Павел Андреевич Ногтев, младший брат женихавшегося к Эльжбете Петра Андреевича Ногтева, произвел на меня неожиданно благоприятное впечатление. Он по младости лет был всего лишь вторым воеводой сторожевого полка, в то время как старший получил из рук Иоанна Грозного пост первого воеводы большого полка.

Мы ехали с ним к литовскому Бресту бок о бок впереди кареты. Эльжбета тоже путешествовала верхом. Она, казавшаяся непомерно строгой, удивила всех, дерзко облачившись в мужской костюм и кафтан. Забрав волосы под рогатывку, молодая дама на крупном коне и в мужском седле стала похожей на юного пажа. Павел часто на нее оглядывался, не скрывая удовольствия.

Ничуть не похожий речью на Петра, как его описала Чарторыйская, воевода не употреблял никаких «аще убо бяше», говорил на «руском» наречии литвинов совершенно свободно, как и на польском, немного понимал французский. А его письменная грамотность мне дорого обошлась: Ногтев показал переписку с Радзивиллом, где четко было видно условие передать панну в Люблине взамен калыма, и ничего не значилось о заезде в замок под Оршей.

– Не кручиньтесь, пан француз! Коль вы полны желания сопровождать пани Чарторыйскую до русского кордона, рассчитаемся в их родовом замке, там же золото Радзивиллов будет в безопасности, верно?

Разумеется, Эльжбета не знала всех подробностей продажи ее Петру Ногтеву, и к такому повороту я не был готов. К тому же Павел пригнал солидный эскорт в дюжину человек, избавиться от них будет чрезвычайно сложно.

Моя дама сердца встревожилась. Получилось, освободив ее из одной ловушки, я сам же завел ее в следующую и с куда более крепкими стенами. Но до Орши пара-другая недель пути, что-нибудь да придумаю, если не золото похитить, то как минимум снова вызволить женщину.

А пока под копытами лошадей вилась дорога, мы сокращали ее долгими разговорами.

– Павел, вы же на службе в Смоленске. Что за служба такая, что месяцами остаетесь в Польше?

– А вот такая служба! – он белозубо засмеялся и запрокинул голову, выставив вперед острый клин бороды. – Семен Михайлович Мезецкий, наместник и главный воевода смоленский, чает, чтоб я и далее по Польше с Литвой разъезжал, с людьми знакомился, слухи собирал – что, где да как. Вот заодно и братний наказ исполнил.

Честное слово, я готов был прослезиться! На расстоянии четыреста пятьдесят лет от своего времени мне довелось встретить не просто «атташе по культуре», а коллегу из русской военной разведки, глаза и уши пограничного смоленского градоначальника на посполитой стороне. Жаль только, что наши с Павлом задачи оказались диаметрально противоположны.

Меня он тоже старался разговорить, и небезуспешно. Молодого военного интересовало решительно всё, что касалось Польши и далекой загадочной Франции. Во мне, слуге круля посполитого, он не чувствовал врага и совершенно спокойно обсуждал битвы последнего столетия с польско-литовскими войсками – и удачные для московской стороны, и проигрышные. Он был уверен, что Русское царство удержит Смоленск и постепенно подчинит себе земли на запад. Не знал, конечно, про Смуту и временную потерю Смоленска, героическая оборона города под предводительством Шеина еще впереди, если ничто не поменяется. В стратегической перспективе Павел, безусловно, прав, но… Как часто случалось во Франции, мне приходилось обдумывать каждое слово, чтобы не вызвать подозрений излишней информированностью. Впрочем, этот разговор на смеси литовских, польских и французских слов позволил все свалить на трудности взаимопонимания.

Я перевел разговор на самую щекотливую для Эльжбеты тему о положении замужней женщины в Русском царстве.

– Если подарит кому-то Бог жену хорошую – дороже это камня многоценного. Такой жены и при пущей выгоде грех лишиться: наладит мужу своему благополучную жизнь, – продекламировал Ногтев. – Читали «Домострой»?

Естественно, читал! Но не признался вслух.

– Не имел возможности, воевода. Просветите нас.

