Глава тринадцатая
Десять лет — это было больше, чем Карен могла себе представить. Впервые услышав о приговоре, она хотела немедленно съехать к родителям. Потом хотела убить себя. Потом хотела убить Генри. Потом хотела с ним развестись. Она волновалась, как теперь будет содержать себя и детей. Каждое утро просыпалась в тревоге. Но всё равно убеждала себя, что должна остаться с ним — хотя бы на некоторое время или пока его окончательно не упрячут за решётку, и тогда всё будет кончено.
Но Генри не отправился в тюрьму сразу после приговора. Фактически, благодаря поданным апелляциям, с момента приговора в Тампе до того, как он сдался полиции в Нью-Йорке и начал реально отбывать свой срок, миновал двадцать один месяц. За это время Генри успел отсидеть за мелкие правонарушения в округе Нассау, открыть новый ресторан в Квинсе и провернуть неслыханное количество разнообразных афер. Практически в одиночку устроил разгул преступности. Он брал у ростовщиков займы, которые не собирался возвращать. Грузовиками сбывал краденое по бросовым ценам (давал больше стандартной тридцатипроцентной скидки от оптовой стоимости товара) и реорганизовал свою банду автоугонщиков в мастерские по разборке краденых машин на запчасти.
Торговал крадеными и поддельными кредитками вместе с «Кучей» Эдвардсом, старым приятелем из «Робертс Лаунж». Оптом покупал сухое горючее, потому что спрос на его услуги профессионального поджигателя был велик. Когда приблизился срок посадки, он дотла разорил «Сьют», одной рукой беря крупные займы у кредиторов, а другой продавая спиртное и мебель владельцам других ресторанов. Он не остановился даже после того, как налоговая служба опечатала заведение. Однажды ночью, прямо перед посадкой в тюрьму, он взломал двери и ограбил собственный ресторан. Пришедшие устраивать распродажу имущества агенты налоговой службы обнаружили, что вынесено всё подчистую: кресла, диваны, барные стулья, светильники, стаканы, тарелки и даже пепельницы.
Генри. За день до посадки я отвёл Линду на крышу небоскрёба «Эмпайр Стейт Билдинг». Я и сам никогда прежде там не бывал. Рассказал ей, что завтра утром надолго сажусь в тюрьму. До этого момента она не знала точно, когда начинается мой срок. Сказал, что, будь у меня полмиллиона долларов, я улетел бы с ней в Бразилию в ту же минуту, но полумиллиона у меня нет и вообще я человек пропащий. Сказал, что отныне ей лучше идти своим путём. Двигаться вперёд. Не тратить больше на меня своё время. Это был конец. Я поцеловал её на прощанье. Мы оба расплакались, а потом я смотрел, как она уходит к лифтам.
Генри готовился к тюрьме почти два года. Он собирался сделать свою отсидку как можно более комфортной. В конце концов, про тюрьмы он слышал всю свою жизнь, и вот теперь он начал искать экспертов. Многие адвокаты мафии, например, нанимали в качестве помощников бывших тюремных юристов, которые досконально знали каждую лазейку в законах и правилах Федерального бюро тюрем. Генри обнаружил, что самый привлекательный вариант для него — это Льюисбургская федеральная тюрьма в Пенсильвании. Она была относительно недалеко от Нью-Йорка, что должно было облегчить визиты Карен, адвокатам и друзьям. Там было достаточно продажных охранников и коррумпированного начальства, чтобы сделать отсидку терпимой. Помимо этого, в Льюисбурге уже сидели многие мафиози, в том числе Пол Варио, отбывавший два с половиной года за уклонение от налогов, и Джонни Дио, получивший долгий срок за то, что плеснул кислотой в глаза журналисту Виктору Ризелю. Чтобы попасть в Льюисбург, Генри сунул двести баксов сотруднику тюрьмы на Уэст-стрит, ведавшему распределением заключённых.
