Глава 5
Субботним вечером в «Мулен Руж» Еве пришлось заниматься починкой еще чаще, чем в первый вечер. Она ждала с ниткой и иголкой в дрожащих пальцах – прямо за сценой, у края тяжелого занавеса из красного бархата. Ей нужно было все сделать правильно.
– Зашей побыстрее, чем вчера вечером! – проворчала Мистангет, швырнув ей порванный чулок, когда ассистентка костюмера подошла к ней с гребнем на длинной ручке и стала зачесывать волосы актрисы назад со лба плотной рыжей волной.
– На что ты смотришь, дура? Шей! – рявкнула она, когда увидела, что Ева так и не двинулась с места.
Ева потрясенно осознала, что была зачарована видом модной звезды. Она даже не замечала, что открыто глазеет на Мистангет, пока не поймала взгляд Сильветты, стоявшей за ней и скорбно качавшей головой. Ева быстро опустила глаза и приступила к работе. Было достаточно легко починить распоротый шов, и она быстро вернула чулок Мистангет, которая выхватила его без ответного взгляда или благодарности.
После того как музыка снова заиграла и актрисы высыпали на сцену под гром аплодисментов, Ева сунула иголку и нитки в карман юбки и выглянула из-за тяжелого занавеса.
Его не было там во время первого акта, но теперь он появился. Пикассо сидел за столиком у сцены с той же группой шумных испанцев, но она заметила, что сегодня вечером мсье Оллер, тучный владелец «Мулен Руж», с величественным видом восседал рядом с художником. Он носил строгий черный костюм и галстук-бабочку, а тяжелая золотая цепочка от часов висела у него на груди над жилетным карманом. Сейчас они с Пикассо оживленно беседовали, сдвинув головы. Это произвело должное впечатление на Еву, но она понимала, что ей не следует удивляться близкому знакомству этих двух людей.
Ева снова обвела взглядом соседние столики в поисках женщины, которая могла бы быть спутницей Пикассо. Ей пришло в голову, что это может оказаться мадам Пикассо, и от такой мысли ее передернуло. Она осознала, как мало ей известно о нем, кроме того, что его новый и непривычный стиль живописи наделал много шума в столице Франции. Пикассо считали диссидентом даже среди богемных художников, о нем говорили по всему городу. Хотя в следующем ряду Ева заметила нескольких молодых женщин, хихикавших и указывавших на скандально известного художника, ни одна женщина не сидела так близко к нему, чтобы это бросалось в глаза. Ева покачала головой и улыбнулась, укоряя себя. Такой человек, как Пикассо, выходил далеко за пределы ее досягаемости, даже в мечтах.
Вскоре Еву окликнули, и она вернулась к работе, а к тому времени, когда ей удалось бросить следующий взгляд на сцену и в зрительный зал, Пикассо со своими друзьями уже ушел.
Около полуночи, когда представление закончилось и они вернулись в свою комнату, Сильветта, расчесывая свои длинные волосы, вздохнула. Ева откинулась на подушку, укутавшись в ярко-желтое кимоно своей матери – единственное напоминание о родителях, которое она увезла с собой из Венсенна. Она наблюдала за ежевечерним ритуалом и думала о прошедшем вечере.
– Она и меня тоже уволит, правда? – спросила Ева, имея в виду Мистангет. Страх перед таким исходом не покидал ее весь день.
Сильветта перестала расчесывать волосы и посмотрела на подругу через отражение в зеркале.
– Нет, если она почувствует твою преданность.
– Каким образом я могу добиться этого?
– Может быть, ей что-нибудь подарить?
– У меня нет ничего, что могло бы показаться ей интересным.
– Откуда у тебя это кимоно?
– Мама привезла его с собой из Польши. Оно было сшито моей бабушкой.
Сильветта повернулась на табурете.
– Оно действительно чудесное. И как раз того экзотического вида, который обожает Мистангет. Вот его и подари.
– Это единственная мамина вещь, которая у меня осталась. – Ева вновь ощутила, что предает своих родителей. Те дни, которые она провела вместе с ними, – хорошие и гораздо меньше плохих – теперь более четко проступали в памяти, потому что их больше не было рядом. У матери она взяла кимоно, а у отца – щепотку трубочного табака, который зашила в обшлаге рукава кимоно, чтобы помнить о них обоих, когда будет носить эту вещь.
