Монеты
Когда я прохожу мимо деревянных панелей в вестибюле станции метро «Белорусская»-кольцевая – там, где раньше были уютные, теплые будки с телефонами-автоматами, – то всегда как-то вздрагиваю. Хотя будок этих уже давно нет, но старый рефлекс остался… Как правило, увидев эти самые будки, я почти всегда шел к окошечку кассы, протягивал гривенник и униженно спрашивал у кассирши: «Простите, не разменяете… ну это, чтобы с двумя копейками?»
Звонить девушкам я любил именно из метро, особенно с «Белорусской».
Иногда я специально менял маршрут и заезжал туда, или на «Киевскую», на «Смоленскую» (там тоже были такие «телефонные пункты»). Заезжал специально, чтобы позвонить из такой вот полутемной деревянной будки.
Да. Это продолжалось несколько лет. И это было ужасно.
Через какое-то время я наконец усвоил, что часто-часто звонить девушке, доставать ее своими чувствами, вести с ней бесконечные и нелепые разговоры по полчаса, а то и по часу – это глупо, недостойно, жестоко, нетактично и самое главное – бессмысленно. Все другие подобные эпизоды я стараюсь стереть из своей памяти, но этот – нет, этот стирать я не хочу. Может быть, именно потому, что, в отличие от других, он как-то тесно связан с этими деревянными уютными телефонными будками в московском метро. О будках этих я очень жалею. От них остались вот только эти деревянные панели, да и те скоро отдерут при очередном московском благоустройстве.
Попадая в этот душный, тесный, полутемный мир, я ощущал всегда какой-то удивительный, даже щемящий восторг. Не могу объяснить этого чувства. Да. Я как будто попадал в коридор – из которого можно было выйти в мою будущую жизнь.
А я еще не знал, какой она будет, эта самая будущая жизнь. И, чувствуя ее присутствие в этой телефонной будке, волновался.
Я почему-то знал, что звоню самому себе.
Вспоминая сейчас эту девушку, Лизу Багромову (член ВЛКСМ с 1975 г.), я понимаю, что ничего о ней толком сказать не могу. Я смутно помню, что она училась в 13-й спецшколе с немецким уклоном, во дворе гостиницы «Пекин». Что познакомились мы с ней в юношеской библиотеке имени Светлова во время сдачи выпускных экзаменов. Что она вроде бы училась потом в институте иностранных языков и якшалась со всякими «международниками» – была такая московская тусовка: дети дипломатов, журналистов, ездивших за границу, сотрудников ЦК, переводчиков, хотя, возможно, все это лишь мои домыслы. Просто в те годы в Москве люди, имевшие по профессии дело с иностранным языком, практически все друг друга знали. И даже их дети в большинстве случаев друг друга знали тоже.
Но… кроме этого, я не знаю о Лизе Багромовой ничего. Я не знаю, где она потом работала. Вышла ли она потом замуж. Покинула ли она нашу великую родину в конце концов или нет. Я только знаю, что тогда ей не было до меня никакого дела.
Сейчас, когда появились мобильные телефоны, все это происходит как-то совершенно по-другому. А тогда девушка не могла проигнорировать ваш звонок, не могла заблокировать ваш номер, не могла написать вам эсэмэс: «не звони мне больше, пожалуйста, никогда» и так далее, и тому подобное…. Сейчас все вообще происходит иначе.
Ну а тогда…
Тогда было вот что – в квартире раздавался громкий, оглушительный, дребезжащий звук, и ничего нельзя было с этим сделать. Звонки были механические, громкие, тревожные, заполняющие все окружающее пространство, и не ответить было просто нельзя. Можно было только снять трубку и положить ее на столик, чтобы раздавались короткие гудки. Потом положить на телефон подушку. Ну вот что-то такое. Но это уже в самом крайнем случае.
Поэтому, когда я звонил, я почти точно знал, что, если Лиза дома, она снимет трубку.
Она обязательно ее снимет.
Но иногда мы с ней встречались. Один раз на «Маяковской», внизу на платформе, где очень шумно, я подарил ей маленькую елочку на Новый год, кажется это было 30 декабря, до этого в телефонном разговоре она вдруг обмолвилась, что не знает, где купить елку, это был страшный дефицит, а я достал (на работе). Потом я купил ей на Центральном рынке два больших граната и выдал их за привезенные из Ташкента. Подарок ей очень понравился, и она была добра в тот вечер, говорила подруге с гордостью: вот, смотри, он привез их из Ташкента, подруга смотрела на меня каким-то странным взглядом. А однажды я сопровождал ее на Центральный телеграф, где она отправляла денежный перевод любимому человеку.
