Химия и жизнь
Яна Кораблева (член ВЛКСМ с 1976 г.) решила покрасить колготки в зеленый цвет. В связи с этим она позвала к себе домой подругу Чайлахян – для оказания моральной поддержки, ну и вообще.
– Ну а чего в зеленый-то вдруг? – угрюмо спросила подруга Чайлахян, выслушав ее. – Чего не в синий хотя бы?
– Ну не в зеленый, а в темно-зеленый, – сказала Кораблева терпеливо. – Понимаешь?
– Понимаю, – сказала Чайлахян. – А у тебя чего, краска есть?
Кораблева знала, что существуют в принципе такие «красители для ткани», но поскольку не знала, где их берут и сколько они стоят, решила обойтись народными средствами.
– Ладно, – сказала Чайлахян мрачно. – Тащи свою зеленку.
Зеленки у мамы был целый запас, поэтому с ней проблем никаких не было. Чайлахян и Кораблева водрузили тазик средних размеров на кухонный стол и вылили туда целый пузырек. Вода была теплой, умеренно-комнатной температуры, но в общем-то она вовсе не собиралась становиться сразу зеленой, зеленка плавала в ней как бы отдельно, такими облачками ядовитого цвета, смутно напоминающими учебные фильмы о химическом и бактериологическом оружии, которые им показывали однажды на гражданской обороне.
– Надо помешать, – сказала Чайлахян.
Она была крупная девочка, выше Кораблевой на целую голову, всегда ее защищала от хулиганов и вообще прониклась к ней с первого класса какой-то восточной нежностью. Но даже верную подругу Чайлахян замысел Кораблевой немного смущал.
Вообще – замечу я тут в скобках – все эти теории про то, что у красивых девушек всегда некрасивые подруги и так далее, – все это полный бред. Женщины иногда просто не могут жить друг без друга (хотя со временем эта привычка ослабевает) – а все остальное даже как-то не важно.
Они долго думали, чем мешать.
В принципе у мамы была такая палка в ванной, на предмет кипячения белья, ею она пользовалась не часто – обычная деревянная палка, толстая, полметра длины. Но использовать ее было страшно – палка мгновенно станет зеленой, и мама про все узнает.
– Давай лучше карандашами! – сказала Кораблева.
Чайлахян так же мрачно кивнула, и Кораблева пошла искать карандаши. Папин «кохинор» было жалко, и она долго рылась в столе в поисках чего-нибудь ненужного, пока не нашла пару огрызков за три копейки штука.
– Смотри пальцы туда не суй, потом не отмоешь, – сказала Чайлахян, и они начали размешивать зеленку в тазике.
Над кухней повис довольно резкий запах, и Чайлахян открыла окно. В окне грохотали дорожные работы.
– Ну и зачем это тебе? Вообще-то? – спросила Чайлахян, помешивая воду в тазике.
Яна задумалась.
Вообще идея выйти в город в черных ну или хотя бы в темных колготках давно не давала ей покоя.
Она даже не знала почему.
– Ну то есть ты хочешь, чтобы на тебя мужики оборачивались, приставали к тебе, да? – продолжала неприятный допрос Чайлахян.
– Ну в общем-то да, – честно призналась Кораблева.
– Ну тогда я умываю руки, – произнесла Чайлахян загадочную фразу, после чего спросила, нет ли чего-нибудь пожрать.
Зеленка все еще никак не хотела смешиваться с водой, а Кораблева уже почувствовала, что устала.
Они нарезали бутерброды с маслом и колбасой, сделали чай и молча поели, каждая обдумывая что-то свое.
– Смешалась, – сказала Чайлахян, меланхолически глядя в воду.
– Это что? – удивленно сказала Кораблева. – Это такая бледная вода?
– Это не вода, а раствор, – сказала Чайлахян. – Ну а ты чего хотела? Один пузырек на пять литров.
– Ну не на пять, а, наверное, на три.
Кораблева опять пошла в аптечку и вылила в тазик еще один пузырек. Зеленка опять медленно начала смешиваться с водой.
…Наконец наступил самый важный момент.