– Что ж, очень жаль, – отозвалась Сильветта. – Но другого способа я придумать не могу. Но ведь ты сказала, что для тебя нет ничего важнее, чем жить в Париже, поэтому стоит задуматься о своем будущем.
– Это правда.
– Ты сошьешь себе другое кимоно. Но тебе не выпадет другого такого шанса, как в «Мулен Руж».
Разумеется, сравнение было неравнозначным, Сильветта попала в точку. Это всего лишь халат, и Ева могла пожертвовать им ради того, чтобы гарантировать себе место в кабаре. Она начала понимать, что быть по-настоящему взрослым на самом деле означает отказ от множества вещей из времен беззаботной юности. Париж не сможет защитить ее от этой грубой правды.
На следующий вечер Ева и Сильветта были в костюмерной, когда актрисы и танцовщицы одна за другой проходили мимо рядов вешалок и захламленных гримерных столиков. Их лица еще предстояло загримировать, и они все еще были в уличной одежде. Все девушки, украшавшие сцену «Мулен Руж», лучились уверенностью и с благоговением смотрели на них.
Ева сказала мадам Люто, что не имеет видов на сценическую карьеру, но это лишь наполовину было правдой. Какой девушке не нравится быть в центре внимания, чувствовать себя обожаемой и желанной в зрительном зале, наполненном красивыми молодыми мужчинами? Ева подумала о Пикассо и почувствовала, как кровь прихлынула к ее щекам. Он зачаровывал ее. Разумеется, своей известностью, но также и своей бравадой и чувственностью, которая как будто пульсировала в нем, даже когда она видела его издалека. Она не знала никого, кто был бы похож на этого мужчину. И она не могла рассказать Сильветте об их мимолетной встрече. В любом случае, Сильветта бы не поверила ей. Кроме того, такой мужчина, как Пикассо, – пусть даже незнаменитый, – никогда не обратил бы внимания на такую девушку, как она, – по крайней мере, так думала Ева. Надежный и предсказуемый Луи был лучшей партией, на которую она могла рассчитывать.
Бедный дорогой Луи. Ева никогда не полюбит его, даже если он останется последним мужчиной на свете. Если она хотела бы согласиться на такую жизнь, то осталась бы в Венсенне и согласилась бы выйти за пожилого мсье Фикса.
– Какого черта вы здесь делаете?
Резкий тон Мистангет ошеломил Еву, и дверь захлопнулась, как восклицательный знак в конце предложения. Мистангет ворвалась в костюмерную и направилась к Еве, которая пришла, чтобы составить компанию Сильветте, пока та готовилась к представлению. Ева оторвала взгляд от гримерного столика Сильветты и посмотрела на актрису, стоявшую с полупустым бокалом шампанского в одной руке и бутылкой в другой. Сильветта побледнела и вскочила на ноги.
– И что за дьявольщину ты носишь? – спросила Мистангет, окинув Сильветту взглядом с головы до ног.
Ева принесла кимоно в «Мулен Руж», и, пока они ожидали прибытия актеров, Сильветта в шутку примерила его.
– Это кимоно, – с невинным видом ответила Сильветта, когда Мистангет налила еще вина из бутылки. – Разве не чудесное? Оно с Востока. Такое экзотичное, сшито японскими монахами. Оно долгие годы принадлежало членам семьи Марсель.
– Эта правда? – недоверчиво спросила Мистангет у Евы и отпила глоток из бокала.
– Разумеется, – поспешно вставила Сильветта.
– Как твои родственники достали такую редкую ткань? – спросила она и поставила бутылку, а потом потянулась, чтобы пощупать шелк, словно это была какая-то драгоценность.
– Мой дед привез его из Осаки.
– Хотелось бы мне отправиться в такое дивное место, – Мистангет вздохнула, и ее губы изогнулись в обворожительной улыбке.
– Мне тоже, – искренне отозвалась Ева, поскольку никогда не уезжала дальше Парижа.
– Можно мне его примерить? – спросила Мистангет. Ее тон неожиданно стал дружелюбным.
– Конечно же, – снова вмешалась Сильветта, снимая кимоно и предлагая его звезде.
Мистангет запахнулась в роскошное одеяние с изяществом танцовщицы и опустилась в свое гримерное кресло. Помяв пальцами ткань, она взглянула на Еву.
