Шесть месяцев спустя, в июле 1914 года, в Европе разразилась мировая война, которой все давно опасались, и французы были готовы выступить на защиту своей страны. Клич Vive la France! звучал от Парижа до Версаля и от Сере до Ниццы, а беззаботные годы, последовавшие за «прекрасной эпохой», быстро сменились ощущением паники, лихорадочными сборами и патриотическими лозунгами.

На смену бодрым мелодиям регтаймов и буйным торжествам, еще недавно наполнявшим парижские кафе, пришла «Марсельеза» и приглушенные разговоры о военной тактике, приближении воздушных эскадрилий и внезапной нехватке продуктов.

Когда прозвучали первые выстрелы и случился первый воздушный налет на Париж, Евы и Пикассо не было в столице. Пабло преподнес Еве сюрприз, арендовав летний дом в Авиньоне, чтобы она могла находиться в тепле и восстановить силы.

Пикассо нашел маленький белый дом с голубыми ставнями прямо в центре города. Здесь ей станет лучше, заверил он. Возможно, Пикассо сам верил в это, но мрачная неопределенность войны действовала ему на нервы. Он ежедневно перебирал бумаги и документы. В то время как он беспокоился о судьбе своих картин, оставшихся в Париже, и о безопасности своих сбережений, у Евы возобновились приступы тошноты и головокружения, но она решила пока не говорить Пикассо об этом. Кроме того, у нее оставалась тайная надежда, что она беременна.

– Если людей охватит паника, мы можем потерять все. Все мои деньги лежат во Французском банке в Париже, – объявил Пикассо однажды утром, развернув газету. – Ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы отправиться со мной в столицу? Нужно забрать деньги. У нас не так уж много времени.

Он так беспокоился о судьбе своих сбережений, что не заметил, как Ева убрала со стола свою полную тарелку.

– Конечно, я поеду с тобой, – ответила она, надеясь, что сможет собраться с силами для поездки по железной дороге. Теперь она была партнером Пикассо и собиралась поддерживать его до конца.

На следующее утро, когда они вышли из поезда и смешались с толпой, Ева прильнула к Пикассо, ошеломленная видом города, который казался совершенно другим по сравнению с тем местом, откуда они уехали. Исчезли модные парижанки, гулявшие по бульварам в широкополых шляпках и нарядных платьях. На улицах не осталось почти никого, кроме солдат и полицейских.

Повсюду были расклеены листовки с объявлениями о мобилизации, призывавшие здоровых французов взяться за оружие. На смену общему веселью и беззаботности пришел страх.

– Не беспокойся, меня не призовут в армию, – сквозь зубы пробормотал Пикассо, когда они направлялись к большому каменному зданию банка возле Монпарнаса. – Я же не француз.

Снаружи собралась огромная толпа, а очередь к дверям растянулась на целый квартал. Пикассо крепче сжал руку Евы, когда они протолкались к охраннику, стоявшему у высокой железной двери с каменным выражением лица.

– Прошу прощения, но я должен ознакомиться со своим счетом, – сказал Пикассо и незаметно вручил охраннику серебряный франк.

– Messieur-dame, bienvenue, но вы не должны задерживаться на улице, среди этой толпы. Дело может обернуться плохо. Пожалуйста, быстрее проходите внутрь!

Ева чувствовала себя скверно из-за того, что их с Пикассо за взятку поместили в самом начале очереди, но она понимала, что положение отчаянное, и ожидание вполне могло стоить им гораздо больших денег.

Как только Пикассо забрал свои сбережения, упаковал их в ковровую сумку и проверил замок на двери новой квартиры, они поспешно вернулись в Авиньон. По его словам, Париж был неподходящим местом для тех, кто хотел переждать войну. Но война все равно настигла их. Когда они вернулись в дом с голубыми ставнями, их уже поджидали Жорж и Марсель Брак вместе с Андре Дереном, его любовницей Алисой Принсет и черной пастушеской овчаркой Сентинелем. Марсель Брак в знакомом жемчужном ожерелье с заплаканным видом сидела на кованой железной скамье у парадной двери.

– Мы надеялись, что вы проводите нас на вокзале, – угрюмо произнес Брак. – Нас обоих призвали в армию.