Вообще эластичные колготки, тем более гэдээровские (производства Германской Демократической Республики), были тогда на вес золота, стоили немереных двенадцать или даже пятнадцать рублей (на черном рынке, в туалете у Кузнецкого моста), да и в магазине недешево – семь восемьдесят, но достать их было не так-то просто, я прекрасно помню, как мои знакомые девушки буквально плакали, когда замечали спущенную петлю или если колготки, не дай бог, порвались. Это была целая трагедия.
– Не страшно тебе? – грубо спросила Чайлахян. – Вдруг испортишь?
– Ну в каком смысле испорчу? – раздраженно ответила Кораблева. – Нельзя будет носить?
– Ну да, нельзя.
– Понимаешь, – терпеливо сказала Кораблева. – Они все равно старые, ношеные. А я хочу подарить им новую жизнь!
– Ну валяй, – сказала Чайлахян, и Кораблева бросила колготки в тазик.
– Они должны вымачиваться минимум три часа, – сказала Кораблева, зачарованно глядя в зеленый раствор.
– А мама твоя когда с работы приходит?
– В шесть.
– Ну так значит, ты не успеешь, – сказала Чайлахян, которую в этот день обуял какой-то бес правдолюбия.
– Иди ты знаешь куда? – наконец разозлилась Кораблева. – Без тебя справлюсь.
Но Чайлахян не обиделась и не ушла.
– Знаешь что? – вдруг сказала Кораблева после непродолжительной, но тяжелой паузы. – А давай их на огонь поставим.
– Ты все перепутала, – сказала Чайлахян грустно, уже понимая, что ее правдолюбие – это тяжкий грех. – Варят джинсы. Ну или юбки джинсовые. Колготки отмачивают.
– Да иди ты! – опять сказала Кораблева и смело зажгла газовую плиту.
Через десять минут вода закипела.
Запахло чем-то совсем уж неприятным.
– Ну ты дура, что ли! – заорала Чайлахян страшным голосом. – Отравиться хочешь?
Они настежь открыли балконную дверь и подышали вместе. Выход на балкон был прямо с кухни. Здесь мама держала эмалированное ведро с квашеной капустой, старые кастрюли, пустые трехлитровые банки и прочие нужные в хозяйстве вещи.
Кораблева на самом деле не знала, как мама отнесется к этой ее затее. Похвалит или отругает. Закричит или засмеется. С мамой было всегда непонятно.
Перед приходом мамы они повесили колготки сушиться – прямо тут, на балконе, на бельевой веревке, защепили прищепками, и Чайлахян в последний раз оценила их нездоровый болезненный цвет.
– И охота тебе в таком? – пробурчала она, но, взглянув на выражение лица Кораблевой, попрощалась и сразу ушла.
А вечером пришла мама, колготки она заметила не сразу, но то, что с тазиком делали что-то непонятное, заметила сразу, темнело теперь рано, и цвет колготок она не определила, а когда вынесла их под электрический свет, то ахнула и долго хохотала.
Пока Кораблева делала уроки, мама снова замочила колготки и утром показала результат. Колготки были правильного темно-зеленого цвета.
– И охота тебе в таком? – повторила она вопрос Чайлахян, на что Кораблева только пожала плечами и пошла себе в школу.
В субботу (было всего два урока) они с Чайлахян купили лак для ногтей, выдавили туда два синих стержня для шариковых ручек и вместе покрасили ногти.
Ногти были почему-то черные, а не синие, как предполагалось.
Зато колготки темно-зеленые.
В метро на них смотрели, что не помешало им выйти на улицу Горького и пойти вверх – от проспекта Маркса к Пушкинской и Маяковской.
Эффект был оглушительный.
К Кораблевой в районе Пушкинской подошел мужчина в шикарной кожаной куртке, в джинсах и очках в тонкой золоченой оправе и вежливо сказал:
– Девушка, извините, можно отнять у вас ровно одну минуту?
– Да! – торжественно сказала Кораблева.
– Дело в том, – кашлянув, сказал мужчина, – что я работаю на студии Горького, и сейчас мы как раз приступаем к съемкам нового фильма – из жизни старшеклассников. У вас очень интересная фактура, не хотите попробоваться?
Кораблева молчала. Было страшно неудобно перед Чайлахян.
– Я подумаю, – важно сказала она.