– Сколько ты хочешь за него?
– О, это не для продажи, но…
– Все имеет свою цену, милочка. И люди тоже.
– Я так не думаю, – храбро ответила Ева.
– Когда ты поживешь в Париже достаточно долго, тебе придется так думать. Тебя зовут Мартина, верно?
– Марсель. Но на самом деле меня зовут Ева. Ева Гуэль.
Ева сама не знала почему, но она чувствовала себя обязанной сказать правду. Возможно, потому что Мистангет тоже взяла себе новое имя. Это сближало их.
Мистангет улыбнулась в ответ.
– Я тоже сменила имя, когда впервые приехала сюда. Мое настоящее имя – Жанна Буржуа. Моя мать работала швеей на Иль-де-Франс, но я буду отрицать это до самой смерти, если ты расскажешь кому-то. Вероятно, поэтому ты мне нравишься. Тебе нужно подумать о том, чтобы сохранить свое настоящее имя. Оно красиво звучит. Ты и сама восхитительное создание, с таким точеным личиком. Словно маленькая гейша, – она улыбнулась Еве, когда начала наносить грим на свое лицо. – Да, загадочная гейша из Осаки, которая прячется за своей застенчивостью. И кимоно здесь очень кстати. Будь осторожнее здесь, Ева… или Марсель, если не хочешь оказаться съеденной заживо.
– Я буду помнить об этом, – Ева робко улыбнулась.
– Смотри, не забывай.
– Мадемуазель Мистангет, пять минут! – крикнул из-за закрытой двери работник сцены, предупреждавший о начале преставления. – Пять минут до вашего выхода!
– Вы можете брать его в любое время, когда захотите, – сказала Ева.
Актриса медленно встала и выскользнула из кимоно так же грациозно, как и надела его. Пока они говорили, она превращалась в Титину, комичную сценическую бродяжку, – персонаж, который придумала сама.
– Может быть, в таком наряде Морис наконец-то заметит меня.
Обе знали, что она имеет в виду смазливого молодого певца Мориса Шевалье, завладевшего вниманием Мистангет, однако до сих пор ускользавшего от ее чар.
– Кроме того, я не беру вещи взаймы, cherie, – лишь иногда одалживаю мужчин у других женщин. Так или иначе, я до сих пор не нашла никого, кого стоило бы сохранить для себя.
Несколько секунд спустя Мистангет выбежала на сцену в роли бродяжки Титины, в разномастных сапожках, плаще и берете. Когда она ушла, Ева и Сильветта переглянулись, и Ева осмелилась сделать глоток шампанского из бокала Мистангет. Сильветта отпила прямо из дорогой бутылки, а потом обе залились смехом.
Еву ничуть не удивило, что Мистангет, закутанной в складки полупрозрачного персикового шифона, понадобилась помощь после ее финального номера. Она слишком много выпила в антракте и в промежутках между выходами на сцену. Еве и Сильветте оставалось лишь гадать, как ей удалось исполнить номер бродяжки, а потом еще станцевать танго с Морисом.
Ева и Сильветта наблюдали из-за кулис за финальным канканом, исполняемым под выкрики и гиканье зрительного зала. Они надеялись, что смогут перехватить Мистангет у выхода со сцены до того, как мадам Люто – или, хуже того, мсье Оллер – увидит, как она спотыкается. Ева сама не понимала, почему, но она начала проникаться теплыми чувствами к темпераментной звезде, которая оказалась более сложным и интересным человеком, чем можно было судить по первому впечатлению.
После ухода со сцены Мистангет тяжело опустилась на плюшевый диван напротив своего гримерного столика и откинулась назад, после чего ее сразу же стошнило. Сильветта бросилась на помощь и наклонила актрису вперед, но тонкая юбка танцевального костюма Мистангет уже пострадала.
– Pour l’amour de Dieu! – воскликнула Ева.
– Быстро найди ей какую-нибудь другую одежду! – крикнула Сильветта, лихорадочно вытирая шарфом брызги рвоты. – Мсье Оллер всегда выходит за кулисы, чтобы поблагодарить актрис после представления, и обычно приводит гостей. Нас всех могут уволить за такой позор!
Ева запаниковала. Она не могла потерять работу, только что получив ее.