Каждый раз это сопровождалось корректной, но суровой речью о том, что шансов у меня никаких и пора перестать тратить свое и ее время зря.
Это была, конечно, чистая правда.
Но я никак не мог перестать, хотя все это понимал прекрасно.
Очень ясно помню, как и когда это было, потому что за пару дней мне позвонил Витя Лавров и предложил почитать одну книгу.
– Я не понял, Вить, – сказал я. – А зачем ты хочешь, чтобы я прочел эту книгу?
– Мне нужно с тобой о ней поговорить!
– А… Ну хорошо.
– Да, но я не могу выносить ее из дома.
– То есть ты хочешь, чтобы я приехал к тебе надолго?
Витя задумался. Видимо, этот момент ему самому в голову как-то не приходил…
– Ну да, – неуверенно сказал он. – Конечно хочу. У меня раскладушка даже есть. Ты умеешь спать на раскладушке?
– В принципе да! Жди.
Жил Витя далеко, в Беляеве. Я помню, что долго ждал автобус и приехал к Вите довольно злой. К счастью, дома была его добрейшая мама, она была крайне довольна, что к Вите приехал «старый друг», пожарила нам картофельных котлет, сварила сосисок, открыла банку зеленого горошка, и мы славно поели.
Витя был одним из первых встреченных мной в жизни людей, которые вообще не любили выходить из дома. Никуда и никогда. Это были очень редкие, буквально единичные экземпляры, все-таки, на мой взгляд, торчать дома безвылазно довольно затруднительно для любого человека, ну а вот Вите это удавалось легко. Ему только иногда нужно было продлевать справку об инвалидности, которую ему соорудила мама. Она испугалась, что Витю забреют в армию (ни в какой институт он, конечно, категорически поступать не хотел), а у нее была знакомая в НИИ труда, и вот она оформила ему такую справку, что он якобы на заводе ударился головой и потерял память.
Даже по тем временам это была серьезная экзотика – частичная амнезия, но головой Витя удариться действительно мог, он даже и дома иногда ею довольно больно ударялся. По большому счету, его мама была абсолютно права и ни на йоту не отступала от правды жизни. Просто она не знала, что после этой справки Витя перестанет выходить из дома вообще.
Теперь он даже за хлебом в булочную ходил редко, а книги ему приносили на дом знакомые девушки.
– Так! – сказал он торжественно, закрыв за мной дверь в свою комнату. – Лева! Ты должен прочитать эту книгу. Если не прочитаешь, знай, что мы больше не сможем с тобой общаться.
– Потрясающе, – сказал я. – Давай ее скорей сюда.
Дрожащими руками он распаковал свою драгоценность, завернутую в газету «Труд», и положил передо мной на стол, предварительно сдунув невидимую пыль.
Это был Карлос Кастанеда.
Честно говоря, я совершенно не помню, как эта книжка называлась. Ну что-то вроде «Путешествия туда и обратно». Я пробовал потом, через много лет, найти ее в интернете, но не смог. Там не было того названия даже и близко. Хотя текстов Кастанеды в интернете миллион – но этой почему-то нет. Ее название зачем-то изменили.
Помню только, что книжка была про каких-то индейцев.
– Ладно, читай! – благоговейным голосом сказал Витя и вышел из комнаты.
Я пролистал первые несколько страниц и придвинулся ближе к подоконнику. Квартира Витиной мамы находилась на последнем этаже. Это было не очень удобно: например, во время ливня потолок отсыревал, а потом трескался. Зато здесь очень хорошо было видно небо. Небо из окна Витиной квартиры было огромным. Сейчас оно имело зловещий оттенок – зеленоватый, иссиня-черный, с багровым краем, источающее какой-то огромный смысл.
Я приезжал в то время к Вите довольно часто – потому что мне было у него уютно, во-первых, и потому что из его окна хорошо было видно это небо.
А мама Вити была рада, потому что ее волновала «способность Вити к социализации», как она интеллигентно выражалась.
И вообще она была очень добра ко мне.
– Бутерброд с сыром хочешь? – сказала она, заглянув осторожно в дверь.
– Да! – радостно сказал я и поплелся на кухню.
Витя сидел на табуретке, поджав ноги.
