«ДВЕНАДЦАТЬ АПОСТОЛОВ»

Когда летом 1853 года паровой флот англичан и французов подошел к Севастополю, стало ясно: пробил последний час парусников. Их решили затопить у входа в бухту, я чтобы корабли собой закрыли подступы к городу вражеской эскадре.

Ох, как выли матросские женки, собравшиеся на берегу! А между тем с кораблей сгружали орудия, ядра, порох, провиант, парусину… За работой некогда было предаваться унынию, но то и дело кто-нибудь из матросов смахивал маленькую, быструю, злую слезу с обветренной щеки. А у иного рыдание запирало глотку, и он останавливался в спешке, напрасно стараясь схватить воздух сведенным болью ртом. У молодых офицеров дрожали руки, и команды они отдавали, не глядя в глаза матросам…

Сам адмирал Корнилов, командующий флотом, стоял на берегу с непокрытой головой. Великое горе было в его глазах, а благородное лицо стало еще бледнее обычного. Адмирал был красив такой одухотворённой красотой, которая передается из рода в род вместе с наказом беречь честь, служить престолу и Отечеству.

Многие в тот страшный час соединяли взглядом стройные силуэты кораблей, медленно спускавших белоснежные паруса, с фигурами адмиралов, стоящих на берегу. По круглому лицу самого младшего из них, Истомина, проходила судорога страдания. Нахимов был мрачен, чернее тучи.

Корабли уходили на дно по-разному. Одни ложились на бок, волны долго еще плескались в трюмах, били о борт. Другие задирали корму, погружались, сопровождаемые ревом и стоном воды, которая воронкой завивалась вслед ухнувшей громаде.

— Ишь, как! — говорили на берегу. — Будто в охотку пошел к батьке морскому в гости!

— А энтот, душевный, с белым светом расставаться не хочет!

— Тяжко ему. Я на нем еще под Синоп ходил… От трех турецких тогда отбились. Как это тебе?

— Что говорить, постарались для России.

— Постарались…

Но вот дошла очередь до «Двенадцати апостолов». Еще недавно на этом корабле держал свой флаг адмирал Нахимов. На нем он ворвался с Синопскую гавань, его он любил, как детище свое любят одинокие люди. Когда подошла очередь «Двенадцати апостолов», Нахимов не выдержал, ушел с набережной. А матросы между тем продолжали свое невеселое дело. Как и в других случаях, пробуравили в днище корабля несколько дыр, а он — ни в какую: стоит на воде, красуется. Тихонько шлепает волна о крутые бока — будто войны никакой нет. Будто сейчас спустят парадный трап, отлетит от корабля шлюпка, взойдет на нее сам Нахимов, и все очнутся от страшного сна…

Но Бог, видимо, судил иначе. И стали буравить новые дыры в днище корабля. Другим-то и двух-трех хватало. А тут уже четырнадцать, но корабль стоит, мачты в самый зенит, не кренится.

А время не терпит, время подпирает.

Тогда отдали команду: «Владимиру» стрелять в «Двенадцать апостолов». Вот он и начал. Что тогда на берегу поднялось! Бабы, что прибежали с Корабельной, друг другу на грудь падают, ревут, матросы — кто губу закусил, чтоб не завыть, кто рукавом утирается, кто вовсе обмяк.

Адмиралы смотрят пристально, глаза сощурили. Только все равно слеза их выдала: побежала по бледным щекам, лица искривились.

А снаряды попадают, рвут борта. Но никакого результата. Корабль как стоял посреди бухты, так и стоит. А на берегу стоят, переговариваются:

— И за что ему судьба такая? От своих смерть принимать?

— И не говори, ничего горше нет, как на то смотреть.

— От турок сколько раз уходил. А тут — на!

А в это время матросик один как закричит:

— Икона его на воде держит! Икону Пресвятой Божьей Матери, заступницы нашей, забыли, вражьи дети! Не сняли. Эх-ма!

Сказал и так бескозыркой о землю ударил, так закричал, что все к нему головы повернули. А он подбежал к берегу, перекрестился и — в воду!

Доплыл до корабля, поднялся на борт, вынес икону и обратно — вплавь. Одной рукой подгребает, другой икону высоко над водой держит.

И только он на берег ступил, корабль покачнулся, как бы прощаясь с родной гаванью, кланяясь ей и тем, кто стоял, плакал над его судьбой. Вздох раздался. Нет, не на берегу — на самом корабле вздохнуло, горько, с тяжестью. И пошел он на дно…