«Это невозможно», – подумала Ева, охваченная внезапной паникой. Ее болезнь, война, а теперь еще и это. Все изменялось слишком быстро, и она не успевала осмыслить происходящее.

– Моя дорогая Алиса собирается переждать войну в Монфаве у своей сестры, но она не может взять туда Сентинеля, – добавил Дерен.

Потрясенный неожиданными новостями, Пикассо опустился на корточки и погладил черные лохматые уши собаки, стоявшие торчком. Ева понимала, что этот жест должен был продемонстрировать его выдержку. Он не позволял себе оказывать животным знаки внимания после смерти Фрики, но этого пса он знал со щенячьего возраста. Ева видела, как выражение лица Пикассо невольно смягчилось, когда Сентинель завилял хвостом в ответ на ласку.

Не ощущая ничего, кроме сочувствия, Ева опустилась на скамью и обняла дрожащие плечи Марсель.

– Я уже ненавижу эту проклятую войну, – прорыдала та, закрыв лицо ладонями.

– Что же нам делать с бедным Сентинелем? – Алиса Принсет тоже плакала. – Он такой ласковый пес и совсем пропадет без Андре. Какой кошмар!

– Мы позаботимся о нем, пока вас не будет, – предложила Ева.

Пикассо затравленно взглянул на нее.

– Пожалуйста, Пабло. Мне в самом деле понадобится кто-нибудь, кто составил бы мне компанию, пока все будут в отъезде, а ты целыми днями работаешь в студии.

– Пожалуй, у нас нет выбора, – наконец признал Пикассо.

Немного позже они собрались на железнодорожном вокзале. Повсюду можно было видеть другие семьи, собравшиеся в огромном помещении из стали, железа и стекла. Солдаты красовались в новых мундирах. Женщины плакали и обнимали их. Маленькая девочка махала флажком. Потом раздался паровозный гудок, и его звук показался Еве похоронным маршем. Пикассо наконец взял у Дерена поводок Сентинеля, и мужчины обнялись на прощание.

– Надеюсь, эта война быстро закончится и мы вернемся к нашим мольбертам, – сказал Брак и подмигнул. Как и остальные, он старался держаться стоически. – Разумеется, наш испанец в полной мере воспользуется своим преимуществом и станет еще более знаменитым за время нашего отсутствия.

– Задай им жару, Уилбур, и мы покончим с этим, – сказал Пикассо и шутливо отсалютовал другу. Он не стал обнимать Брака; это было бы слишком мучительно для него.

– Vive la France! – воскликнула Ева и постаралась изобразить улыбку, скрывавшую ее сомнения в будущем.

Марсель Брак, все еще плакавшая, горячо обняла ее.

– Я должна попросить у вас прощения, – сказала она.

– За что?

– Мы с Алисой не слишком тепло отнеслись к вам с самого начала. Мы были холодны с вами из-за дружбы с Фернандой и прочих вещей.

– Я и не заметила, – солгала она, так как знала, что Пикассо слышит их разговор.

– Вы были очень добры к Пабло. Мы с Алисой убедились в этом.

– Не стоит так говорить только потому, что мы берем собаку, – неловко пошутила Ева, хотя по-прежнему ощущала боль от слов Марсель, произнесенных тогда, давно, у нее за спиной. Возможно, так она расчувствовалась из-за того, что ее муж отправлялся на войну. Тем не менее сейчас было ни к чему вспоминать старые обиды.

– Правда, Ева, мне очень жаль. Когда он жил с Фернандой, то был очень вспыльчивым. Зато сейчас от него исходит удивительный покой. Это в самом деле поразительно. Жорж говорит, что видит это в его картинах. Совершенно ясно, что это преображение произошло благодаря вам.

Они еще раз обнялись перед последним паровозным гудком. Все старались держаться непринужденно, но чудовищность войны и неизбежных потерь слишком давила на них. Наконец, Жорж Брак и Андре Дерен вошли в вагон и скрылись из виду.