Генри тщательно изучил, как использовать для своей выгоды многочисленные тюремные реабилитационные программы. Осуждённые получали сокращение срока практически за всё — от уборки в камерах до заочного обучения в колледже. Фактически оказалось, что тюремное начальство только и думало, как бы избавиться от «лишних» заключённых. В итоге почти три четверти взрослых осуждённых постоянно находились не в тюремных стенах, а на условном сроке, под наблюдением, в административном отпуске, на расконвоированных работах или получали условно-досрочное освобождение. Федеральное бюро тюрем автоматически списывало пять дней с каждого месяца просто за «хорошее поведение». Поскольку Генри получил десять лет, или сто двадцать месяцев, он мог рассчитывать как минимум на шестьсот дней, то есть двадцать месяцев, сокращения срока; таким образом отсидка уменьшалась до восьми лет и четырёх месяцев. Ещё два или три дня в месяц Бюро скидывало, если заключённый записывался на работу в бригаду; плюс дополнительные сто двадцать дней поблажки (по одному за каждый месяц приговора), если он соглашался посещать тюремные учебные классы.
Отсидев треть срока, можно было подавать на условно-досрочное освобождение, так что теоретически Генри мог выйти, проведя за решёткой всего тридцать девять месяцев, или чуть более трёх лет. Первое обращение в комиссию по досрочному освобождению не могло быть успешным, так как на его личном деле красовались большие красные буквы ОП («Организованная преступность»). Однако он узнал, что отказ можно опротестовать в Вашингтоне, и если организовать кампанию писем поддержки от семьи, религиозных деятелей и политиков, то решение комиссии могут и пересмотреть. В общем, когда Генри садился в тюремный автобус на Льюисбург, он уже прикинул, что фактический срок отсидки составит, вероятно, от трёх до четырёх лет.
Отвальную вечеринку устроили на бульваре Квинс, в новом ресторане «Роджерс Плейс», который должен был обеспечить деньгами Карен и детей, пока Генри сидит за решёткой. Поли, Джимми, Томми Де Симоне, Энтони Стабиле и Стэнли Даймонд уже мотали сроки, однако на свободе оставалось достаточно умников, чтобы закатить пирушку на всю ночь. В восемь утра Генри отвёз уставшую Карен домой, а сам продолжил развлекаться. Их компания — теперь уже чисто мужская — перебралась в «Кью Мотор Инн». В десять утра, когда Генри оставалось только два часа свободы, все загрузились в заказанный его друзьями лимузин и направились на встречу с федеральными маршалами. Однако по пути Генри решил, что хочет притормозить в «Максвеллс Плам». Ведь это будет его последняя выпивка на свободе! В одиннадцать часов Генри и его друзья всё ещё сидели в «Максвеллсе» и пили коктейль «Кричащий орёл» из охлаждённого шампанского с белым шартрезом. Вскоре к празднику присоединились дамы, пришедшие на поздний завтрак. Когда пробило двенадцать — час, назначенный Генри для явки в полицию, — момент отметили тостом, и гулянка продолжилась.
К пяти часам вечера Генри предложили удариться в бега. Одна из дам, аналитик с Уолл-стрит, настаивала, что он слишком милый, чтобы сесть в каталажку. У неё есть дом в Канаде. Там можно спрятаться. Она будет прилетать на выходные. В семнадцать сорок позвонила Карен. Ей удалось отыскать Генри, названивая жёнам пировавших с ним умников. Эл Ньюман, внёсший за Генри залог в пятьдесят тысяч, получил от властей угрозу, что залог вот-вот будет изъят, а Генри объявят беглым преступником. Ньюман объяснил Карен, что страховка такие случаи не покрывает. Элу придётся заплатить пятьдесят штук из своего кармана. Он был в отчаянии и требовал, чтобы Генри скорее явился куда положено. Карен и так с ума сходила от беспокойства, думая о том, как прожить с детьми следующие несколько лет, а теперь начала опасаться, что на неё повесят ещё и долг за сгоревший залог. Положив трубку после разговора, Генри осознал, что практически все — за исключением, может быть, его нынешних собутыльников, — желают, чтобы он отправился наконец в тюрьму. Он выпил последнего «Орла», принял несколько таблеток валиума, расцеловал всех на прощанье и велел водителю лимузина ехать в тюрьму.