Чарторыйская скакала рядом и ловила каждое слово. Быт русской барыни по «Домострою» радикально отличался от картинки «девица в тереме высоком», которую она себе представила. Русская дама домом управляет, гостей встречает-привечает, детей растит-воспитывает, в церковь ходит. Да, светская жизнь как таковая, балы, приемы, ассамблеи и прочие фуршеты в допетровскую эпоху были неизвестны, контакты выливались только в частные визиты. Русских барышень учили вышивать, но не танцевать и не музицировать. Шестнадцатый век, господа, Иван Грозный недавно лишь опричнину отменил, слишком многого ожидать не приходилось. Вот чуть позже, лет эдак через четыреста пятьдесят…

Но это я жил вторую жизнь, у Эльжбеты только началась первая и единственная, панна металась из крайности в крайность – от желания свободы до мечты наложить на себя руки. Существование по «Домострою» предназначалось явно не для нее.

– Пшепрашам, Павел! – она пришпорила коня и поравнялась с нами, разрумянившаяся на свежем воздухе и хорошенькая до невозможности. – А если вам бы достался «камень многоценный», но не желающий сидеть дома, занимаясь хозяйством? Жена, умеющая танцевать и петь, читать романы и слагать вирши? А также скакать на коне и стрелять из арбалета? Вы бы ее тоже заперли в клетку «Домостроя»?

Он рассмеялся еще пуще, чем от вопроса о службе.

– Боюсь, без солнечного света мой смарагд бы потускнел.

Видя его непринужденность, Эльжбета распалилась и задала совсем уж провокационный вопрос:

– Положим, Павел, меня бы выкупали у Радзивиллов не для Петра, а для вас? Что бы вы предприняли?

Он оборвал веселье.

– Обидные вы вещи говорите, ясновельможная. Вы – не крепостная девка, которую пристало продать-купить или обменять на корову. Дали согласие идти с Петром под венец – воля ваша. А что Радзивиллы поставили условие погасить все долги Чарторыйского… Ну что тут скажешь, воистину в Литве сохранились дикие нравы. В православной Руси сие невозможно.

– Очень возможно, мой будущий родственник. Никто и никакого согласия у меня не спрашивал. Продали именно как крепостную. Как вы выразились – обменяли на корову.

Воевода резко натянул поводья, его лошадь остановилась, как и весь отряд.

– Немыслимо, видит Бог! Радзивилл Сиротка писал, что это ваше решение – уехать из Кракова и просить моего брата погасить долги.

Глядя на его растерянное лицо, я не знал, что и думать. До встречи с Павлом был уверен, что гнусное предложение купить вдову исходило от смоленского представителя, то есть от него самого. Теперь получилось – скотскую аферу затеяли сами Радзивиллы, узнав о вдовстве Эльжбеты. Просто руки зачесались сделать сиротами детей Радзивилла Сиротки.

Или Павел соврал? Глядя в простоватое и честное лицо парня, впрочем – с небольшой хитринкой, я в такую очевидную подлость не поверил. Но с допущением вероятности противоположного, потому что на самом деле не верю до конца никому и никогда.

– Радзивиллы лгут, когда им выгодно, – печально заключила высокородная крепостная.

Внимание Павла перенеслось на меня, в глазах больше не плескалось ни капли теплоты, возникшей после долгих откровенных разговоров.

– Сеньор де Бюсси, но как же вы, дворянин, участвуете в этом бесчестном деле? Зная о подлости магнатов с самого начала.

Неожиданный поворот, и крыть было нечем.

– Не могу вам всего объяснить, Павел Андреевич. Скажу кратко: в путь я отправился по приказу короля.

Он разочарованно качнул головой.

– Не знаю, каково оно там у вас, у французов. У нас по-другому. Честь боярской фамилии превыше всего, и бесчестный приказ я исполнять не возьмусь.

Обстановка требовала, чтоб я немедленно его одернул, обвинил в оскорблении, вызвал на поединок, иначе терял лицо… Но не мог. Он только что произнес те самые слова, которыми я осуждал пилотов «Нормандии» за бомбежки Югославии. Практически один в один! Эльжбета вонзила в меня взгляд с тревогой, уверенная, что отправить человека в мир иной для меня – дело мгновения, она не успеет даже ресницами взмахнуть. Я не открыл ей до конца свою миролюбивую и пацифистскую душу.