В сентябре они получили известие о том, что Аполлинер ушел в армию. Из-за уголовного прошлого ему понадобилось в два раза больше времени, чтобы его кандидатуру одобрили. По словам Пикассо, он был рад тому, что они с Аполлинером успели помириться до начала войны. Они даже начали переписываться друг с другом. Пикассо сказал, что последний ланч, который она устроила для его друзей, очень много значил для всех.

Из их ближнего круга лишь Макса Жакоба сочли непригодным к военной службе. Но даже для тех, кто остался, война стал центральной темой жизни. Было введено рационирование, появился дефицит продовольствия, а в газетах ежедневно публиковались списки раненых и погибших.

Несмотря ни на что, Пикассо продолжал работать. Он создавал десятки новых кубистских полотен и снова вернулся к скульптуре. Ему не хватало ощущения сырой глины и гипса на пальцах.

Между тем он внушил себе, что Еве становится лучше. Она была молода, и она была бойцом по характеру. С ней все будет хорошо, снова и снова повторял он. У них все будет хорошо.

Однажды утром, после того как Пикассо оставил очередной холст сохнуть на мольберте, он принес Еве завтрак в постель. В то утро, когда он вернулся из булочной, он проделал все ритуалы, чтобы заглушить свои предрассудки. Он немного помедлил у двери, развернулся, сосчитал до пяти, снова развернулся и вошел в дом. Ничто дурное не может случиться… по крайней мере, не сегодня.

В течение нескольких секунд, пока запах свежих булочек не разбудил ее, Пикассо наблюдал за спящей Евой. Он наслаждался этим зрелищем. Когда она спала, ее лицо становилось детским и невыразимо очаровательным. Он до сих пор не мог поверить, что можно любить другого человека так сильно, как он любил Еву, или чувствовать себя настолько преданным кому-то. После всего, что они пережили вместе, он стал еще больше преклоняться перед ней. Ему хотелось стать ребенком вместе с нею и видеть свое отражение в ее ярких и невинных глазах. Тем не менее он чувствовал себя эгоистичным тираном. Какая-то часть его существа втайне радовалась, что ему не приходится делить ее ни с кем, кроме пса Дерена, который тоже обожал Еву. Верный своей кличке, Сентинель стоял на страже в ногах кровати, готовый защищать свою новую хозяйку.

– Сколько сейчас времени? – сонно спросила Ева, приподнявшись на локтях.

– Начало десятого.

– Почему ты не разбудил меня раньше? Ты хотя бы ложился сегодня?

– Я работал над новой вещью. Сначала поешь, а потом я тебе ее покажу.

Он наблюдал за выражением ее лица, когда она с беспокойством рассматривала поднос с булочками, чаем и ломтиками дыни.

– Ох, Пабло. Ты же знаешь, что я не завтракаю в постели.

– Когда мы только познакомились, ты не могла дождаться завтрака, – с подозрением в голосе заметил он.

– Я не могла дождаться тебя, Пабло, – с сонной улыбкой ответила Ева, когда он передал ей чашку чая и поцеловал в щеку. – О чем твоя новая картина?

– О тебе и твоей собаке. На тебе эта глупая накидка из лисьего меха.

Он имел в виду палантин, который купил для Евы в Ниме после того, как они посетили корриду.

– Таким образом ты пытался загладить свою вину: я с трудом вынесла это кровавое зрелище, – ответила Ева с притворно-надутым видом.

– Судя по всему, я потерпел неудачу, когда пытался продемонстрировать тебе великолепие корриды.

– Это уж точно.

Пикассо заправил ей за ухо выбившийся локон.

– После небольшого отдыха я собираюсь приступить к другой картине о тебе… вернее, о нас обоих.

– Мне нравится, как это звучит.

– Теперь, когда твои волосы отросли и снова блестят, я испытываю прилив вдохновения. У меня есть идея нарисовать тебя в образе натурщицы. Ты выходишь из гардеробной, а я рисую самого себя, ожидающего твоего появления. В сущности я могу оставить свое лицо лишь в виде эскиза, а не автопортрета, чтобы сосредоточить внимание на тебе и твоем роскошном теле.

Ева игриво приподняла бровь.

– Понятно. Значит, я буду обнаженной?

– Разумеется. И если все получится так хорошо, как я себе это представляю, это будет мой свадебный подарок для тебя.

Ева опустилась на подушки.