– Возьми свое кимоно, пока я буду раздевать ее. И побрызгай духами, чтобы заглушить этот ужасный запах.
Мистангет стонала и как будто не понимала, где она находится.
– Мне нужно еще шампанского, – пробормотала она.
– Что вам нужно, так это чашка кофе и хорошая ванна, – отрезала Сильветта. – Ева, скажи ассистенту, чтобы он как можно скорее принес кофе. А я пока помогу ей переодеться.
Ева убежала и через несколько минут вернулась с чашкой кофе. Мистигнет немного пришла в себя и теперь сидела, облаченная в ее желтое кимоно. Ткань волнами облегала ее тело и сидела на броской фигуре звезды гораздо лучше, чем на бывшей хозяйке. У Евы сжалось сердце от тоски и раскаяния за все, что она оставила позади. В этот момент ей особенно не хватало присутствия матери.
– Марсель, можно будет очистить костюм? – грустно спросила Мистангет, потирая висок. – Этот шифон такой тонкий.
– Я швея, а не прачка.
– Работа есть работа, – жестко отрезала актриса, тоже поддавшись влиянию паники.
Ева знала, как можно очистить костюм, поскольку мать терпеливо втолковывала ей, что сочетание пекарского порошка и французской жавелевой воды действует даже на самые деликатные ткани. При этом воспоминании к ее глазам подступили слезы, но она понимала, что заслуживает этой грусти. Чего она не заслуживала – это любви своих близких, которых она бросила без предупреждения. Возможно, когда-нибудь ей удастся загладить свою вину.
– Перед завтрашним представлением костюм будет как новый, – пообещала она, пока Мистангет прихлебывала кофе, а ее бледное лицо постепенно оживлялось.
– Ева, ты просто чудо. Жаль, что я плохо думала о тебе. Ну вот, я сказала это, – пробормотала Мистангет, и в этот момент дверь гримерной распахнулась.
Окутанная клубами сигарного дыма, группа молодых темноволосых молодых людей вошла в комнату вместе с дородным седым Жозефом Оллером, сжимавшим сигару в зубах. Хотя визит владельца заведения после представления был событием предсказуемым, сегодня вечером девушки были особенно взволнованы. Ева и Сильветта отступили назад, когда Мистангет поднялась с дивана. Длинное тяжелое кимоно волнистыми складками ниспадало вокруг нее, не скрывая волнующие изгибы ее фигуры.
– Я пригласил нескольких джентльменов, которых хотел познакомить с вами. Мистангет, позвольте представить известного поэта Гийома Аполлинера, его друга Рамона Пишо и нашу сегодняшнюю знаменитость, художника Пабло Пикассо.
Ева вздрогнула от удивления, когда увидела художника. Она стояла в задней части гримерки, и ее не было видно из-за груды костюмов, туфель и шляп. Тем не менее она затрепетала и протянула руки назад, опершись на гримерный столик. Момент был слишком неподходящим, чтобы изображать беспомощность.
Пикассо был таким же привлекательным, и в сочном желтом свете газовых ламп он казался еще более экзотичным, с большими угольно-черными глазами и загадочной полуулыбкой.
В отличие от их прошлой встречи, сегодня вечером Пикассо выглядел совершенно уверенным в себе знаменитым художником. На нем были отутюженные черные брюки, черный свитер, плотно облегавший его широкую грудь и спину, и начищенные черные туфли. Непокорная прядь волос, падавшая на лоб, была единственным фрагментом, подчеркивающим его темперамент и непредсказуемость.
– Очень приятно, мсье Пикассо, – игриво произнесла Мистангет.
Когда она протянула ему тонкую руку, широкий рукав кимоно скользнул вниз, обнажив изящное бледное предплечье. Ева не верила, что человек имеет право быть таким красивым.
– Что за ерунду вы носите? – с преувеличенным раздражением поинтересовался Оллер. – Нельзя принимать гостей в ночном халате. Мсье Пикассо, мсье Аполлинер, мсье Пишо, примите мои извинения. Очевидно, наша звезда…
– Я подгоняла для нее новый сценический костюм, – выпалила Ева, услышав свой голос как будто со стороны, как будто это говорил другой человек.
Пока Оллер хмуро смотрел на нее, в комнате повисла зловещая тишина.