Он умел так делать.
– Ну что? – спросил он меня, пытливо заглядывая в глаза.
– Сильная вещь! Но язык непростой.
– Да ты что! – обиделся он. – Проще не бывает!
Я быстро прожевал бутерброд и снова вернулся к окну. Мне не хотелось читать Кастанеду.
Я машинально подвигал Витины книги на столе и мгновенно нашел «Технологию власти» Авторханова, открыл ее и вдруг увлекся.
Вообще у Вити такого добра хватало. На полке были разложены стопочки фотокопий с абсолютно слепым, неразличимым текстом совершенно разных трудов – то вдруг полная стенограмма восемнадцатого съезда ВКП(б), то неизданные статьи Бахтина, то Фрейд, то «Доктор Живаго». Больше всего меня изумила статья о повседневной жизни колхозников – зачем это?
Витя много читал – а что еще делать, если безвылазно сидишь дома? Я же читать не то чтобы не любил, но читал слишком медленно. Часто отвлекался.
Я больше любил, приехав к нему, смотреть на небо – именно там я старался прочесть что-нибудь про свою жизнь.
Ну вот сейчас, в частности, про эту Багромову.
Откуда она вообще взялась и почему от нее так больно?
Читать про свою жизнь не очень получалось, буквы не складывались в слова, слова – в предложения, я смотрел на кучевые и перистые облака, и моя жизнь казалась мне пустой. Лишенной какого-то важного смысла.
Но небо из Витиного окна было лучше и красивей всего, что я видел вокруг.
Вообще мама Вити Лаврова, от которой папа Вити Лаврова ушел давным-давно, жила очень скромно, в обычном доме, в одном из самых унылых микрорайонов Москвы, ходила на унылую работу в какой-то НИИ, но я твердо знал, что не стоит доверять первому впечатлению – ведь эта женщина родила и вырастила, а теперь еще и жила в одной квартире с таким необыкновенным, просто сказочным человеком, как Витя.
Полки шкафов у него в комнате были завалены немыслимым количеством литературы, сам он был невероятно странным чуваком, и сейчас он предлагал мне разделить с ним самую невероятную из всех книг, которые только могли быть на свете, это я сразу понял.
Но мне все равно не хотелось ее читать. Мне нужно было поговорить.
– Вить, – осторожно сказал я, – а что вот делать, если ты звонишь, звонишь человеку, а он ни фига?
– Послать его подальше, – спокойно сказал Лавров.
У него таких проблем никогда не было. Женщины приходили к нему сами и оставались надолго. Вероятно, они ценили его глубокий ум.
– Ну понятно… – сказал я скучно. – А еще какой-нибудь совет можешь дать?
– Прочитай Кастанеду, – терпеливо сказал он. – Ну а вообще попробуй ее пригласить куда-нибудь, что ли. Если ты на это способен.
– Куда, например? – обрадовался я.
– Ну я не знаю. Хотя бы в зоопарк.
Всю ночь я провел за чтением «Технологии власти» и созерцанием беляевского неба. Стояло лето, и небо не гасло совсем, оно просто темнело, потом наливалось новым светом, потом оно подсовывало мне луну, я читал про Сталина и его приспешников и думал, что все-таки жить стоит.
Это чувство я тогда запомнил. Я вдруг понял, что это чувство стоит запомнить.
Утром, довольно рано, из вестибюля станции метро «Белорусская» я позвонил Багромовой и пригласил ее в зоопарк.
– Куда-куда? – засмеялась она.
– В зоопарк, – упрямо повторил я, мучительно краснея. – Посмотрим львов, жирафов. Покормим орлов.
– А чем их кормят? – вдруг спросила она.
– Мясом… – ответил я, не задумываясь.
– И все? А как же витамины?
– Не знаю.
– Слушай, Лева, – сказала Багромова, – это все очень интересно, но я предлагаю тебе совсем другую идею. У моей подруги завтра день рождения. Она меня пригласила. Ты сможешь со мной пойти?
– Куда? – тупо спросил я.
– К подруге… – терпеливо сказала Багромова. – Завтра. На день рождения.
Неожиданно я понял, что на день рождения к подруге не очень прилично идти одной, без молодого человека.
– Ладно… – сказал я, мысленно примериваясь к своему новому статусу. – Я смогу.
В портфеле у меня лежала книга «Технология власти». Я выпросил эту книгу у Вити, потому что мне очень хотелось ее дочитать.