– Пабло, мы уже обсуждали это. Еще слишком рано.

– Прошел год, mi amor. Сейчас ты так же здорова, как и я. Все ужасы остались позади, и траур по моему отцу подошел к концу, так что нет причин ждать еще дольше. То есть если ты любишь меня, конечно.

– Я буду вечно любить тебя.

– Тогда решено. В газетах пишут, что в Париже стало спокойнее. Мне не терпится проверить квартиру и убедиться в том, что там все в порядке. Гертруда с Алисой тоже вернутся и смогут присутствовать на свадьбе. Члены моей семьи ожидают лишь моих указаний.

– Ты ведь знаешь, что отель «Морис» превращен в госпиталь для раненых солдат.

– Есть другие отели. Это не проблема.

– Но тот отель бы особенным для нас обоих. Если мы устроим свадебный завтрак где-то еще, это будет дурным знаком.

– Кто теперь говорит о предрассудках? Все уже распланировано. Я сам отвезу нас на автомобиле из церкви с особым шиком и испанскими колокольчиками, привязанными сзади.

– Но ты не умеешь водить! – ахнула Ева. Сентинель залаял.

– Еще не умею, но собираюсь купить автомобиль, поэтому должен научиться. Я договорился об уроке вождения с молодым солдатом. Первый урок – сегодня, во второй половине дня. Потом я куплю у него машину. Его семья нуждается в деньгах, но его отец не примет в подарок ничего, даже эскиза. Эти люди во многом напоминают мне нас с отцом в прошлом. Думаю, я должен учитывать и это обстоятельство.

– Ты очень добрый человек, Пабло Пикассо, – Ева улыбнулась и поцеловала его в щеку.

– Никому не говори об этом, – он усмехнулся. – Кроме того, я мужчина, который любит свою женщину… yo amo a mi mujer.

Позднее, когда Ева и Пикассо шли по городу, все вокруг напоминало о серьезности положения и о войне, которая казалась бесконечной. Сейчас ситуация стала менее острой, но конфликт был еще далек от завершения. Между тем Авиньон превратился в настоящий военный лагерь. Живописные мощеные улицы теперь были заполнены батальонами марширующих солдат и толпами оборванных беженцев. Повозки с сеном и велосипеды сменились грузовиками с оружием или добровольцами. Войска располагались в театре, здании суда и даже в историческом Папском дворце.

Они встретились с молодым солдатом перед конюшней возле отеля «Девиль». Он гордо стоял в новом синем мундире с золочеными пуговицами, высоких черных сапогах и аккуратной фуражке. Когда Ева увидела его, то подумала, что ему не больше шестнадцати лет, несмотря на щеточку черных усов, которые он отрастил, чтобы казаться старше. Пикассо дружелюбно похлопал его по плечу, прежде чем они направились к автомобилю «Пежо» темно-бордового цвета.

Ева до сих пор не привыкла пользоваться автомобилем, но пока они ехали, она наслаждалась блаженным ощущением от солнечных лучей на лице и ветра, свистевшего в ушах. Дорога извивалась рядом с серебристой лентой Роны и пролегала в тени четырех каменных арок знаменитого Авиньонского моста. Здесь она чувствовала себя свободной от войны, от боли и беспокойства о болезни.

В конце концов, молодой солдат и Пикассо поменялись местами. Ева затаила дыхание в предвкушении новых ощущений. Пикассо был гордым человеком, и она знала, что вождение будет нелегким испытанием для него. Автомобиль покатился вперед, и Пикассо попытался выжать сцепление, но машина дернулась и резко остановилась. Краем глаза Ева заметила, что юноша прячет улыбку. Пикассо попробовал еще раз, и автомобиль снова чихнул и заглох на узкой грунтовой дороге.

– Mierda! – прорычал он и грохнул кулаком по рулю.

Это зрелище показалось Еве настолько комичным, что она прикрыла рот ладонью, но от резкого движения что-то сместилось у нее внутри. Боль была такой внезапной и ошеломительной, что она согнулась пополам и захрипела. Пикассо повернулся назад и едва не закричал… а потом увидел лицо Евы.

– Нам лучше найти госпиталь, Пабло, – только и смогла вымолвить она.