Попробовал смягчить положение.

– Не гневаюсь на вашу горячность, воевода, и лишь повторяю: вы всего не знаете, а объяснить не имею права. Посему прошу быть сдержаннее в суждениях и не ставить мне в вину бесчестные поступки.

Он фыркнул, мне неожиданно пришла на помощь Чарторыйская, разряжая ситуацию. Наверно, вспомнила о своей просьбе – обойтись без лишних смертей. По возможности.

– Действительно, пан воевода, вам не известна истинная роль сеньора де Бюсси в моей истории, не торопитесь осуждать.

– И какова же эта роль? Вы давно знакомы?

– Месяц с небольшим, но он вместил очень многое, – вздохнула Эльжбета. – Познакомились, когда де Бюсси застрелил моего мужа.

Ошарашенный воевода воззрился на нас как на чудо заморское.

– Если б вы были назначены мне, пани Чарторыйская, я озаботился бы, чтоб не ставить вас в столь сложное положение. А что до привычной вам жизни, испросил бы место в посольском приказе, ездили б по европам… Э-эх-х-х… Но понимать вас не научился бы никогда.

Он пришпорил коня и уехал вперед.

– Хороший человек этот воевода Павел Андреевич. Жаль только, что он враг московитский.

Стало быть, я – враг французский, убивший мужа. Коль вспомнила сразу, то часто об этом думала. Для истинной святой Эльжбета была слишком уж непримирима. И не оттого не желала ехать на Русь, что «Домострой» не признает, с промотавшимся супругом жизнь не лучше, а от противности самой мысли спать с врагом.

До самого Менска (в моей прошлой реальности – Минска) Ногтев больше ни в какие разговоры не вступал, на меня смотрел отчужденно, а на Эльжбету – сверкающими глазами, невольно попадая под ее обаяние. И весь его отряд зачарован был Чарторыйской, хотя, казалось бы, в костеле венчана по римскому обряду, то есть католичка, богопротивного для православных вероисповедания, дочь и внучка ветеранов московско-литовских войн… Точнее сказать, русско-русских войн, потому что топоним «Русское» в названии Великого княжества Литовского, Русского и Жамойтского официально употребляться начал лет на двести раньше, если я ничего не попутал, чем впервые в Восточной Руси в наименовании Русского царства. Та же «Киевская Русь» – придумка еще более поздних лет, ибо в домонгольский период княжества именовались по стольным городам – Киевское, Владимирское, Рязанское, Суздальское… Если бы судьба-злодейка закинула меня еще лет на четыреста раньше, стал бы свидетелем, как друг дружку остервенело режут и жгут княжеские отряды с исконно русских земель, а не западные русы (литвины) восточных русов и наоборот.

Утратив собеседника в лице смоленского парня, который после тридцати, с возмужанием, станет прекрасной натурой для картины русского витязя, я мог перекинуться разве что парой фраз с Чарторыйской. Но так, как это было в темноте кареты под Люблином, почти интимно, уже не получалось. Она была предельно ровна со всеми и немногословна. Никого не выделяла, изысканно учтивая, и только.

Раз только свежий мартовский воздух открыл в Эльжбете какую-то тщательно скрываемую часть ее души, наверно, где спрятаны воспоминания о прикордонном детстве с ободранными коленками и царапинами от собачьих зубов на руках. Чарторыйская гикнула высоким голосом, ударила пятками в бока кобылы, сорвав ее с рыси в галоп. Мы с Павлом догнали ее не скоро, когда она сама натянула поводья и остановилась на взгорке, разогретая скачкой, от лошади и из ее губ валил пар, а вокруг, куда ни глянь – леса да поля в темных пятнах тающего снега.

– Лошадь погнала? – участливо осведомился Павел, но Эльжбета даже не услышала его.

– Какая красота! Глядите, панове! Просторы, свобода… Ни замки, ни терема, ни даже дворцы не сравнятся с этим! – Светлые ее глаза, в этот миг совсем голубые, просто лучились изнутри, грудь под контушем ходила ходуном. – Неужели все ваши интриги, склоки, войны чего-то стоят перед лицом природы, Бога, вечности?

