Можно ли с уверенностью утверждать, что скрытые под маской слова и изображения не воспринимаются сознанием? В ходе последних наших экспериментов мы попросту спрашивали участников после каждого показа, видели они слово или нет³⁴. Кое-кто из наших коллег над этим посмеивался — с их точки зрения, это было «чересчур субъективно». Однако подобный скептицизм в данном случае неуместен, так как при исследовании сознания субъективность по определению является основой вопроса.

К счастью, у нас есть и иные средства убеждения для скептиков. Во-первых, маскировка — это субъективный феномен, и реакция зрителей на него в значительной степени однородна. Если изображение демонстрируется менее 30 миллисекунд, то все зрители на любом показе утверждают, что не видели слова; меняется, да и то лишь немного, только минимальная длительность показа, при которой они начинают что-то видеть.

Главное же здесь вот что: мы с легкостью можем доказать, что во время маскировки субъективная невидимость влечет за собой объективные последствия. Если после показа зрители сообщают, что ничего не видели, назвать слово они не могут. (Правда, будучи вынуждены отвечать, они дают ответы лишь чуть более точные, чем если бы отвечали наугад, — это говорит о степени сублиминального восприятия, но о нем мы поговорим в следующей главе.) Несколько секунд спустя они уже не в состоянии ответить на простейшие вопросы — например, сказать, было ли замаскированное число больше или меньше пяти. В одном из экспериментов, проводившихся в нашей лаборатории³⁵, мы многократно, до двадцати раз подряд, демонстрировали тридцать семь слов в определенной последовательности, однако слова при этом были замаскированы и невидимы. В конце эксперимента мы попросили зрителей отметить эти слова в списке, где они были перемешаны с другими, непоказанными. Зрители оказались абсолютно беспомощны, то есть, по всей видимости, замаскированные слова не оставили у них в памяти никакого следа.

Все эти факты подводят нас к важному выводу, к третьей весомой составляющей нарождающейся науки о сознании: субъективным отчетам можно и нужно доверять. Да, замаскированные слова становятся невидимыми с субъективной точки зрения, но их невидимость вполне реальным образом влияет на нашу способность к обработке информации. В частности, она значительно снижает наши способности к называнию и запоминанию. Когда изображение демонстрируется практически на грани восприятия, процесс демонстрации осознаваемого изображения, по свидетельству участников, сопровождается значительным изменением количества доступной информации — это не только влияет на субъективное ощущение восприятия, но и влечет за собой ряд других положительных изменений процесса обработки стимула³⁶. Если мы сознаем информацию, то можем назвать, оценить, обдумать или запомнить осознаваемое значительно лучше, чем если бы эта информация находилась ниже порога восприятия. Иными словами, человек, будучи наблюдателем, описывает свои субъективные ощущения не наобум и наугад: когда он честно, как на исповеди, говорит, что чувствовал, будто видит нечто, подобный сознательный доступ влечет за собой серьезные изменения в характере обработки информации, а это почти всегда приводит к повышению эффективности той или иной деятельности.

Иными словами, бихевиористы и когнитивисты в последние сто лет ошибались — интроспекция на самом деле является вполне достойным источником информации. Она не только снабжает нас ценными данными, которые можно подтвердить объективно, через оценку поведения или с помощью сканирования мозга, но и указывает на саму суть науки о сознании. Мы ищем объективные объяснения субъективным отчетам, то есть автографы сознания — вспышки нейронной активности, систематически происходящие в мозгу человека всякий раз, когда он находится в определенном состоянии сознания. Сообщить нам об этом может только сам человек — по определению.

В 2001 году мы с моим коллегой Лайонелом Наккашем составили обзор, ставший программным документом для нашей научной области. В нем мы обозначили этот вопрос так: «Субъективный отчет является основным предметом изучения когнитивной нейробиологии сознания и как таковой содержит первичные данные, которые подлежат оценке и фиксации наряду с прочими результатами психофизиологических наблюдений»³⁷.