– Хорошо, – быстро сказал кинорежиссер в кожаной куртке. – Оставьте мне тогда ваш телефон, я вам завтра позвоню, или, хотите, запишите мой?
– А в чем там сюжет? – неожиданно спросила Чайлахян.
Кинорежиссер как-то замялся.
– Слушайте, девчонки, – сказал он. – Ну неудобно как-то стоять на улице, обсуждать сценарий, да и сценария-то, честно говоря, пока нет, один синопсис.
– Один что? – спросила Чайлахян.
Режиссер засмеялся.
– Синопсис. Ну это так предварительная стадия сценария называется, не важно. Давайте зайдем в кафе, я вам все быстро расскажу, и вы уж тогда решите.
В кафе он быстро заказал мороженое по два шарика (Чайлахян взяла шоколадное и лимонное, а Кораблева клубничное и ванильное) и по бокалу шампанского.
Режиссер вел себя уверенно, он задавал короткие уточняющие вопросы – где они учатся, кем работают родители, скупо рассказал о сценарии – в школе ребята выпускают стенгазету, в которой критикуют своего классного руководителя, и у них начинаются неприятности, одного пытаются выгнать из школы, но за него вступается парторг, старый фронтовик… Потом они вместе едут на школьную практику в далекую казахскую степь, где спасают хлебное поле от пожара.
– Ну в общем вот такая история, – сказал режиссер и испытующе поглядел Кораблевой в глаза.
Чайлахян сказала, что ей надо в туалет.
Режиссер продолжал смотреть, но уже как-то очень грустно. У Кораблевой даже сжалось сердце.
– Знаешь, девочка, ты очень красивая… – задумчиво сказал он. Звали его Григорий Борисович. – А ты в каком классе-то учишься?
– В девятом, – несмело ответила Кораблева.
– Шестнадцать есть уже? А то там, знаешь, нам всякие ведомости надо составлять, финансовые документы. Паспорт нужен. Паспорт получила уже?
– Ну да, – соврала Кораблева и покраснела.
Помолчали.
– Короче, знаешь что… – быстро сказал он. – Тут такая ситуация, подруга твоя, я вижу, очень хочет в кино попасть, но, понимаешь, это будет немножко неправильная с моей стороны история – ну чего девчонке зря голову дурить? Как-то нам надо ее ласково отцепить, понимаешь?
Кораблева важно кивнула.
– Ну и короче, – продолжал режиссер, – давай так, я сейчас уйду, как бы мы ни о чем не договорились, и подожду тебя у памятника Пушкину. Идет? Но только ты мне свой телефончик оставь на всякий случай.
Когда Чайлахян вернулась из туалета, режиссер быстро расплатился и ушел, сославшись на срочные дела.
– Ну чего? – мрачно сказала Чайлахян. – Договорились с ним?
– Не знаю, – сказала Кораблева неопределенно. – Странный он какой-то. Ничего про себя не рассказал. Какие он фильмы хоть снимает? Может быть, они мне совсем не понравятся?
– Понравятся, – сказала Чайлахян. – Ты ж этого так хотела. Колготки вот покрасила.
– Ну да, – вздохнула Кораблева и потупила глаза.
Надо было на что-то решаться.
– Знаешь, Лен… – сказала вдруг Кораблева, когда они вышли на улицу. – Я что-то неважно себя чувствую. Голова как-то кружится. Поеду-ка я домой. А ты?
Кораблева очень надеялась, что Чайлахян, верная подруга и, можно сказать, оруженосец, решит ее проводить до дома в таком болезненном состоянии и встреча у памятника Пушкину как-то сама собой рассосется.
Но та подозрительно на нее посмотрела и вдруг сказала:
– Я? Нет, а я еще погуляю! Счастливо тебе!
Повернулась и пошла к Кремлю.
Медленными и неверными шагами подходила Кораблева к памятнику Пушкину. Сердце ее немного дрожало, и вместе с тем ему, сердцу, было очень интересно – что ж за режиссер такой, дожидается он ее или нет?
Он дожидался!
– Тебя как зовут? – спросил он ласково. – Напомни мне, пожалуйста.
– Яна… – сказала Кораблева. – А вас я помню как зовут. Вы Григорий Борисович. А какие фильмы вы снимали?