Меня словно что-то толкнуло изнутри, и я начинал декламировать:

Tes yeux sont si bleus

Si merveilleux

Mon c ur, ma force et ma tendresse…

Выпуская в морозный воздух поэтические строки из будущего, я понадеялся – скудных знаний французского у Павла не хватит, чтобы понять слова про прекрасные голубые глаза. Стихи – вообще изумительная вещь, можно невзначай ввернуть: «сердце мое, моя сила и нежность», а будто бы и не признание любви прозвучало, всего лишь подходящая к случаю цитата, она не требует ответа, не нарушает приличий. Если память не изменяет, на этот раз из ее недр всплыло что-то из репертуара Мирей Матье.

На обратном пути к процессии и карете воевода негромко бросил:

– А ведь она прощается с юностью, свободой, французскими стихами. Даже с Литвой прощается. Лучше бы вы вообще не привозили ее в Люблин, де Бюсси!

– Совершенно с вами согласен.

– И для брата моего будет не лучшее приобретение. Он хотел жену просвещенную, образованную, но и покорную, послушную, домовитую. Чует мое сердце, не справится он. Сложная это женщина, Чарторыйская. Словно для какой сказки рожденная, а не для нашей грешной жизни.

Готов был подписаться под каждым его словом. Несмотря на мои заверения уберечь ее от объятий смоленского вельможи, дама моего сердца со свойственным ей жертвенным пессимизмом считала вполне вероятным и свое русское замужество. И что тут сказать? Слова не помогут. Только делом доказать, избавив от Ногтевых.

Кроме таких моментов, в дороге было решительно скучно. Натаскивал Зенона служить моим лакеем – чистить одежду на остановках, вставлять пули в дульнозарядные пистолеты, драить саблю и шпагу, полировать сапоги. Брить мне щеки выше бородки и подстригать бороду, наконец. Он старался, но я понял, что зря костерил Жака. Все познается в сравнении.

Немного дальше Менский тракт оказался перегорожен рогатками и постом литовских стрельцов.

– Чумавы мор, паньства! – сообщил стрелецкий десятник.

Чумные пандемии эпохи Возрождения и Просвещения случались, как помнилось из учебников, в следующие века, но, видно, очаговые вспышки имели место и раньше. Бывало, что за чуму принимали иные болезни. Эх, нет Чеховского… Попрактиковался бы мой эскулап, если бы только сам не слег здесь от чумы.

Над низкими деревянными посадами стелился дым. Порыв ветра донес вонь, и даже самый недогадливый, учуяв ее, понял бы, что горожане жгут трупы. Но мы были не в Индии, где кремация покойников считается делом обычным, православных отпевают и опускают в землю. Значит, и правда – беда!

Я дал знак кучерам разворачивать карету в объезд, Павел скомандовал то же самое всадникам.

– Погодите! – Эльжбета подъехала ближе к нам, лицо необычно строгое, торжественное, в глазах лихорадочный блеск. – Я уверена, Радзивиллы, какого плохого мнения вы бы ни придерживались о них, непременно пожертвовали бы на менские нужды – на лекарей, на семьи, у кого умер кормилец. Шановны пан воевода… Если я тотчас соглашусь венчаться с вашим братом, можете ли вы дать хотя бы часть выкупа за меня горожанам?

У меня отнялся дар речи, Павел тоже был ошарашен.

– Помилосердствуйте, пани. Золото у меня, но оно не мое, я вправе распорядиться им только как велено… Слово дал!

Конечно, завершением сделки будет и вручение мне увесистого кожаного мешочка с драгоценным содержимым, приятно позвякивающим, а отряд Ногтева избавится от необходимости заезда в замок Одинцевичей и прямиком рванет к Смоленску. Но я смолчал, воевода тоже, а у Эльжбеты набухли в глазах слезы.

– Вы не видели ужаса, когда все вокруг болеют, а ты не в силах им помочь!