При всем при том мы не возлагаем на интроспекцию чрезмерных надежд: интроспекция снабжает психолога данными для дальнейшей обработки, но отнюдь не позволяет наблюдать за деятельностью мозга напрямую. Когда пациент с неврологическим или психиатрическим заболеванием говорит, что видит лица в темноте, мы не воспринимаем его слова буквально, но и ни в коем случае не отрицаем, что описанное действительно имело место быть. Нам только нужно объяснить причину, по которой он видел лица, — например, из-за спонтанного, возможно, эпилептического возбуждения тех зон височной доли, которые отвечают за распознавание лиц³⁸.

Интроспективные наблюдения могут не соответствовать объективной действительности даже у нормального человека³⁹. Мы по определению не имеем доступа ко множеству процессов, протекающих неосознанно, но это вовсе не мешает нам выдумывать о них разные вещи. К примеру, многие люди думают, что, читая слово, они воспринимают его мгновенно «как единое целое», опираясь на его визуальный образ; на самом же деле в их мозгу происходит сложная цепочка буквенного анализа, о которой они совершенно не подозревают⁴⁰. Еще пример — вспомните, что бывает, когда мы пытаемся придумать причину для того, что совершили в прошлом. Постфактум люди придумывают массу разнообразных нереальных причин своих действий, но при этом понятия не имеют об истинной подсознательной мотивации, которая ими руководила. В одном классическом эксперименте потребителям показывали четыре пары нейлоновых чулок и просили определить, какие из них выше качеством. Чулки были одинаковые, но участники эксперимента об этом не знали и более охотно выбирали те, что лежали на правом краю полки. Когда участников попросили объяснить, почему они выбрали именно эти чулки, об их местоположении на полке не упомянул ни один; все рассуждали исключительно о качестве материала! В данном случае интроспекция явно относилась к области заблуждений.

Бихевиористы правы в том, что интроспекция как метод является зыбкой почвой для психологической науки, так как, сколько бы данных мы ни собрали, их будет недостаточно для того, чтобы понять, как работает наша голова. Однако в качестве способа оценки интроспекция является идеальной и к тому же единственной платформой, на которой строится наука о сознании; интроспекция представляет важнейшую половину уравнения, а именно говорит нам о том, что чувствует человек, переживая такой-то и такой-то опыт (даже если его оценка ошибочна). Для того чтобы достичь научного понимания сознания, мы, нейробиологи-когнитивисты, должны «всего лишь» отыскать вторую половину уравнения, выяснив, какие объективные нейробиологические процессы систематически сопутствуют субъективному человеческому опыту.

Иногда, как, например, в случае с маской, субъективный отчет может быть немедленно подкреплен объективными доказательствами: человек утверждает, что видел замаскированное слово, и тут же доказывает свою правоту, называя его вслух. Впрочем, исследователям сознания не следует бояться и других, весьма многочисленных случаев, когда человек сообщает о некоем внутреннем состоянии, в существовании которого, по крайней мере на первый взгляд, невозможно поверить. Даже в таких случаях должны иметь место реальные процессы, объясняющие пережитое, а поскольку опыт человека в данном случае оторван от каких-либо физических стимулов, в отсутствие других сенсорных процессов исследователям, возможно, даже легче будет вычленить источник этих переживаний в мозгу. Поэтому современные исследователи сознания постоянно охотятся за чисто субъективными ситуациями, в которых сенсорная стимуляция не изменяется (а порой совсем отсутствует), а субъективное восприятие разнится. Эти идеальные случаи превращают сознательный опыт в переменную, которая легко поддается исследованию.

Здесь будет уместно вспомнить серию красивых опытов с выходом из тела, проведенную шведским неврологом Олафом Бланке. Пациенты после хирургической операции иногда сообщают, что, находясь под анестезией, покидали тело, описывают, как их поднимала к потолку непреодолимая сила и даже как они оттуда смотрели на собственное неподвижное тело. Можно ли воспринимать эти заявления серьезно? Покидали ли эти люди свое тело на самом деле?

