Пафос, дал имя любимому городу Венеры.
Бавкида и Филемон
Единственный источник этого мифа – поэма Овидия. Поэма очень хорошо отражает любовь Овидия к деталям и искусный способ их использования, с помощью которого он делает волшебную сказку более реалистичной. Имена богов – римские.
Среди фригийских холмов когда-то росли два дерева, на которые и местные жители, и те, кто обитал вдали от этих мест, указывали как на чудо. Это неудивительно, потому что одним из них был дуб, а другим – липа, но оба они росли из одного ствола. История о том, почему это произошло, представляет собой доказательство безмерной силы богов, а также показывает, какими способами они вознаграждают смиренных и богобоязненных.
Иногда, когда Юпитеру надоедало вкушать амброзию и попивать нектар на Олимпе и он даже несколько уставал слушать лиру Аполлона и созерцать греческие танцы, он спускался на землю, переодетый простым смертным, и отправлялся на поиски приключений. Его излюбленным спутником в таких прогулках был Меркурий, наиболее предприимчивый из всех богов, самый хитроумный и самый сообразительный. На этот раз Юпитер решил проверить, насколько гостеприимны жители Фригии. Конечно, соблюдение законов гостеприимства представляло для него особую важность, поскольку все странники, искавшие крова на чужой стороне, находились под его особым покровительством.
Оба бога соответственно приняли вид бедных странников и пошли по фригийской земле, стучась на своем пути в каждую убогую хижину или богатый дом и прося о пище и крове. Но никто не впускал их; каждый раз им грубо отказывали и захлопывали перед ними дверь. Они сделали более сотни попыток, но везде находили один и тот же прием. Наконец они зашли в маленькую лачугу, на вид гораздо беднее всех тех, которые они видели до сих пор, и с крышей из тростника. Однако, когда они постучали в этот раз, дверь перед ними широко распахнулась и любезный голос попросил их войти. Чтобы войти в низкую дверь, они должны были наклониться, но внутри они оказались в уютной и очень чистой комнатке, где добродушный старик хозяин и его жена приветствовали их самым дружеским образом и тотчас же засуетились, пытаясь разместить гостей получше.
Придвинув к огню широкую скамью, хозяин предложил им растянуться и хорошенько отдохнуть на ней, а хозяйка набросила на нее мягкое покрывало. Она объяснила гостям, что ее зовут Бавкида, а ее мужа – Филемон. Они живут в этой лачуге в течение всей своей супружеской жизни и всегда чувствовали себя счастливыми. «Мы – бедняки, – говорила она, – но бедность не так уж и страшна, если у тебя есть желание справляться с ней, да и смирение – тоже неплохая вещь». Разговаривая с гостями, она все время что-то для них делала. Бавкида вздула угли, лежавшие под слоем золы в темном очаге, и запылал веселый огонь, повесила над огнем небольшой котелок с водой, и к тому моменту, когда она закипела, как раз вернулся ее муж, принесший из огорода кочан капусты. Он немедленно был отправлен в котелок вместе с куском окорока, висевшим на одной из потолочных балок. Пока ужин варился, хозяйка своими трясущимися руками ставила стол. Он хромал на одну ножку, и она подложила под нее черепок от глиняного блюда. На стол она поставила оливки, редиску и несколько яиц, которые запекла в золе. Ужин к этому времени уже сварился, и хозяин приставил к столу два расшатанных ложа и пригласил своих гостей прилечь и приступать к трапезе.
Между тем он принес им по буковому кубку и чашу для смешивания вина, в которой действительно плескалось какое-то вино, сильно разбавленное водой и по вкусу напоминающее уксус. Филемон, однако, был совершенно горд и счастлив оттого, что мог подать на стол подобную роскошь, и сразу же наполнял кубки гостей, как только они пустели. Старики были настолько упоены успехом своего гостеприимства, что одну странность, случившуюся за столом, упустили из виду. Чаша для смешивания вина все время оставалась полной. Не важно, сколько кубков вина уже было налито из нее, уровень вина оставался тем же – чаша была полна до краев. Когда же они заметили и оценили это чудо, они тотчас же в ужасе переглянулись и, опустив глаза, принялись молча молиться. Потом, запинаясь и дрожа от страха, они смиренно попросили гостей простить их за то, что угостили таким скромным ужином. «У нас еще есть гусь, – заявил хозяин, – которого мы должны были бы предложить вашим милостям. Подождите, и он будет тотчас же готов». Однако поймать гуся было выше их сил. Они пытались это сделать, пока совсем не выбились из сил, а Юпитер и Меркурий наблюдали за ними с немалым удовольствием.
