Теперь Мистангет и Морис Шевалье официально стали «ведущими исполнителями». Звезда сцены, сиявшая от удовольствия, с готовностью сообщала всем, кто был готов слушать ее, что своей удачей она обязана идее Евы с номером гейши. Это действительно был самый популярный номер представления, а также любимый номер Мистангет. Морис наконец обратил на нее внимание. Кроме того, именно Ева помогла ей найти алиби для мсье Оллера, когда ей стало плохо в тот вечер. Теперь несколько других актрис обратились к Еве за советом по усовершенствованию их костюмов. Это сделало ее еще более известной и укрепило ее дружбу с Мистангет.

– Дай мне знать, как я могу отплатить тебе за услугу, я сделаю это без задержек, – часто провозглашала Мистангет с оттенком драматизма в голосе.

Ева обычно кивала и улыбалась, не в силах представить тот момент, когда прославленная актриса сможет реально помочь ей. Они по-прежнему существовали в разных мирах. Еве было достаточно того, что она зарабатывает себе хорошую репутацию и находит свой путь в Париже. Она была в фаворе у танцовщиц, работников сцены и даже у мадам Люто, поэтому в конце концов могла рискнуть и попросить отлучки на один день ради короткой поездки в Венсенн для встречи с родителями.

Пикассо помог наладить отношения с ними, и Ева была безмерно благодарна ему. Непринужденная легкость, с которой он организовал телефонный звонок, смягчила горечь его отъезда из Парижа и внезапного отсутствия в ее жизни.

Она узнала от Мистангет, что он уехал куда-то на юг Франции для занятий живописью. Чувство утраты стало менее острым, когда до нее дошли слухи, что Фернанда Оливье осталась в Париже. Значит, их пути с Пикассо тоже разошлись.

– Странно представить их порознь, – заметила Мистангет, когда одевалась перед вечерним представлением.

Завтра Ева собиралась поехать в Венсенн, поэтому уже теперь сгорала от нетерпения. Даже упоминание о Пикассо могло лишь ненадолго отвлечь ее.

– Что вы имеете в виду? – спросила она, штопая носок красного шелкового чулка, который Мистангет предстояло носить во втором акте. Актриса наклонилась к зеркалу над гримерным столиком.

– Только то, что Фернанда уже больше пяти лет имеет власть над ним. Они ссорятся как кошка с собакой, но всегда находят способ помириться.

– Значит, он уже оставлял ее одну в Париже и уезжал писать картины в другое место?

Мистангет повернулась на табурете, прикрепляя жемчужную сережку к мочке уха.

– То-то и оно. Ты умеешь хранить тайны? – она понизила голос. – На прошлой неделе Фернанда сказала мне за завтраком, что он впервые не захотел взять ее собой. Впервые за долгие годы он заявил, что им нужно пожить отдельно. Она была безутешна. Титул мадам Пикассо очень дорог Фернанде, и полагаю, она совсем не готова им поступиться.

– Но что, если они разлюбили друг друга? Или, может быть, мсье Пикассо заинтересовался кем-то еще? – Ева старалась говорить безразличным тоном, опустив голову и глядя на свою работу.

– Нет такой женщины, которая могла бы соперничать с ней в красоте или обаянии, – Мистангет ухмыльнулась. – Если Фернанда захочет вернуть Пабло, она эта сделает. Ты встречалась с ней и знаешь, что я имею в виду. В конце концов, она заманит его в свои сети, как это происходило всегда. Поверь мне, все члены их маленькой компании уже не раз видели, как она это делает.

Еву передернуло от презрения. Это было настоящее осиное гнездо. То, что она позволила себе впутаться в эту историю, оставалось лишь списать на собственную глупость. Нравится ей это или нет, пора избавиться от навязчивых мыслей о Пабло Пикассо. В Париже есть и другая жизнь, не имеющая отношения к роману с чужим любовником.

На следующее утро Ева, одетая в легкое черное пальто, черную шляпу и высокие сапожки на пуговицах, вошла в поезд подземки, отправлявшийся в Венсенн. Луи отправился с ней для поддержки, так как Сильветте пришлось отправиться в «Мулен Руж» на репетицию. «Лучше с другом, чем одной», – думала Ева, когда они молча сидели рядом, слушая ритмичный перестук колес на рельсах.

Еве не терпелось попасть домой, хотя бы на несколько часов. Она так хотела посидеть на простой материнской кухне и впитывать знакомые ароматы вместе со сладостными воспоминаниями о детстве. Сейчас она особенно нуждалась в тех вещах, от которых когда-то бежала в столицу.

Через некоторое время Луи потянулся и взял ее за руку, слегка дрожавшую от напряжения, хотя до сих пор она не сознавала этого. Вопреки своим чувствам, Ева не стала отстраняться от него. Луи был верным другом и добрым человеком, и какая-то часть ее души радовалась его присутствию, потому что ей не пришлось проделать этот путь в одиночестве.

Когда она вошла в родительский дом, отец сначала долго сердился. А мать много плакала. Но они, конечно же, радовались возвращению Евы в маленький семейный дом с выцветшими розовыми обоями, разномастной мебелью и занавесками, привезенными из Варшавы. Как обычно, Адриен Гуэль сидел за маленьким кухонным столом, обхватив рукой полупустой стакан с красным вином, пока его жена вытирала слезы краем фартука.

– Значит, ты вернулась домой, или как? – спросил отец. Он не поднимал головы от стакана. Ева обменялась быстрым взглядом с матерью, которая тут же отвела глаза. Она слышала тиканье дедовских часов в соседней комнате.

– Я ненадолго, папа.