– Костюм? Это?
– Да, для номера гейши, над которым я работаю, – с непринужденной улыбкой ответила Мистангет, умело воспользовавшись паузой.
Ева почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, и отступила назад, наткнувшись на гримерный столик. Она услышала звон бутылок за спиной и снова ухватилась за крышку стола, чтобы ничего не упало.
– Неплохая творческая идея, – наконец провозгласил Оллер. Он крепче сжал сигару в зубах и широко улыбнулся.
Наконец Ева встретилась взглядом с Пикассо, стоявшим на другом конце комнаты. Все разговоры о номере гейши сразу же отступили на задний план; она смотрела, как Пикассо приближается к ней.
– Итак, мы снова встретились, – сказал он с соблазнительной полуулыбкой, от которой у нее едва не подкосились ноги. – Это явно судьба.
– Но мы на самом деле так и не познакомились, ведь так?
– С моей стороны было большой ошибкой не поинтересоваться вашим именем.
– Меня зовут Марсель.
– А я Пикассо.
– Да, я знаю, – сказала она и улыбнулась неуместности своего ответа.
– Но знаете ли вы, мадемуазель, что я собираюсь написать ваш портрет?
– В самом деле? – смущенно спросила Ева, пока остальные продолжали беседовать и смеяться, что служило прикрытием для их тихого разговора. Смелое заявление Пикассо выбило ее из равновесия, и девушка изо всех сил старалась не показывать виду.
– Определенно, это так.
– И когда это может случиться, мсье Пикассо? – Ева сдержала улыбку, внезапно начиная получать удовольствие от невинного флирта.
– Сегодня вечером, с вашего разрешения, – ответил он. – Ваша красота слишком вдохновляет меня, чтобы ждать дольше.
Ева мельком увидела очень высокого мужчину за спиной Пикассо, которого представили как Гийома Аполлинера, – человека, с которым она давно хотела познакомиться из-за его волнующих стихов. Но на самом деле для нее в тот момент в комнате никого больше не существовало, кроме Пабло Пикассо, хотя его заигрывания были немного похожи на фразы из бульварного романа.
– Тогда скажите мне, Марсель – это ваше настоящее имя или это ваш парижский псевдоним? – по-прежнему тихо, несмотря на шум, поинтересовался Пикассо. – Многие люди, с которыми я знаком в Париже, изображают из себя кого-то другого.
Его протяжный испанский акцент и магнетический взгляд быстро сметали ее защитные барьеры. Как он смог догадаться?
– Я еще не решила, – ответила она, понадеявшись на то, что ее голос звучит беззаботно.
– Благоразумие – это хорошо… в отличие от скрытности.
– Вы имеете в виду только имена, когда говорите о скрытности? – робко поинтересовалась она.
– Я имею в виду любые шаги, которые вы предпринимаете, чтобы не выглядеть заинтересованной нашим знакомством, – хрипло ответил он. – Возможно, мне следовало спросить имя, которое вам дали при крещении.
Святые угодники, как быстро он соображает! Умный, откровенный и к тому же красивый. Ева была вовсе не уверена, что ей стоило пускаться в эту авантюру, но попробовать было интересно. Особенно под пронизывающим взглядом огромных черных глаз, властно привлекавших ее внимание и заставлявших краснеть.
– Если вам так нужно знать, меня зовут Ева, – призналась она. – Всего лишь Ева Селеста Гуэль.
Пикассо мягко положил ладонь ей на поясницу. Никто из присутствующих не заметил этого жеста, что делало момент еще более интимным.
– Когда я выйду из гримерной, подождите несколько секунд, а потом следуйте за мной, – произнес он настолько деловито, что не имело смысла возражать. Эта опасная просьба вызвала у девушки лишь сладостную дрожь предвкушения.
Казалось, прошло лишь мгновение, а Пикассо уже крепко сжимал ее руку, и они бежали вместе как дети к подножию Монмартра, а величественные огни Парижа ярко сияли вокруг них.
