Ковбой Мальборо
Этот пакет подарил нам Рамиль – кажется, на Ленкин день рождения.
Это был шикарный новенький пакет с напечатанным на нем ковбоем. Ковбой был не просто какой-то там левый ковбой, каких много появилось потом, а реальный, настоящий, тот самый ковбой Мальборо, держащий коня под уздцы, в синеватой шляпе, причем у шляпы был ремешок, и ремешок аккуратно подпирал мощную челюсть, из-под полей шляпы выдвигался жесткий рот, слегка небритые щеки (а может, они были все-таки бритые?), ну и, конечно, джинсовая куртка с заклепками на карманах. За головой ковбоя Мальборо виднелись синие горы. За синими горами виднелось голубое небо.
Пакет был адски прочный и невероятно красивый.
Ленка смотрела на пакет с восхищением. И на Рамиля тоже.
Рамиль, который был как-то не очень уверен в подарке, застенчиво сказал:
– Ну короче, в хозяйстве пригодится!
Ленка обняла его и расцеловала от полноты чувств.
Пакет прослужил нам долгих шесть или семь лет.
Когда мы ехали с ним в метро – в первый и во второй год жизни пакета – мы чувствовали себя довольно гордо. Люди на нас смотрели с интересом и даже с некоторой ревностью. Никаких пластиковых пакетов, тем более вот таких, фирменных, в реальной жизни еще не существовало. Люди ими не пользовались просто так, для бытовых надобностей. Только для подарков и особых случаев.
Постепенно, правда, ковбой Мальборо тускнел и выцветал. Я с грустью смотрел в его некогда жесткие и образцово мужские черты лица.
«Вот так и я когда-нибудь потускнею, и никакая шляпа мне не поможет», – думал я.
Дело в том, что Ленка не хотела выбрасывать пакет, он был очень прочный и удобный. Поэтому она его стирала и потом мокрым приклеивала к кафельной плитке в ванной. Когда пакет просыхал, он шумно падал вниз, вновь становясь чистым и годным к употреблению.
А употребляли мы его так.
Я помню, как в 1986-м, кажется, году – я вез в нем то ли пять, то ли шесть килограммов черной смородины. Для этого мне пришлось съездить на рынок, в Кратово, а мы тогда летом жили на 42-м километре. Ленка предложила сгонять на велосипеде, но я решил, что такой огромный пакет, да еще с нежной ягодой, я на руле просто не довезу, а корзинки на багажнике у меня не было.
…Смородину у бабок я купил быстро.
А вот электричку ждал долго. На платформе стояли люди: девушки в летних платьях, мятые мужики с похмелья (почему-то таких всегда много на пригородных маршрутах), усталые военные, крепкие старички с рюкзаками и какими-то саженцами. Было жарко, хотелось кваса, зеленого салата, уйти в тень, развалиться на раскладушке, а я стоял как дурак с пакетом «Мальборо», набитым черной смородиной, и все на меня нехорошо косились.
Потом мы влезли в электричку – с некоторым трудом: в тамбуре стоял велосипедист, и к нему прижималась какая-то девушка в летнем платье, а он курил.
– Смотри, какой у него пакет хороший… – громким шепотом сказала она. – Я тоже такой хочу.
Велосипедист презрительно посмотрел на меня, и я покраснел.
Ленка в тот день впервые в жизни решила сварить варенье. Она взяла эмалированный таз, который уже частично облупился от многолетнего использования, купила в магазине три кило сахарного песку, поставила таз на плиту и начала варить ягоды на медленном огне. Постепенно кухня наполнилась запахом средневековой алхимической лаборатории. Было очень жарко, Ленка покраснела, со лба лил пот, она пила воду, пробовала варенье, облизывала губы и с ненужной частотой яростно помешивала свою ягодную алхимию поварешкой. А я любовался…
Это был первый опыт, женская инициация, прорыв в незнаемое, как писал Маяковский, я вышел на участок и посмотрел на сосны, которые в вышине качались от ветра. Там очень высокие сосны, на 42-м километре. Мало в моей жизни было таких счастливых, наполненных и вместе с тем абсолютно пустых моментов, пустых в том смысле, что для них ничего не нужно, они не пускают в себя ничего другого – это, разумеется, свойство абсолютной пустоты.
В другой раз я наполнил пакет «Мальборо» бумажными подгузниками производства целлюлозно-бумажной фабрики г. Кандалакша Карельской АССР.
Это было так.
Я сидел в редакции, когда в шесть часов позвонила Ленка и сказала напряженным голосом, что она обзвонила все магазины города Москвы и нашла подгузники в одном-единственном, на улице 1905 года, там как раз недавно открылся «Детский мир».