– Ну смотри, старик! – сказал он на прощанье, когда мы расставались рано утром. – Смотри вообще! Тут тебе не дедушка Фрейд. Тут дела посерьезнее будут. Не показывай, пожалуйста, ее никому.
Витя не просыпался так рано никогда. А мне надо было успеть к десяти.
Из Беляева.
Поэтому смотрел он тревожно, подслеповато, и было ощущение, что мы прощаемся навсегда.
Весь день мне было не до Авторханова.
И выложить из портфеля я его просто забыл.
А на следующий день мы с Багромовой пошли на день рождения к подруге… Она с тортом, а я с портфелем.
Мы встретились на «Маяковской» и торжественно поехали на Речной вокзал.
Оттуда нужно было добираться еще на троллейбусе.
– Далеко живет девушка, – осторожно промолвил я.
– Тебе что-то не нравится? – резко спросила Лиза, и я замолк.
Вообще ситуация была какая-то дурацкая.
На мой взгляд.
Но все как-то быстро разрешилось, к моему удивлению.
– Это Лева. Он молодой журналист, – чинно сказала Багромова, и все почему-то сразу заулыбались.
Подругу ее звали Женя.
Там была мама Жени, совсем молодая еще женщина, которая стала цепко меня рассматривать, куча парней, какие-то еще другие подруги, салат оливье, красная икра, шампанское, горячее из утки, запеченной с яблоками, огромный длинный стол, и у меня скоро закружилась голова от столь новых и ярких впечатлений.
Я как-то совершенно не знал, как мне себя вести, и много ел. Багромова в какой-то момент залезла с ногами на диван, стала прыгать и кидаться во всех подушками. Я залюбовался. Ей это очень шло. Но потом включили музыку, и я пошел курить на лестничную площадку. Танцевать мне здесь ни с кем не хотелось, а с Багромовой вдруг стал танцевать совершенно другой человек.
Неожиданно выяснилось, что время быстро приближается к часу ночи (мы с Лизой приехали в гости поздно).
– Тебе, наверное, домой пора? – спросила она ласково, встретив меня в коридоре.
Я давно ждал этого вопроса. Хотелось, конечно, проводить ее до дома. В этом виделся весь смысл этого дурацкого вечера. То есть в том, что мы вместе поедем от «Речного вокзала» до «Маяковской». А потом я буду провожать ее до самого подъезда. В этот момент мне казалось, что я дождался главного момента вечера и все только начинается.
Но я, к сожалению, ошибался.
Стояла поздняя весна.
На улице было совсем тепло. Так действительно бывает весной: еще с утра ты кутаешься от холода, и хлюпаешь носом, и пока добежишь до метро, весь продрогнешь, как вдруг вечером выйдешь на улицу – и в теплом мерцающем воздухе растворяются капли дождя, фонари светят рассеянным светом, и очень хочется идти пешком.
– У тебя деньги есть? – неожиданно спросила Лиза Багромова.
– По-моему, есть, – сказал я и машинально достал кошелек.
– Просто на метро ты уже опоздал.
– Я? А ты?
– Ну, уже поздно, и мне предложили остаться.
– Тебе?
– Конечно мне! – раздраженно сказала она. – Я Женю с первого класса знаю, а тебя тут видят в первый раз. Или ты думал, что нам постелят вместе?
– Нет, я так не думал. Просто я думал, что мы вместе поедем домой.
Выяснилось, что денег у меня с собой – рубль с копейками.
– Ну это, конечно, мало… – скучно сказала Лиза. – На такси тебе не хватит. А у меня лишних нет. Ладно, стой жди троллейбуса. Вдруг повезет.
– А если не повезет? – упрямо сказал я. Мне не хотелось ее отпускать просто так.
– Ну а о чем ты думал? – жестко спросила она. – Ты же взрослый человек, Лева! Ладно, пока!
И она пошла к своей подруге Жене. Ночевать.
Я шел по Ленинградскому шоссе в каком-то странном настроении. Никогда ни до, ни после не доводилось мне совершать по Москве столь долгий ночной путь. Все троллейбусы и автобусы куда-то вдруг исчезли, как будто их и не было никогда. Машины тоже пошли спать. В тени деревьев – а они уже пустили первую листву, – да и вообще в тени было идти довольно страшно, и я в какой-то момент просто вышел на освещенную середину улицы и пошел прямо по разделительной полосе. Но скорее всего я это сделал уже позже, в районе «Войковской», когда внезапно нахлынувшая на меня эйфория достигла апогея.