А когда Филемону и Бавкиде пришлось прекратить охоту за гусем, боги почувствовали, что теперь пришел их черед действовать. Они пребывали в очень благодушном настроении. «Вы принимали у себя богов, – заявили они хозяевам, – и теперь должны быть вознаграждены! Эта злосчастная местность, где так пренебрегают мольбами странников, будет жестоко наказана. Наказание понесут все, но только не вы». Они вывели стариков из их лачуги и предложили им осмотреться вокруг. Вся местность была затоплена – вместо нее старики увидели огромное озеро. Их соседи нехорошо относились к Филемону и Бавкиде, но те все равно проливали о них слезы. Но вдруг их слезы сами собой высохли, когда они узрели еще одно чудо. На их глазах жалкая приземистая лачуга, которая столько лет была их жильем, превратилась в величественный храм со множеством колонн и золотой крышей, выстроенный из самого белого мрамора.
– Добрые люди, – продолжал Юпитер, – просите, чего только вам захочется, и ваше желание будет исполнено.
Старики быстро поговорили шепотом, и Филемон произнес:
– Дозвольте нам быть вашими жрецами, охраняющими ваш храм. Да… и потом, раз уж мы с женой столько времени прожили вместе, пусть ни один из нас никогда не испытает чувства одиночества. Сделайте так, чтобы мы умерли вместе.
Боги согласились, вполне довольные своими хозяевами. Те долгое время служили жрецами в этом великолепном новом храме, и нам ничего не известно о том, сожалели ли они в глубинах своего сердца об их уютной крошечной хижине. Однажды, стоя перед храмом, они припоминали свою прошлую жизнь, которая была очень счастливой. Оба были уже в очень преклонных годах. И, все еще обмениваясь воспоминаниями, они вдруг увидели, что каждый из них начинает пускать побеги, подобно дереву. Вокруг их тел уже нарастала кора. У них хватило времени только для того, чтобы воскликнуть: «Прощай, дорогой супруг!» Когда эти слова соскользнули с их губ, они уже превратились в деревья, но все равно продолжали быть вместе. Липа и дуб росли от одного корня.
Дивиться чуду приходили люди из самых дальних краев, и на ветвях дуба и липы всегда висели венки в честь этой богобоязненной и добродетельной четы.
Эндимион
Этот миф я излагаю по поэме Феокрита, жившего в III в. н. э. Он повествует его в чисто греческой манере – просто и сдержанно.
Жизненный путь этого столь известного юноши довольно короток. Одни поэты утверждают, что он был царем, другие – охотником, но большинство сходятся на том, что он был простым пастухом. Тем не менее все называют его юношей неописуемой красоты, что во многом и определило его редкостную судьбу.
Когда юный пастух
Эндимион стада свои сторожил,
Селена-Луна страстно
Влюбилась в него
И, с неба сойдя,
На поляну на Латмосе ,
Целуя его, возлегла рядом с ним.
Благословенна судьба пастуха!
Он в вечной блаженной дремоте,
Пигмалион и Галатея Спит, не шелохнувшись, не просыпаясь,
Этот красавец Эндимион…
Он никогда не просыпался и так никогда и не увидел наклоняющееся над ним серебристое тело богини. Во всех рассказываемых о нем вариантах мифа он, наделенный бессмертием, будет спать вечно, не приходя в сознание. Сказочно прекрасный, он возлежит на склоне горы, неподвижный и отрешенный, как смерть, но живой и теплый, и каждую ночь Селена спускается к нему и покрывает его поцелуями. Утверждают, что в сон Эндимиона погрузила она сама, чтобы ей всегда было легко найти его и ласкать, сколько ей будет угодно. Правда, некоторые полагают, что ее страсть приносит ей только боль, сопровождаемую тысячами вздохов.
Дафна
Этот миф пересказан только одним Овидием. Так излагать мог только римлянин. Поэт-грек никогда бы не задумался об элегантности наряда и прическе лесной нимфы.
Дафна была еще одной из череды независимых и отвергающих любовь и замужество юных охотниц, образы которых так часто встречаются в мифах. Как утверждают, она была первой любовью Аполлона. Неудивительно, что она спасалась от него бегством. Ведь не одна неудачливая девушка, ставшая возлюбленной одного из богов, должна была или тайком убить свое дитя, или сама готовиться к смерти. В лучшем случае ей грозило изгнание, но многие женщины думали, что оно хуже смерти. Океаниды, посетившие Прометея, прикованного к кавказской скале, рассказывая ему некоторые свои мысли о возможности сочетаться с богами, всего лишь отдавали дань простейшему здравому смыслу.
О, никогда, никогда
Пусть не увидят Мойры на ложе меня
Зевсовой страсти
Или женой другого сына небес.
Нисколько мне не страшно с равным в брак вступить,
Но не взглянул бы на меня
С неумолимой страстью бог высокий!
Безнадежна здесь надежда, без входа и выхода.
Я не знаю, как жить тогда…
Дафна полностью согласилась бы с их словами. Вместе с тем она не хотела и возлюбленных из смертных. Ее отец, речной бог Пеней, уже давно устал слышать об ее отказах всем красивым и во всех отношениях достойным женихам. Он мягко укорял ее и жаловался:
– Что же, у меня никогда не будет внука?