Льюисбургская федеральная тюрьма оказалась целым городом за высокой стеной, расположенным среди мрачных холмов и заброшенных угольных шахт центральной Пенсильвании. Его население составляли две тысячи двести заключённых. В день, когда Генри прибыл туда, шёл дождь, поэтому огромная стена и вышки с пулемётами и прожекторами, окружавшие этот мрачный замок, были едва видны. Вся местность вокруг Льюисбурга казалась холодной, влажной и серой. Со своего места в тёмно-зелёном тюремном автобусе Генри увидел, как распахнулись гигантские стальные ворота. Его и дюжину других заключённых при отъезде из Нью-Йорка заковали в ручные и ножные кандалы. Их предупредили, что в течение шести с половиной часов поездки остановок не будет — ни на обед, ни в туалет. За стальными решётками в автобусе сидели два вооружённых охранника — один спереди, другой сзади. По прибытии в Льюисбург они принялись рыкать приказами, как и в каком порядке Генри и его спутники должны покидать автобус. Генри увидел повсюду бетон, решётки и железные прутья. Он смотрел, как стальная, в потёках дождя, громада ворот откатывается вбок, а потом захлопывается за ним с неотвратимостью смерти. Это был его первый срок в настоящей тюрьме. До сих пор он отбывал наказания в «Райкерс» или каталажке округа Нассау, где умники обычно задерживались всего на несколько месяцев, мотая смешные сроки в основном на расконвоированных работах. Генри и его приятели рассматривали такую отсидку лишь как мелкое неудобство. На сей раз всё было иначе. Эта тюрьма — надолго.
Генри. Автобус остановился у бетонного здания сразу за стеной. Охранники принялись орать, что мы теперь в тюряге, а не в загородном клубе. Выбравшись из автобуса, я увидел не менее пяти вертухаев с автоматами наизготовку, а другие снимали с нас ручные и ножные кандалы. Я был одет в коричневую полевую форму, купленную на Уэст-стрит ещё перед армией, и к тому моменту уже начал замерзать. Помню, что глянул вниз — на двор, мощённый мокрой красной плиткой, — и ощутил, как влага проникает в ботинки прямо сквозь подошвы. Охранники провели нас по длинному бетонному коридору — там гуляло эхо и воняло, как под трибунами стадиона. Приёмник-распределитель оказался комнатой лишь чуть шире этого коридора, окружённой частой проволочной сеткой. Посреди помещения стоял длинный узкий стол. Мы положили на него свои бумаги, получив взамен постельные комплекты: тонкий матрас, одну простыню, одно одеяло, одну подушку, одну наволочку, одно полотенце, одну салфетку и зубную щётку.
Когда настал мой черёд получать бельё, я огляделся. Прямо здесь, в приёмнике, рядом с охранниками стоял Поли. Он смеялся. Рядом с Поли я увидел Джонни Дио, а рядом с Дио — Толстяка Энди Руджьерио. Все они ржали надо мной. Внезапно грозные охранники, только что оравшие на нас, стали тихими словно мышки. Поли и Джонни обошли стол и принялись меня обнимать. Охранники вели себя так, словно Поли и Джонни были невидимками. Поли обхватил меня за плечи и повёл прочь от стола. «Тебе ни к чему это дерьмо, — сказал Толстяк Энди, — у нас хватает отличных полотенец». Один из охранников взглянул на Поли и кивнул на моё бельё. «Забери его», — велел Поли, а потом он, и Толстяк Энди, и Джонни Дио отвели меня в «Сектор распределения и ориентации», где, как оказалось, на первую пару недель для меня была забронирована одиночная камера.
Заселившись, я пошёл с ними в общую гостиную, где уже поджидали около десятка знакомых умников. Они начали аплодировать, смеяться и приветствовать меня. Это был классический комитет по торжественной встрече. Только пива недоставало.
С самого начала тебе давали понять, что умники живут в тюряге совсем не так, как остальные заключённые, которые тянули свои сроки вперемешку, словно свиньи в хлеву. Умники жили отдельно. Изолированно от других обитателей тюрьмы. Они платили еженедельно несколько баксов самым здоровенным и злобным неграм, осуждённым на пожизненное, чтобы те шугали всех прочих подальше. Наша банда держала тюрьму, подмазав многих, кто здесь рулил. Даже неподкупные вертухаи, в упор не бравшие взяток, не смели стучать на своих продажных товарищей.