Смеясь и держась за руки, они поднимались по многочисленным крутым лестницам на улице Фуатье. Потом пересекли улицу Лепик и спустились по булыжной мостовой улицы Равиньян к анклаву художников в Бато-Лавуар. Пикассо сжал руку Евы, когда они подошли к обветшавшему зданию в центре покатой площади, заросшей шелестящими каштанами. Она знала этот старый дом с просевшей крышей и множеством световых люков с грязными стеклами, который служил гаванью для бедных художников, воров и натурщиц. Они с Луи много раз проходили мимо него по пути к «Шустрому кролику» или к кафе «Розовый дом». Строение казалось ей необычным и даже немного чарующим, потому что оно всегда было усеяно голубями, золотистыми листьями, а вокруг бродили десятки кошек.
Обычно рядом с домом собиралась толпа испанцев, сидевших на перевернутых ящиках и табуретах, и один из них непременно перебирал струны потрепанной гитары, но сегодня вечером они были здесь одни. Лишь свет газовых фонарей составлял им компанию.
– Вы потрясающая женщина, – сказал Пикассо.
Ева с трудом удержалась, чтобы не потупиться, как девочка, под его властным взглядом. От Пикассо слабо пахло трубочным табаком, вином и мужским потом. Эта смесь была странно опьяняющей, и у Евы пересохло в горле. Он выжидающе смотрел на нее. Его взгляд не был грубым и высокомерным, но в нем ощущалась неизбежность.
– Вы умеете польстить девушке, – сказала она, ощущая слабость в коленях. – Многим парижским мужчинам стоило бы поучиться у вас.
– Уверяю вас, мадемуазель, это исключительно испанская черта, – отозвался он и заключил Еву в объятия. Потом он потянул ее за собой к облупленной стене дома и прижался к ней. Ева ахнула, когда он впился в ее губы.
Он слегка застонал, и Ева прикрыла глаза. Она боролась с головокружением, охватившим ее, пока они целовались, и чувствовала, что его напряженное тело жаждет большего. Ее защита рухнула, но секунду спустя он снова крепко взял ее за руку и повел внутрь.
Очевидно, в одной из верхних студий кто-то занимался стряпней, и сильный аромат пряностей был чувственным и манящим. Ступени и половицы скрипели у них под ногами, когда они пробирались через звуки гитарной музыки и болтовни за закрытыми дверями. Все это – незнакомое место, ее невинность и желание – сливалось в ее сознании вместе с восторгом и страхом перед чем-то неизведанным. Словно почувствовав это, он еще крепче сжал ее руку, властно и нежно увлекая за собой. Его прикосновение успокоило девушку. Ева позволила ему вести себя. В конце концов, она хотела оказаться здесь, напомнила она себе. Она добровольно пошла с ним.
Студия Пикассо находилась в дальнем конце коридора. Он повернул ручку и открыл тихо скрипнувшую дверь. Потом он протянул руку галантным жестом, приглашая ее войти.
Ева сделала два шага и остановилась, пораженная обилием картин, разбросанных и расставленных повсюду. Комната с большими окнами и облупившейся штукатуркой была усеяна большими и малыми полотнами, покрывавшими стены в буйном беспорядке. Мешанина цветов и оттенков заставила ее от изумления открыть рот. Она поднесла руку к губам, но не удержалась от невольного восклицания. Пикассо с довольным видом улыбнулся.
– Bienvenida, – сказал он и закрыл за ними дверь.
Запах краски и скипидара в замкнутом пространстве был особенно острым.
Пыльные окна студии, густо заляпанные брызгами краски, впускали в комнату мерцающий серебристый свет полной луны. Пикассо зажег масляную лампу на столе в центре комнаты, озарившую многочисленные полотна теплым желтым сиянием.
Некоторые картины висели ровно, другие – не очень, но в помещении явно не хватало свободного места для всех холстов. Кое-какие из них в несколько рядов были прислонены к стенам или сложены на столах вперемешку с листами эскизов. А несколько картин даже валялись на полу, словно мусор, вместе с коробками, склянками, тюбиками с красками и тряпками. Объем работы поражал воображение. Еве показалось, что комната символизировала мощный взрыв творческой энергии.
Но были и более мелкие детали, которые Ева смогла разглядеть, когда отдышалась. На полу стояла маленькая деревянная клетка, а рядом с ней располагались две грубо высеченных каменных головы на деревянных пьедесталах, явно древнего происхождения. Единственным настоящим предметом обстановки, кроме мольберта, была узкая кровать на металлической раме, закрытая красивым яблочно-зеленым одеялом с вышитыми красными розами и алой бахромой.