Эти самые подгузники начали производить только что, буквально год или полтора назад, при перестройке, это был наш дешевый и гигиеничный ответ вредным американским памперсам, производили их (экспериментальным образом) только в Кандалакше, и это был реальный дефицит.
До этого все просто шили подгузники из марли, которые нужно было каждый вечер исступленно стирать. Это была такая серьезная мужская работа – стирать подгузники по ночам.
Эти новые, горбачевские подгузники, такие же важные, как гласность или перестройка, не нужно было стирать – а нужно было выбрасывать или закапывать в землю. Помню эти гигантские ямы, которые мы с тестем рыли на 42-м километре.
Так вот, она позвонила в шесть вечера и напряженным голосом сказала, чтобы я все бросал и немедленно мчался на улицу 1905 года.
– Я не могу немедленно мчаться, – терпеливо сказал я ей. – Я занят.
– Знаешь… – тихо сказала Ленка. – Без них домой не приходи. Магазин до семи.
В трубке раздались короткие гудки. «Ладно, – вдруг подумал я. – Обойдутся и без меня. Слава богу, мой материал в номере не стоит». Я посмотрел на часы и медленно, тихо начал собираться.
На улицу 1905 года я решил добираться на общественном транспорте, а подгузники везти уже на такси.
…Мы с Ленкой еще успели пообщаться о том, сколько брать.
– Не знаю, – сказала она. – Привези сколько сможешь. Хоть пару пачек. Я больше так не могу, без них.
Я приехал в «Детский мир» без десяти семь.
В магазине было, как ни странно, довольно пусто.
Продавщица посмотрела на меня. Я так запыхался, пока бежал от метро, что она поняла всю серьезность моего положения.
– Вам сколько? – спросила продавщица, глядя на меня внимательно и строго.
– Не знаю, – честно ответил я.
– Думайте быстрее, – терпеливо сказала мне эта великая добрая женщина. – Я через десять минут закрываюсь.
Я пересчитал деньги.
– А сколько у вас есть? – спросил я.
Она вздохнула и пошла в подсобку пересчитывать ящики.
Ящики были легкие, картонные, какие-то невесомые. В каждом помещалось по двадцать упаковок. Одной упаковки хватало примерно на полнедели. Приближались майские праздники и потом лето, 42-й километр, с неудержимой скоростью.
– Три ящика осталось – сердобольно сказала она. – Все возьмете?
…Я вышел на черную апрельскую улицу и поймал такси.
– Шеф, – честно сказал я. – подгузники надо отвезти, на Аргуновскую. Три ящика.
– Большие ящики-то? – лениво спросил он. – На заднее сиденье влезут?
– Наверное… – сказал я. – Я сейчас, через три минуты…
Касса уже закрывалась. Я быстро рванул, выбил чек и начал переносить ящики. Они разваливались буквально у меня в руках. Я держал легкие, рвущиеся, белые упаковки грудью, плечом, лицом, подбородком, но все было бесполезно.
Тогда выпавшие упаковки я взял и запихал в пакет «Мальборо».
Он у меня как раз был с собой…
Вообще пакет «Мальборо» Ленка активно использовала сама примерно года два. И мне в общем-то не разрешала им пользоваться.
Ну, например, ей нужно было перевозить объемную вещь. Скажем, она хотела купить на день рождения рубашку – мне, Сане Рабину или тому же Рамилю, ну то есть близкому человеку. Она тогда ехала в магазин «Мужские сорочки» на Большой Чертановской улице, выбирала, платила рублей десять и гордо везла в пакете «Мальборо». Ну а в чем еще было это везти? Или она забирала пальто из химчистки. Ну не в руках же его тащить?
Однако через два года, когда прекрасное мужественное лицо на синем фоне гор и неба окончательно побледнело, пакет постепенно перешел в мои руки. Дело в том, что ковбой был какой-то невероятной прочности. Он не рвался вообще. Я не носил в нем, конечно, золотых слитков и металлических болванок, не было надобности. Но ведь разные случаи происходили…
Началось, например, такое время, когда в грузовиках или даже в легковушках стали развозить по московским дворам колхозную картошку. Раньше это было нельзя, а теперь стало можно.
Картошка была хорошая: липецкая, тамбовская, рязанская, но очень грязная.
Терпеливые мужики, которые приезжали на целый день, тихо курили, тихо отгружали и рекомендовали брать побольше, на всю зиму, – с интересом смотрели на наш московский пейзаж.