По улице Юбилейной я сначала достиг моста, верней авторазвязки, и долго думал, куда поворачивать. Когда надумал, на меня пахнуло свежестью парка, с которого, как известно москвичам, начинается Речной вокзал. На клумбах еще не было цветов, но они уже дышали – семена пробивались к свету. В кустах шевелились какие-то тени. Мимо угрюмо пробежала длинная стая бродячих собак, не обращая на меня никакого внимания. «Если я погибну сегодня ночью, это будет смерть от любви», – подумал я и отчего-то хихикнул.
Мимо медленно проехала милицейская машина, и я внезапно вспомнил, что держу в руках портфель, в котором находится запрещенная к ввозу в СССР литература. Придется молчать, как Зоя Космодемьянская на допросе, подумал я.
В детстве мы часто спрашивали друг друга: «А вот если бы тебя пытали немцы, как Зою Космодемьянскую, ты бы смог?»
Я всегда честно отвечал: «Нет».
Уже тогда над Москвой было очень светлое небо, но звезды были еще видны. С каждым шагом я становился почему-то все более счастлив.
На подходе к «Войковской» меня все-таки остановил какой-то скучающий гаишник на мотоцикле.
– Что так поздно, молодой человек? – спросил он, козырнув и проверив документы.
– От девушки возвращаюсь, товарищ капитан! – честно сказал я.
– А! – улыбнулся он и медленно, очень красиво отъехал.
Из ближайшего автомата я позвонил Лаврову.
– Ты чего, Лева, совсем? – спросил он меня. – Поздно уже. Второй час.
– Не, Лавров, слушай, тут вот какая история. Я сейчас нахожусь в начале Ленинградского проспекта…
– Где ты находишься? – заинтересовался он.
– Ну… я тут был на одном дне рождения… и у меня, короче, не осталось денег на такси… и короче, я тут, а книга у меня с собой.
– Какая книга? – всполошился Лавров, и было слышно, как он резко встает, надевает рубашку и просовывает ноги в тапочки. – Какая книга? Я тебе дал Кастанеду? – уточнил он вопрос.
– Нет, «Технология власти»…
– А, эта… – расслабился мой друг и зевнул.
– Слушай, ну а что делать, если меня милиция остановит?
– Да никто тебя не остановит.
– А если вдруг, то что говорить? Я просто не знаю, у меня нет опыта в таких делах.
– Вообще из дома лучше не выносить, я же тебе говорил, – снова скучно зевнул Лавров. – Ну это, конечно, неприятная история будет. Скажи, что это… ну, нашел на улице и типа не знал, что это такое вообще. И тупо придерживайся этой версии. Про меня только не говори, ладно? – добавил он.
– Может, ее того… испачкать? – вдруг сказал я. – Если я ее на улице нашел. Так версия будет правдоподобней.
– Я тебе испачкаю, гад, – сказал Лавров и повесил трубку.
Но тут мне захотелось позвонить Лаврову еще раз. Откуда у меня было столько двушек в этот вечер, ума не приложу. Наверное, запасся заранее. Ведь я шел на ответственное свидание.
– Слушай, Лавров, – сказал я. – В общем, она меня выгнала. Сказала, что остается ночевать у подруги, а я чтоб шел… ну, в общем, домой. Такие дела. Что мне теперь делать?
– Не жлобствовать… – сказал он веско. – Может, она была не в настроении. Или ты повел себя не как настоящий человек, который звучит гордо. Откуда я знаю. Забудь. И больше мне сегодня не звони.
В этот момент надо мной пролетела большая черная птица. Я вздрогнул. Птицы в это время суток должны были спать, да и вообще никаких птиц в Москве в это время года я давно уже не видел – ну голуби, мокрые воробьи, иногда вороны. Но ночью?
В этот момент я решил отдохнуть и прислонился к стене сталинского дома на улице Горького.
Невозможно было вообще поверить, что это она – улица Горького.