Режиссер опять слегка кашлянул и сказал:
– Ну че, тебе все перечислить? Пожалуйста. «Навстречу двадцать шестому съезду партии», ну это документалка такая, о сталеварах, – пояснил он. – Художественные: «Большая путина», ну это о моряках, «Генка, Ларик и Иван Иванович», ну вот это вот детский, последний.
– А там про что?
– А там про воспитателя детского сада. Ух, какая ты любознательная! Слушай… – неожиданно сказал Григорий Борисович. – А давай текст немного попробуем? А? Мне хочется понять, есть у тебя данные или нет.
Кораблева снова покраснела.
– Это как – «текст попробуем»?
Он достал из внутреннего кармана кожаной куртки листок бумаги с машинописным текстом, сложенный вчетверо. Она думала, что будет целая стопка, но нет, листок оказался один, какой-то сиротливый и очень замусоленный, как будто на нем ели или делали что-то еще.
Она вчиталась в текст.
«Лена (смотрит на ребят). Терентьев, скажи, разве ты не обещал, стоя вот здесь, на совете отряда, что будешь учиться только на “хорошо” и “отлично”? А ты, Маланьина, разве ты не обещала, что поможешь Терентьеву с учебой? Где же ваши слова? Неужели вам не стыдно смотреть нам прямо в глаза?»
Григорий Борисович тоже смотрел на нее испытующе, как Лена из синопсиса, прожигал взглядом, можно сказать.
– Мне кажется, я немного старовата для этой роли, – несмело сказала Кораблева.
– Ну… это мне решать! – сурово сказала режиссер. – Так что, будешь читать?
Кораблева вяло начала:
– «Терентьев, скажи, разве ты не обещал, стоя вот тут, на этом месте…» Ой, извините. Я ошиблась.
Григорий Борисович нервно оглянулся.
– Шумновато здесь. Слушай, а не хочешь порепетировать, поработать у меня в мастерской? Прослушивания уже скоро, надо тебе подготовиться. У меня есть мастерская, тут недалеко, на Пролетарском проспекте…
Кораблева слабо кивнула.
– Сейчас такси возьмем.
Он подошел к тротуару и, как-то нелепо размахивая листком с ролью, стал ловить мотор.
Но времена были не те. Такси так просто в Москве не ловились, тем более на Пушкинской.
Кто-то останавливался, но ехать на этот чертов Пролетарский проспект никто не хотел. Да и денег режиссер предлагал, видимо, не густо.
Кораблева стояла ни жива ни мертва. В висках у нее стучало. В голове действительно закружилось. Какое еще кино? Откуда кино? Да и кино ли?
Неожиданно режиссер подошел к ней и взял за руку.
– Поехали на метро! Тут четыре остановки!
– Нет… – вдруг сказала Кораблева. – На метро не хочу.
– Ишь ты какая… – криво ухмыльнулся режиссер. – А в кино сниматься хочешь? Там, брат, дисциплина.
Сделал вид, что снова ловит машину, и вдруг вернулся.
– Слушай, а тебе точно есть шестнадцать лет? У нас с этим строго…
Она вдруг побежала.
Ей показалось почему-то, что он будет ее догонять, поэтому бежала она очень долго, почти до Белорусского вокзала.
Там она остановилась, тяжело дыша.
К ней подошел какой-то парень в модных кроссовках «Адидас» и весело сказал:
– Девушка, у вас все в порядке? Что-то фигово выглядите.
Она отвернулась.
Всю дорогу домой Кораблева плакала. Неизвестно из-за чего. Просто так.
Но вечером ей позвонила Чайлахян и спросила, как успехи.
– Знаешь, – сказала Кораблева, – я решила отказаться от съемок. Ну на фиг мне сдалась эта пионерская организация? Я от нее в школе устала. И потом… Ну какая я вообще-то актриса?
– Ну да, – сказала Чайлахян. – Тут я тебя поддерживаю. И вообще хорошо, что ты дома. Знаешь, он мне не очень понравился, Григорий Борисович этот. Но у меня к тебе такой вопрос: а как ты думаешь, если я покрашу колготки марганцовкой в розовый – или лучше просто глубокий черный? Мне как будет лучше?
– Не знаю… – задумчиво ответила Яна Кораблева. – Не знаю, надо пробовать.