После пары месяцев «ориентации» я присоединился к Поли, Джонни Дио и Джо Пайну, боссу банды из Коннектикута, жившим в отдельном привилегированном корпусе. За взятку в полсотни баксов меня отправили туда на место отсидевшего свой срок Энджело Меле. Пятьдесят баксов были стандартной таксой за перевод в любую камеру в Льюисбурге. Трёхэтажный корпус располагался за стеной и больше походил на гостиницу «Холидей Инн», чем на тюрьму. В каждой камере жило по четыре человека, у нас были удобные кровати и отдельные ванные комнаты. На каждом этаже помещались два десятка камер, и во всех чалились парни из мафии. Это походило на конгресс мафиози — тут была вся банда Готти, Джимми Дойл со своими ребятами, «Эрни Бой» Аббамонте и «Джои Ворон» Дельвеччио, Винни Алои, Фрэнк Котрони.
Мы оттягивались вовсю. Прятали вино и виски во флаконах из-под шампуня или лосьона после бритья. Все вертухаи в привилегированном корпусе были нами подмазаны, поэтому мы даже готовили прямо в комнатах, хотя это и запрещалось тюремными правилами. Думаю, Поли и пяти раз не сходил в общую столовку за все два с половиной года отсидки. У нас была электроплитка, и кастрюли, и сковородки, и столовые приборы — всё это громоздилось в ванной комнате. У нас были стаканы и даже холодильник, в котором мы хранили мясо и сыры. В случае проверки мы прятали посуду за фальшивым потолком, а если её всё-таки изымали — не беда, мы просто шли на кухню и брали там новую.
Оттуда же, с тюремной кухни, в наш корпус приносили самые лучшие продукты. Стейки, телячьи котлеты, креветок, рыбу. Надзиратели покупали — мы ели. Это обходилось мне в две-три сотни баксов в неделю. Парни вроде Поли тратили от пятисот до тысячи. Шотландский виски стоил тридцать долларов за бутылку. Бутылки прятали для нас в судках с обедом. Спиртное никогда не заканчивалось, потому что мы подкупили шестерых охранников, которые притаскивали выпивку шесть дней в неделю. Жизнь в тюрьме может быть вполне сносной, если у тебя есть финансовые возможности. Поли назначил меня ответственным за наличку. Мы всегда имели про запас две-три тысячи долларов, припрятанных в камере. Когда финансы истощались, я говорил Поли, и в следующее свидание кто-нибудь из наших подтаскивал со свободы ещё зелени. В первый год моей отсидки Карен с детьми приезжала почти каждый уикенд. Она тайком приносила еду и вино, как и другие жёны умников. В зале свиданий мы сдвигали столы и устраивали пирушку. Строго говоря, в тюрьму ничего приносить было нельзя, но при этом на свиданиях дозволялось есть и пить сколько угодно, только спиртное для маскировки приходилось наливать в чашки.
Свои дни мы тратили на работу, посещение реабилитационных программ, учёбу, совместные обеды и отдых. Почти все наши где-то работали. Это позволяло сократить срок и произвести хорошее впечатление на комиссию по досрочному освобождению. Отлынивали только те, кому терять было нечего, — у них имелись такие огромные сроки или такие плохие пометки в досье, что на досрочное не стоило и надеяться, хоть уработайся. Эти парни просто сидели в своих камерах и убивали время. Например, Джонни Дио никогда не работал. Он предпочитал ошиваться в кабинете священника или на встречах со своими адвокатами. За то, что он ослепил кислотой журналиста Виктора Ризеля, Дио схлопотал огромный срок, не позволявший рассчитывать на освобождение досрочно или по реабилитационной программе. Он предпочитал тратить силы на попытки опротестовать свой приговор. Заведомо безнадёжные. Большинство других умников работали. Даже у Поли была работа. Он ставил музыкальные записи в радиобудке тюремной вещательной системы. Точнее, этим занимались те, кого он нанял, но бонусы за работу шли ему. А сам Поли тем временем целыми днями собирал электроплитки. Он достиг в этом совершенства. Поскольку готовить в тюрьме не разрешалось, нагревательные элементы ему протаскивали контрабандой. Он брал стальные ящики из тюремной мастерской, монтировал в них проводку, изоляцию — всё, что нужно. Если ты был стоящий парень, Поли делал для тебя электроплитку. Парни почитали за честь готовить на плитке Поли.