– Обращайся к нему уважительно, Ева, – прошептал Луи.

Тогда Еве стало понятно, что Париж изменил ее. Она больше не была застенчивой и послушной девочкой. Несомненно, Пикассо тоже изменил ее. Но, кроме того, теперь она имела работу, цели, устремления и определенное будущее – и всего этого она добилась самостоятельно.

Ее мать приготовила ароматную баранью ногу, и они неловко расселись вокруг стола. Мелкие банальности, которыми они обменивались друг с другом, прерывались долгими напряженными паузами.

– У тебя очень красивое платье, – по-польски заметила мать Евы.

Ситцевое платье с короткими рукавами и узким поясом, которое она надела под пальто, было украшено цветочным орнаментом.

– Ева сама сшила его, – с нотками гордости произнес Луи. – А еще она сделала костюм для одной известной актрисы, и другие тоже стали обращаться к ней за помощью.

– В этом твоем кабаре, – проворчал Адриен Гуэль.

– Это не просто кабаре, папа, а знаменитый «Мулен Руж».

– Если они показывают свои подштанники и дрыгают ногами, то это кабаре.

Ева вскочила на ноги и бросила на стол свою салфетку. Луи уставился на нее.

– Как видно, ничего не изменилось.

– А чего ты ожидала? – оборвал ее отец.

– Может быть, немного радости за меня, потому что я чего-то добилась самостоятельно? Я собиралась подождать еще, чтобы доказать это вам обоим, но судя по всему, ожидание будет долгим.

Она достала несколько франков из кармана платья, положила их на стол и вышла из кухни. Секунду спустя мать догнала ее на парадном крыльце.

– Ты же знаешь, он не изменится, – обратилась она к Еве.

– А я изменилась. Париж изменил меня так, что ты и представить себе не можешь.

– Тогда расскажи мне об этом. Каково это, жить в Париже? Ты встречалась со знаменитыми людьми? – спросила ее мать с нотками зависти в голосе, которые Ева никогда не слышала раньше. Обе смотрели через двор на улицу. Для Евы эта улица всегда выглядела так, как будто вела в никуда.

– С несколькими, – наконец ответила она и внезапно подумала о Пикассо. – Мистангет тоже стала моей подругой.

– Актриса? – воскликнула ее мать и удивленно улыбнулась. – Я видела ее фотографию в газете.

Ева поняла, что произвела впечатление, и ее сердце наполнилось гордостью.

– Да. С ней произошел неприятный случай, и я сумела отчистить ее костюм. С тех пор она регулярно благодарит меня. Один раз она даже отвела нас с Луи в вечерний салон Гертруды Стайн.

– Гертруда Стайн, американская покровительница изящных искусств, о которой все говорят?

– Я и понятия не имела, что ты знаешь это имя, мама, – Ева улыбнулась от удивления.

– Я все-таки читаю газеты. Я же не полная pequenaud.

Обе рассмеялись, подставляя лица свежему ветру. Шелест листвы заполнял паузы в разговоре.

– Я скучала по тебе, kochany, – тихо сказала мать, перейдя на родной язык.

– Знаю. Я тоже скучала по тебе.

– Тогда расскажи мне о Пабло, о том испанце, с которым я говорила по телефону на почте. Бог ты мой, это было нечто!

Ева изумилась тому, как просто Пикассо представился ее матери, хотя мог бы произвести гораздо более сильное впечатление. У нее защемило сердце. Ева покосилась на мать, сидевшую на крыльце рядом с ней. Ей не хотелось бы походить на тот образ женщины, который являла собой ее мама. Хотя она и немного располнела, но по-прежнему оставалась достаточно изящной и напоминала Еве о том кружеве, которое создавала из ничего. Ее глаза были такими же ярко-голубыми, как у дочери, а рот – таким же маленьким. Но ее лицо было отмечено следами жизненных невзгод, которые ничто не могло скрыть.

– Это всего лишь знакомый, который сказал мне, что знает, где найти телефон, – солгала она.

– Значит, между вами ничего нет? Ничего такого, о чем мог бы беспокоиться Луи?

– Я же говорю, Пабло – мой хороший знакомый. Кроме того, его любовница очень красива.

– Его… kurwa? – она произнесла последнее слово по-польски, подчеркивая свое презрение. – Ты встречалась с ней?

– Да, мама, в салоне у Стайнов. Так уж принято в Париже, если не сказать больше.

– Что ж, мне нравится твой Луи. Ты приехала в большой город и все-таки нашла поляка, к тому же художника.

– Он рисует шаржи и карикатуры для газеты. Его вряд ли можно сравнить с Пикассо.

– Пикассо?

– Это замечательный художник-авангардист.

– Насколько я понимаю, avant-garde по-французски означает отказ от условностей.

– Отказ от условностей нельзя назвать оскорбительным, мама.

– Тогда, как ты это называешь? Я читала о некоторых из этих художников. Мне кое-что известно, Ева. Теперь ты знакома с известными людьми, и рядом с тобой чудесный юноша из родной страны, с которым можешь разделить свою жизнь.

– Но так ты смотришь на вещи, мама.

– Но в моем видении нет ничего плохого.

Еве хотелось сказать, что она не любит Луи. Она жаждала поведать матери, что всецело увлечена другим мужчиной, – одним из знаменитых художников, отвергавших условности, который зарабатывал много денег, рисуя кубы и треугольники, – но она не смела быть откровенной даже с ней. Мария-Луиза Гуэль не могла понять, что Париж на самом деле изменил ее дочь. Кроме того, ее чувства к Пабло Пикассо так или иначе были фантазией. А фантазии, как и сны, – слишком личные и хрупкие вещи.