– Вы… живете здесь? – спросила она, повернувшись к художнику.
– Когда-то жил, теперь нет. Но моя душа до сих пор живет здесь.
Не вполне понимая, что он имеет в виду и как вообще следует реагировать на события этого вечера, Ева взяла эскиз, лежавший на столе. Он был откровенно эротичным: две женщины, раскрывавшие объятия перед звероподобной фигурой с локоном темных волос. Она еще никогда не видела таких чувственных рисунков и пришла в легкое замешательство. Пикассо невозмутимо смотрел на нее.
– Это сатир и его нимфы, – объяснил он.
Ева смотрела на него, борясь с наивным потрясением.
– Предполагается, что сатир – это вы?
– Если угодно.
– Я не понимаю.
Пикассо пожал плечами и обезоруживающе улыбнулся. Его реакция была уклончивой.
– Я смотрю на жизнь не так, как другие, – небрежно бросил он.
– Очевидно, это так.
«Господи, я не должна здесь находиться», – подумала Ева, несмотря на свои предыдущие рассуждения. Это место было чуждым, холодным и, скорее всего, опасным. Ева внезапно устрашилась своей неопытности и, более того, возможного недовольства Пикассо. Но у каждого бывает свой первый раз, пришел безмолвный ответ, и ее сердце забилось чаще. Ее первый раз, здесь, с великим художником – это будет нечто такое, о чем она не забудет никогда. Ева дрожала, хотя изо всех сил старалась выглядеть зрелой женщиной. Она чувствовала, что ее мощно влечет к нему, и не могла противиться этому желанию, даже если бы захотела.
Ева отстранилась от мыслей, беспорядочно проносившихся в ее сознании. Пытаясь выиграть время и прийти в себя, она сосредоточилась на стопке больших холстов, сложенных на полу под окном. Это собрание картин было выполнено в глубоких темно-синих и серых тонах, и образы в центре каждого полотна выглядели угрюмыми, истощенными, лишенными всякой надежды. Они ничем не напоминали обаятельного и беззаботного мужчину, который привел ее сюда. За каждым персонажем как будто стояла скорбная и ужасная история, и в каждом из них Ева ощущала человеческую трагедию.
Ева совершенно не разбиралась в живописи, но она хорошо понимала, что трогает ее душу. Это были мощные образы, грубые и совершенно не похожие на кубистские полотна на выставке, тоже написанные его кистью. Ее тело откликалось на их внутреннюю драму, опережая разум. Почему он работал в двух таких разных стилях? Что это означало? Было ли это связано с его личной жизнью? Вопросы и эмоции теснились в ее голове, но она не осмеливалась строить догадки или спрашивать вслух. Пикассо явно был более глубоким человеком, чем показывал на людях.
Рядом со стопкой холстов находился портрет молодого темноволосого мужчины на голубом фоне, одетого в черное. Его бледное лицо было обращено к зрителю, в широко распахнутых черных глазах застыло жалобное выражение. Лицо было исполнено пронзительной печалью, которая привлекала ее почти так же сильно, как женские портреты.
– Да, как и сатир, это тоже я, – сказал Пикассо, нарушив молчание. Его тон вдруг стал сдержанным и застенчивым. Ева почувствовала в нем неожиданную уязвимость. – Это моя другая сторона.
«Две совершенно разных стороны одного и того же человека», – подумала Ева, пока сравнивала прихотливо-эротичный эскиз на столе с этим автопортретом, – уверенный молодой человек, красивый и чувственный, но вместе с тем чрезвычайно уязвимый.
Пикассо терпеливо ожидал ее реакции, но вместо этого она отвела взгляд и вернулась к остальным полотнам, расставленным вдоль стен. На последней картине в большой стопке была изображена в профиль голова мужчины с закрытыми глазами. Ее освещал желтый огонек единственной свечи. На виске можно было заметить темное отверстие от пули. Потрясенная, Ева повернулась к Пикассо. Его лукавая улыбка исчезла, лицо стало задумчивым и угрюмым. Боль, отражавшаяся в черных глазах, говорила о том, что он не хотел показывать эту картину. Возможно, он забыл, что она находится там.
– Кто это? – осторожно спросила Ева.