Было тихо, пусто, легкий туман окутывал троллейбусные провода, взглядом я искал горящие окна и, помню, все-таки нашел одно, стал думать – кто в нем, что с ним, может быть человек страдает или болеет, а может быть у него просто бессонница, а может быть он пишет роман и у него ничего не получается, а может быть он собирается в путь – в командировку или просто на работу. Этот полный, глубокий сон ночной Москвы меня просто потряс, я чувствовал себя, как на другой планете, я шел по середине абсолютно пустой улицы Горького, как по коридору своей квартиры, и мне было как-то очень хорошо в этом городе, он был весь мой, я легко чувствовал в нем свое будущее, и оно меня вполне устраивало – эти сдвинувшиеся стены были родными, как в детстве, когда я вставал ночью и шел в туалет, я трогал рукой стены, и они помогали мне не упасть, в этой кромешной темноте, в этом светлеющем воздухе просто стояло мое будущее, мне становилось все лучше и лучше, я очень легко думал обо всем, странно только было, что я проходил сейчас буквально рядом с домом Лизы Багромовой, а ее там не было, и я подумал, что в моем будущем ее все-таки нет – нет совсем.
Я помню, как мы с ней отправляли денежный перевод с Центрального телеграфа. Сначала она проверила, нет ли ей писем или посылок, ничего не было, тогда она обиженно поджала губы и пошла отправлять деньги, долго там что-то писала. Я сидел в центре зала на массивной деревянной скамье и смотрел вокруг.
Это было огромное помещение, и потолок был не то что высокий, он был огромный, как в церкви, как в Исаакиевском соборе, не хватало только маятника Фуко, люди вокруг все были немного как будто согнуты своей заботой, все были как бы немного сутулы – заполняя бланки, проверяя телеграммы, ожидая вызова в телефонную кабину, чтобы позвонить во Владивосток или в Париж. Теперь я понял, почему она любила сюда заходить: это было невыносимо грустное место, храм разлуки, и ей это было чем-то приятно. Наконец она села рядом и спросила меня:
– Зачем ты за мной ходишь, а? Тебе делать нечего?
– Не знаю, – сказал я. – А что, нельзя?
– Да нет, это твое дело… – отвернулась она.
Поворачивая с Горького на Тверской бульвар, я встретил еще одного человека.
Он был адски пьян, но твердо стоял на ногах.
– Курить есть? – преградил он мне дорогу.
Я дал ему сигарету и спички.
– Куда идешь?
– Домой, – устало ответил я.
– Послушай… – неожиданно сказал он. – Вот я… я могу тебя арестовать… Но мне нужны деньги.
– У меня есть рубль… – просто сказал я. – Могу одолжить…
– Одолжить? – криво улыбнулся он. – Вот ты какой… ну давай.
Он долго смотрел на мой бумажный рубль и тяжело дышал.
– Слышь, парень… – сказал он. – А у тебя че в портфеле? Наркотики?
Я молчал.
– Ну вот чего мне с тобой делать, а? Ну вот скажи… Неохота будущее твое ломать. Понимаешь меня?
– Понимаю… – сказал я.
– Ладно, иди! – он резко махнул рукой и зашатался. – Иди!
Я перешел улицу и шагнул в тень деревьев. Потом оглянулся. Человек все так же стоял и чего-то ждал.
У меня тряслось все – колени, руки и в животе.
Было очень неприятно.
Начиная с Никитских ворот – здесь я повернул направо и пошел к площади Восстания – появились первые машины и редкие прохожие. Я понемногу успокоился.
Время снова cтало двигаться, дышать.
– Пойми… – говорила мне Лиза. – Ну вот представь, ты сидишь дома, читаешь, может, или просто так, думаешь, и вдруг резкий звонок. Ты думаешь: кто это? Может, что-то случилось? И вот ты идешь и думаешь – а кто это звонит? А это ты.
Трудно сказать, что в ней было такого. Может быть, именно голос. Голос в трубке. Он был какой-то другой, не такой, как у всех.
– Это очень странно… – говорила она. – Мне все говорят про голос. Голос, голос…
Я звонил ей еще много раз. Меня опять обволакивал ее голос, обещавший что-то, чего не могло быть в принципе, ее угрюмость, ее шуточки, колкости, это неприятное молчание, потом тяжесть придавливала наш разговор к земле, и я бросал трубку в страшном раздражении, но не на нее – на себя.
И каждый раз, когда я звонил ей снова, в моей голове возникал странный коридор, по которому я иду вперед, как по ночной улице Горького. А в конце светофор и поворот в правильном направлении. Если повезет…
Но никогда в жизни не было больше так светло и пусто, как в ту ночь. И кстати…
В кармане в этот момент я сжимал последнюю двушку.
Но звонить никому не стал. Было слишком рано. Около пяти часов утра.