На эти зеленые дворы, на гуляющих малышей, на постепенно зажигающиеся окна.
Картошка тогда была главным продуктом. Особенно в семьях, где были маленькие дети, а таких семей было много.
Особенно это было актуально для нашей семьи, у нас было целых два маленьких ребенка, а к тому же доктор, домашний частный педиатр, есть продукты из магазина нам попросту запретил.
– Ну вот лучше вообще ничего там не покупайте, – просто сказал он. – Ну самые необходимые вещи: крупу там, не знаю, соль. Все остальное – лучше с рынка.
Это был красавец мужчина, высокий, косая сажень в плечах, черная борода, внимательный взгляд, когда-то он работал на «скорой», теперь в больнице, был неплохим диагностом (однажды услышал, как кашляет ребенок, когда разговаривал с Ленкой по телефону, и безошибочно поставил коклюш, «лающий кашель», сказал он), но самое главное – он мог часами разговаривать с нервными, обезумевшими молодыми мамашами, успокаивая их и давая порой бессмысленные, но такие важные для их внутреннего психологического тонуса советы, – поэтому теперь я часто-часто мотался на рынок, покупал всякую репку, морковку, свеколку, которую Ленка варила и перетирала часами, а дети ею с удовольствием прицельно плевались, тем не менее все равно покрываясь красными пятнами после каждой еды.
Так вот, картошка – именно рыночная – была нашим главным блюдом, нашим спасением, кладовой солнца, и без нее было никак не пережить зиму, даже взрослым, не говоря уж о детях.
Это был девяностый, кажется, год… Или девяносто первый.
А может, и какой-то другой.
Я увидел, возвращаясь с работы, этот грузовик с открытым бортом – и буквально побежал к подъезду.
– Ленка! – закричал я с порога. – Там картошку привезли! В грузовике! То ли из Рязани, то ли еще откуда. Они уезжают скоро. Говорят, в темноте уже стоять надоело. Берите типа тару и бегите. Сколько брать?
– Сколько сможешь унести… – сурово сказала Ленка.
– Тогда давай ведро какое-нибудь.
– Где я тебе его возьму? Мусорное мыть?
– Нет, а какого-нибудь… старого у нас нет?
Я выскочил на балкон и стал переворачивать все вверх дном: ржавые санки, лыжи, какие-то оставшиеся от прежних жильцов совершенно не нужные мне столярные инструменты…
Наконец она не выдержала и крикнула:
– «Мальборо» возьми!
– А где он? – заорал я.
– Там… в шкафчике на кухне.
Никогда я не забуду этот ноябрьский пронзительно холодный вечер, в нашем старом московском дворе, с этими унылыми облетевшими тополями, с последними мамашами на детской площадке, смерзшимися цветами в палисадниках под окнами, с этими рядами зажженных окон, дорогие мои москвичи, всегда они были мне утешением, странным утешением в этой печальной, одинокой, рассыпающейся на части реальности, – эти бедные, горькие московские окна.
И этого мужика, который взял моего «Мальборо», внимательно поглядел и сказал:
– Доверху сыпать? Выдержит?
– Выдержит! – гордо сказал я. И верно, влезло то ли восемь, то ли девять кило. Я сбегал пару раз (на больше денег не было, еще до зарплаты надо было дожить) – и счастливый вернулся домой.
– Ну герой! – сказала Ленка. – Добытчик!
И поцеловала меня в губы.
Но и тогда, даже тогда ковбой Мальборо не порвался, ручки его не истрепались, он вновь отправился в стирку и в сушку, и, хотя это было уже смешно, мы берегли его и не выбрасывали.
Позднее я видел, конечно, такие пакеты, и не раз, когда начал ездить за границу, в аэропортовских магазинах duty free – в эти пакеты russo turisto, я в их числе, сгружали бесконечное количество дорогого алкоголя: литровые бутылки виски, текилы, французского коньяка, австрийского шнапса, итальянского вермута, португальского портвейна, кофейных и яичных ликеров, сюда же запихивали невообразимое количество табачных блоков, по двадцать штук, я пробовал эти другие пакеты с ковбоем Мальборо, я вглядывался в знакомое лицо, я понимал, что именно отсюда был родом и наш родной, любимый пакет, но какое-то странное чувство не оставляло меня – наш тогдашний пакет, начала 80-х, он был как-то прочнее.
Он был значительно крепче и прочнее, он мог выдержать все что угодно – даже и золотые слитки, наверное, смог бы.
Я даже принюхивался к этим пакетам, даже смотрел их на просвет – нет, не то. Не та плотность. Не та прочность. Не тот коленкор.