Как же мало я о ней знал! Что за история с болезнью? Даже не осведомился, откуда у литвинки с восточной границы взялось чисто польское имя. Наверно, от матери из мазуров.

Не желая демонстрировать слабость, она развернула лошадь и рысью удалилась прочь.

Павел проводил ее взглядом, и не понять, чего в нем больше – восхищения готовностью помочь несчастным или осуждения за скороспелое решение.

– Сеньор, скажи, у православных полагается год по усопшему супругу, а у католиков?

«Год прошел как сон пустой, царь женился на другой», вспомнились пушкинские строки.

– Не так строго. Но она при рождении крещена униаткой. Это потом приняла католичество, выйдя замуж за маршалка. Полагаю, униаты тоже ждут год.

– Брат лопнет от гнева… – Павел ожесточенно дернул себя за бороду, встав перед трудным выбором. – Но я не хочу неволить нашу красавицу. Возьму слово с ее отца, что траур Эльжбета проведет в отчем замке, как пристало вдове. Ежели потом согласится выйти за Петра – так тому и быть. Но и к тебе, де Бюсси, у меня есть условие – не пытайся до конца января вывезти ее из Смолян.

– Объяснись, воевода.

– Да полноте, пан француз! Вижу, как сверлишь Чарторыйскую алкающим оком. Стишки читаешь, да и предложить ей можешь больше – Париж, королевские балы, платья размером с церковный колокол. Принимай уговор: сватайся, коль душа того просит, но не раньше срока.

Молча протянул ему руку. Пальцы переплелись в крепком рукопожатии. С этого дня мы на «ты», неприязнь растаяла, на сердце полегчало.

Знаю, что нельзя по одному человеку судить обо всех боярах да воеводах, многих из них, в том числе лучших, царь Иван Грозный казнил без жалости, аналог тридцать седьмого года в шестнадцатом веке растянулся очень надолго. Но пока есть на Руси настоящие люди, хоть и в меньшинстве, Русь не пропадет!

Я, проживший полтора года бок о бок с сыном Екатерины Медичи, уже и ягод особых нарвал, и намешал всякого, приготовившись конникам Ногтева бросить в кашу. Не насмерть, конечно, собрался их травить, а чтоб хватались за животы и наперегонки неслись облегчаться в кусты. Тогда не составило бы труда отобрать у воеводы золото и умыкнуть Эльжбету. Честное слово, за эти планы мне было стыдно!

Остаток пути восстанавливал форму после разлуки с Шико, теперь в качестве напарника на привалах передо мной упражнялся Павел. Французским оружием он не владел вовсе и носил тяжелый кавалерийский палаш. На поле боя этот добрый молодец положит многих, но шпагой или саблей в дуэли один на один я его заколол бы немедленно. Проблема в том, что после произошедшего под Менском не пожелал бы его убить, а уворачиваться от здоровенного клинка, рядом с которым шпага – зубочистка, и стараться причинить сопернику лишь минимальный вред почти наверняка будет стоить мне головы.

Наши занятия прекратила Эльжбета, улучив время, когда до Орши остался дневной переход и никто не подслушивал.

– Де Бюсси… Я не в силах выносить ваши схватки, пусть даже небоевые. Вижу, как Павел смотрит на меня с обожанием. И вы уже все выразили в стихах. Не ровен час, один удар, один случайный выпад в горячке… Не хочу гибели ни вашей, ни его. Вы же обещали обойтись без убийств!

Зубами удержал готовый сорваться с языка вопрос: чья же жизнь для вас более ценна? Наверняка витязь тоже получил порцию признательных взглядов и улыбок, когда Эльжбета узнала о готовности русского оставить ее под отчим кровом в Смолянах.

В замок Ногтев категорически отказался въезжать. В сотне шагов от его серых башен остановил отряд.

– Я знаю, что делаю, де Бюсси. Пограничные люди – особенные, да и мои не лыком шиты. Как припомнят друг дружке былое… Словом – прощай. Бог даст, свидимся.

– Прощай, Павел!

Он повернул коня, потом крикнул через плечо:

– Помни о своем обещании, француз! Год!

Год – это очень долгий срок. И в Смолянах я точно не собирался задерживаться до следующего января.