Для того чтобы проверить утверждения пациентов, некоторые псевдоученые прячут на шкафах картинки, располагая их так, чтобы увидеть их можно было только из-под потолка. Это, конечно, глупо и смешно. Правильнее будет спросить, какая мозговая дисфункция могла породить подобное субъективное переживание. Какая именно деятельность мозга, спросил Бланке, побуждает нас смотреть на окружающий мир сверху? Каким образом мозг оценивает положение тела? Изучив множество пациентов с неврологическими заболеваниями и пациентов, подвергавшихся хирургическим операциям, Бланке обнаружил, что чувство выхода из тела возникает при травме или электрическом возбуждении кортикальной области правого височно-теменного стыка⁴¹. Эта область располагается в высокоактивной зоне, в которую поступает множество сигналов: от органов зрения, от соматосенсорной и кинестетической систем, с помощью которых мозг следит за прикосновениями к телу и за сигналами, поступающими от мышц и при движении, а также от вестибулярного аппарата — биологической инерциальной платформы, которая расположена у нас во внутреннем ухе и отслеживает движения головы. Собирая эти данные воедино, мозг получает полную картину положения тела относительно окружающих его предметов. Но если в результате повреждения мозга сигналы начнут поступать противоречивые или невнятные, весь процесс может пойти вразнос, и тогда человек «на самом деле» вылетает из тела — то есть это происходит реально и физически, но только в мозгу пациента и, как следствие, в области его субъективного опыта. По большому счету состояние выхода из тела — это усиленное во много раз головокружение, которое мы испытываем, например, в покачивающейся лодке, когда зрение говорит нам одно, а вестибулярный аппарат — другое.

Бланке пошел дальше и доказал, что покинуть тело может любой человек. Для этого ученый точно рассчитал, как следует стимулировать мозг посредством синхронизированных, но делокализованных зрительных и осязательных сигналов и таким образом возбудить в здоровом мозгу ощущение выхода из тела⁴². С помощью хитроумного робота он даже сумел воссоздать эту иллюзию в аппарате для магнитно-резонансной томографии. Пока находящаяся в аппарате женщина ощущала иллюзию выхода из тела, на томограмме ярко светилась область височно-теменного стыка — именно та область, которая была травмирована у исследованных Бланке пациентов.

Пока что мы не можем точно сказать, каким образом эта область позволяет человеку определять свое место в пространстве, однако удивительный случай превращения историй о выходе из тела из парапсихологических курьезов в самое что ни на есть научное явление дает повод надеяться на лучшее. Выходит, мы можем проследить зарождение в мозгу самых странных субъективных ощущений. Главное — воспринимать подобные интроспекции в меру серьезно. Они не позволяют нам напрямую увидеть, как работает мозг, но поставляют материал, который после обработки может лечь в основание строго научного подхода к сознанию.

В завершение этого краткого рассказа о современном подходе к сознанию мы можем сделать вполне оптимистические выводы. В течение последних двадцати лет у нас появилось множество отличных инструментов, с помощью которых исследователи могут проводить эксперименты и произвольно манипулировать сознанием. Используя эти инструменты, мы можем прятать от сознания слова, изображения и даже целые фильмы, а затем, внеся минимум изменений (или даже ничего не изменяя), снова сделать их видимыми.

Имея в своем распоряжении эти инструменты, мы можем теперь заново задать все те интереснейшие вопросы, которые так любил Рене Декарт. Во-первых: что происходит с изображением, которого мы не видим? Обрабатывает ли его мозг? Если да, то как долго? Насколько глубоко заходит обработка? Зависят ли ответы от того, каким образом был скрыт от сознания предлагаемый стимул?⁴³ И во-вторых: что изменяется, когда мы получаем возможность сознательно воспринимать тот же стимул? Существуют ли особые виды деятельности мозга, происходящие только при сознательном восприятии того или иного явления? Можем ли мы вычленить эти автографы сознания и с их помощью построить теорию о том, что есть сознание?

В следующей главе мы рассмотрим первый из этих вопросов и рассмотрим интереснейшую тему глубинного влияния неосознанных образов на мозг, мышление и принятие решений. Существует ли это влияние?