Разные вещи в разные годы носил я в «ковбое Мальборо» – бухло из соседнего магазина, когда приходили гости, рукописи страниц на триста, колбасу и мясо, когда они появились, книжки, включая собрания сочинений, мне кажется, я носил в нем даже детские гантели по полтора кило, странные объемные подарки типа модели яхты 1:49 – словом, много чего еще, уже в те годы, когда кооперативная промышленность освоила этот вид продукции, появилось огромное разнообразие пакетов и маек с английскими надписями, боже, чего там только не было, от «Я – экзистенциалист» до «Послушай, спереди я тоже ничего», – но один груз запомнился мне особенно ярко, и, может быть, он был одним из последних в длинном ряду этих превращений.
Я возил ребенка из детского сада, каждый день, издалека, потому что детский сад был частный, дорогой, с английским языком и «развивающими заданиями», а также уроками «русской народной борьбы, которая появилась на тысячу лет раньше кунг-фу», и в конце этого пути мы так уставали, что всегда – всегда! – заходили в «Детский мир» на Щербаковской.
Я помню, что в детстве (своем детстве) всегда стоял напротив отдела детских игрушек в каком-то полном отупении. Мама спрашивала, чего я хочу, но я ничего здесь никогда не хотел. Мне ничего не нравилось, кроме солдатиков. В том «Детском мире» на Щербаковской, в который мы заходили с ребенком каждый день, после долгой дороги из частного детского сада, мне всегда хотелось купить все.
Шагающего робота за десять рублей, модели иностранных машинок, «скорую помощь», пластмассовые автоматы, я не знаю что еще, конечно же «Лего», оно только что появилось и стоило баснословно.
Все было очень яркое и очень иностранное. Это была та сказка, о которой, как выяснилось, я мечтал всю жизнь.
Мы стояли и смотрели в абсолютном экстазе, оба.
Но однажды ребенок не выдержал и сказал:
– Но, папа, мы должны здесь что-то купить.
И вот я помню, как медленно, аккуратно разворачиваю ковбоя Мальборо и начинаю ссыпать туда самые разнообразные вещи; например, мы загрузили туда три(!) комплекта объемных солдатиков – американских, или натовских, как тогда говорили, в пятнистых комбинезонах, с ранцами, пулеметами, одухотворенными лицами – ведь они сражались за дело мира. Туда же пошли и немецкие, вермахт, которые дранг нах остен.
Потом мы загрузили того самого шагающего робота, он еще сверкал лампочками и что-то говорил неприятным голосом на иностранном языке.
Я загрузил туда продукцию отечественных оборонных предприятий – самосвал К-71 В – и… кажется, пару мячей. Каким-то чудом деньги у меня были.
Ковбой Мальборо впервые, как мне кажется, принимал в себя то, что ему было, ну в общем… как бы духовно близко и не должно было его раздражать. Но, как ни странно, именно этот момент послужил началом его конца.
Игрушки были качественные, твердые, острые – и они проделали в нашем пакете первую большую настоящую дыру.
Я еще крепился, ходил с ним за хлебом, сам по своей инициативе стирал и сам приклеивал к кафельной плитке, но Ленка уже смотрела с жалостью на эти мои потуги.
– Да выброси ты его. Сколько же можно, – однажды сказала она.
В завершение своего рассказа я хочу поговорить на, казалось бы, постороннюю для ковбоя Мальборо тему – а именно о наших отношениях с Ленкой.
Сейчас, когда прошло много лет, я могу говорить об этом совершенно спокойно и безо всякого стеснения.
Дело в том, что когда появились дети…
Ну понимаете какая вещь – в этой дурацкой «науке о браке» (слава богу, я вообще не знаю, о чем это и что это такое) есть, безусловно, одна глава, которая называется «кризис ребенка». Появляется ребенок, и все становится «как-то не так».
Так вот, у нас было ровно наоборот.
Когда это случилось, как раз только в этот момент все и стало «так». Я очень хорошо помню это чувство. Худая как смерть, вечно на этой даче без горячей воды, категорически не позволявшая к себе приближаться, она вызывала тогда во мне самое острое чувство.
Она была абсолютно поглощена детьми, она, как герой, бросалась на каждое новое непреодолимое препятствие – диатез, гланды, коклюш, да что там говорить, любая простуда становилась настоящей битвой за выживание.
Но когда я наклонялся над ней, в эти редкие минуты, когда было можно, и смотрел в ее глаза…
Словом, спасибо тебе, ковбой Мальборо.
Спасибо за все.