– Его звали Карлос Касагемас, – мрачно ответил Пикассо, приблизившись к ней. – Мы вместе приехали в Париж из Барселоны. Он был моим лучшим другом… пока не покончил с собой.
Он сменил тему, положив руки ей на плечи и крепко сжав их. В его хватке чувствовалась огромная сила. Теперь он держал ее, как хозяин, а его лицо дышало задумчивой чувственностью. Ева больше не могла думать, потому что стук сердца заглушал все мысли и чувства.
Пикассо освободил одну руку и начал медленно расстегивать ее белую блузку, не сводя глаз с ее лица. Он был совершенно не похож на мальчишек, которых она знала в Венсенне. Совершенно не похож на Луи. Потом он прижался к ней всем телом, как делал на улице. Его дыхание обжигало ей кожу, а теплые пальцы гладили кожу на груди. Она слегка отодвинулась и заставила себя оторваться от его взгляда.
– У меня не так уж много опыта, но то, как вы смотрите на меня сейчас, не похоже на взгляд художника на натурщицу, – нервно пробормотала она, ощущая бесполезность этих слов. – В конце концов, вы же пригласили меня сюда позировать для вас, не так ли?
Она тщетно пыталась подавить растущее возбуждение и мельком взглянула на кровать в алькове за занавеской. Когда она обернулась, Пикассо страстно поцеловал ее, и Ева с готовностью растворилась в его объятиях. Он снова поцеловал ее, заполнив ее рот своим языком, а потом его пальцы пробежались по затвердевшему соску, потом по другому.
– Я хочу видеть тебя всю, – произнес он с горловым испанским придыханием.
Что было самым желанным: его слава, непреодолимая привлекательность или властная манера? Ева не могла представить ничего подобного еще час назад, когда она стояла в актерской гримерной. Происходило нечто запретное и, несомненно, греховное. Это было неправильно, однако она хотела этого ничуть не меньше, чем он. Они двигались как единое целое – целуясь, прикасаясь друг к другу, обнимая друг друга, – к узкой кровати в углу комнаты. Их поцелуи становились все более настойчивыми, и Ева забыла о картине, об их разговоре, о любых сознательных мыслях. Грубая страсть, мелькавшая за поцелуями Пикассо, совершенно овладела ею. Она почувствовала, как ее тело раскрывается перед ним еще до того, как они разделись. Она ощущала потребность в нем глубоко внутри себя, когда он снимал ее юбку, чулки, лифчик и панталоны, когда он ласкал ее тело, умело задерживаясь на каждом изгибе и выпуклости. Пожалуйста, пусть я ему понравлюсь.
Пикассо на мгновение отпустил ее, чтобы раздеться самому. Потом он выпрямился, залитый лунным светом, обнаженный и ничуть не стыдящийся этого.
Они молчали. В словах не было необходимости.
Через минуту Пикассо нагнулся над ней, но, оставаясь по-прежнему сдержанным, с аккуратностью скульптора провел рукой по изгибам гибкого тела девушки. Его пальцы были инструментом художника, проворно двигавшимся по линиям ее тела. Рука продолжала двигаться до тех пор, пока все чувства Евы не обострились до крайности. Она вздрогнула, когда обнаружила нетронутое место между ногами. Когда он снова поцеловал ее, Ева услышала глубокий стон, зародившийся глубоко в ее горле.
В мигающем свете масляной лампы Пикассо заставил ее лежать под ним неподвижно. После поцелуев и томно-длительных ласк его язык отправился по следу, проложенному его пальцами, и желание окончательно вытеснило все остатки рассудка. Он ласкал ее в таких местах, о чем она не могла подумать даже в своих самых смелых фантазиях.
Наконец он приподнял руками ее бедра и вошел в нее. Удовольствие сменилось мгновенной резкой болью где-то глубоко внутри. Лишь тогда она поняла, какой хрупкой бывает невинность. Он торопился и стремился удовлетворить собственную нужду, так и не распознав ее девственности в момент страсти. Ева старалась открыться его движениям, но ее тело сопротивлялось, и она изогнула спину, когда он снова резко вошел в нее. Секунду спустя, когда он что-то простонал ей в ухо, боль исчезла, и она закачалась вместе с ним на волнах наслаждения, забыв обо всем остальном на свете, кроме этого темноглазого незнакомца, который только что навсегда изменил ее жизнь.