Она обнимала его за шею и начинала упрашивать:
– О, отец, милый, дозволь мне жить как Диана. Добродушный Пеней сдавался, и она тотчас же убегала в лесные чащи, радуясь своей благословенной свободе.
Но однажды Дафну увидел Аполлон, и для нее все кончилось. Она в это время охотилась, на ней была короткая, до колен, одежда, ее руки были обнажены, ее волосы – в беспорядке. И все-таки она была удивительно хороша. Аполлон же подумал: «А как бы она выглядела, если ее как следует одеть и причесать?» Эта мысль заставила с еще большей силой пылать тот огонь, который уже пожирал его сердце, и он устремился за ней. Дафна убегала, а ведь она была замечательной бегуньей. Даже Аполлон не мог сразу ее догнать, впрочем, он сделал это довольно быстро. На бегу он не раз взывал к ней, пытаясь ее остановить: он умолял, убеждал ее, давал ей всяческие обещания.
– Не бойся, – кричал он, – остановись и постарайся понять, кто я такой. Ведь я – не мужлан, не какой-нибудь пастух. Я – хозяин Дельф, и я тебя люблю.
Но Дафна продолжала убегать, испуганная еще больше, чем прежде. Если ее действительно преследует сам Аполлон, надеяться ей было не на что, но она решила сопротивляться до конца. Выхода не было, она уже чувствовала дыхание у себя за спиной, но тут деревья неожиданно расступились перед ней, и она увидела реку своего отца.
– Отец, помоги мне! Помоги мне! – в отчаянии прокричала она.
При этих словах она вдруг перестала полностью себя ощущать; ее ноги, еще только что так быстро бежавшие по земле, теперь, казалось, приросли к ней. Ее тело начала покрывать древесная кора, на ней уже стали появляться листья. Она превратилась в дерево, в лавр.
С гневом и отчаянием смотрел Аполлон на это превращение.
– О, красивейшая из девушек, я потерял тебя, – с горечью прошептал он. – Но зато ты станешь моим любимым деревом. Твоими ветвями мои любимцы будут украшать головы, и ты будешь незримо участвовать во всех моих триумфах. Ведь где будут звучать торжественные песнопения и аэды будут рассказывать легенды, Аполлон и его лавры будут неразлучны.
И прекрасное дерево со сверкающими листьями, казалось, кивнуло в знак согласия.
Алфей и Аретуса
Полностью это сказание имеется только у Овидия. В свою обработку мифа ничего особенно интересного он не вносит. Помещенные в конце стихи принадлежат александрийскому поэту Мосху.
На Ортигии, острове, образующем часть Сиракуз, самого большого города Сицилии, есть священный источник Аретуса (Аретуза). Когда-то Аретуса не была ни источником, ни водяной нимфой, а красивой молодой охотницей в свите Артемиды. Как и сама Артемида, она не желала иметь ничего общего с мужчинами, предпочитая охоту и привольную жизнь в лесных чащах.
Однажды, разгоряченная и уставшая после охоты, она вышла к прозрачной, как хрусталь, речке с серебристыми ивами по берегам. Лучшее место для купания нельзя было и представить. Аретуса разделась и скользнула в воду. Некоторое время она лениво плавала, и никто ее не беспокоил. Но вдруг ей показалось, что в кустах за ее спиной что-то зашевелилось. Испуганная, она выскочила на берег и тотчас же услышала голос: «Зачем так спешить, красавица?» Не оглядываясь, она, подгоняемая страхом, помчалась прочь от реки в самую чащу леса. Ее кто-то преследовал, причем более быстроногий, чем она сама. Незнакомец на бегу окликнул ее, назвав себя речным богом Алфеем, и объяснил, что преследует ее только потому, что влюбился. Но Аретусе ничего не было от него нужно. Ею владела только одна мысль – убежать. Алфей долго преследовал Аретусу, но исход этого состязания сомнений не вызывал – он мог бежать гораздо дольше, чем она. Наконец, совершенно обессиленная, Аретуса воззвала к своей богине – и не напрасно. Артемида превратила ее в водяной источник и приказала земле расступиться так, что между Сицилией и Грецией возник туннель. Аретуса нырнула в него и вынырнула на Ортигии. То место, где теперь бурлит источник, носящий ее имя, посвящено Артемиде.
Но, как говорят, даже здесь она не избавилась от Алфея. Бог, снова превратившись в реку, последовал за ней по туннелю, и с тех пор их воды смешиваются в одном бассейне. Утверждают, что со дна бассейна часто всплывают цветы из Греции, а если в Греции в реку Алфей бросить деревянный кубок, то он появится в источнике Аретусы в Сицилии.
Далеко в глубину мчит Алфей свои воды,
Невесте своей Аретусе дары он спешит принести.
Здесь есть и цветы, и живописные листья деревьев.
И сделать это ему позволил крошка Амур.
Плут, шалун и проказник,
Своею божественной силой реке разрешил он нырнуть.
Назад: Глава 1 Купидон и Психея
Дальше: Глава 3 Аргонавтика