Обед был главным событием дня. Мы садились за стол, выпивали, играли в карты и шутили, в точности как на воле. Ставили на плитку большую кастрюлю воды для макарон. Первым блюдом всегда была паста, потом мясо или рыба. Подготовительную работу делал обычно Поли. У него была целая система приготовления чеснока. Он шинковал его с помощью бритвенного лезвия так тонко, что кусочки буквально таяли на сковородке в небольшом количестве масла. Винни Алои отвечал за томатный соус. На мой вкус, он клал многовато лука, но соус всё равно получался отличный. Джонни Дио любил делать мясо. У нас не было гриля, так что он обходился сковородками. Когда жарился стейк, казалось, что в тюрьме начался пожар, но охранники всё равно не решались нас побеспокоить.
Я записался в бакалавриат по ресторанному и гостиничному менеджменту от Вильямспортского публичного колледжа. Великолепная сделка. Как ветерану армии США мне полагалось более шести сотен в месяц в качестве пособия на учёбу, и я отсылал стипендию домой, Карен. Некоторые из наших думали, что я чокнулся, но они-то не были ветеранами и не могли получить эти денежки. Кроме того, Поли и Джонни Дио подталкивали меня к учёбе в тюремной школе. Они хотели, чтобы я стал офтальмологом; не знаю почему, но именно таково было их желание.
Я брал каждый семестр по шестьдесят академических часов и учился охотно. В тюрьму я попал полуграмотным, потому что ещё подростком перестал ходить в школу. Здесь меня приохотили к чтению. После отбоя, который был у нас в девять вечера, все просто трепались ночь напролёт, а я читал. Осиливал по две-три книги в неделю. Я постоянно был чем-нибудь занят. Когда не учился, не принимал ставки и не добывал контрабандой продукты, я строил и ремонтировал теннисные корты в зоне отдыха. У нас был прекрасный глиняный корт и ещё один — с цементным полом. Теннис мне пришёлся по душе. Никогда в жизни я не занимался спортом. Он оказался великолепной отдушиной. Поли и другие пожилые умники предпочитали играть в кегли на поле у тюремной стены, но молодые парни вроде Пола Маццеи, Билла Эйрико, Джимми Дойла и даже некоторые стрелки из Пурпурной банды Восточного Гарлема начали то и дело появляться в белой теннисной форме. Даже Джонни Дио заинтересовался. Он в конце концов освоил теннис, хотя и размахивал ракеткой, словно топором.
В самом начале отсидки Поли устроил мне экскурсию по тюрьме и со всеми познакомил. Не прошло и трёх месяцев, как я начал принимать ставки. Хью Аддоницо, бывший мэр Ньюарка, стал моим лучшим клиентом. Он оказался приятнейшим парнем, но совершенно никудышным игроком. В субботу он обычно ставил сразу на два десятка игр, по две пачки сигарет на каждую. Если игр было двадцать одна, он ставил на двадцать одну. По субботам Хью ставил на футбольные команды колледжей, а по воскресеньям — на профессионалов.
Вскоре я уже принимал ставки у кучи тюремного народа — от заключённых до охранников. Карен на свободе занималась платежами. Она выплачивала выигрыши и собирала деньги за проигрыши. Парни ставили или что-то у меня покупали внутри тюрьмы, а их жёны и приятели платили за это снаружи. Так было куда безопаснее, чем держать кучу денег у себя в камере. Их точно забрали бы: или другие заключённые, или охранники. Поскольку все знали, кто такая Карен и с кем она, сбор долгов не представлял проблемы. Так я зарабатывал доллар-другой. Приятно проводил время. И плюс к тому, поддерживал хорошие отношения с охраной.
Через два с половиной года заключения Генри добился перевода на тюремную ферму, расположенную в паре километров от стен Льюисбурга. Выбраться туда всегда было мечтой Генри. Тюремный мятеж, из-за которого в течение трёх месяцев произошло девять убийств, сделал обстановку в Льюисбурге довольно напряжённой. Заключённые, включая умников, опасались покидать свои камеры и перестали выходить на работы. В разгар мятежа охранники зашли в привилегированный корпус и отконвоировали всех умников в изолятор, для их же безопасности.
Карен начала забрасывать вашингтонский головной офис Бюро тюрем письмами и жалобами, добиваясь перевода мужа на ферму. Она нарочно обращалась к высшим руководителям Бюро, зная, что они спустят эти письма вниз по бюрократической цепочке. Ей было известно, что, если написать руководству Льюисбурга, жалобу легко могут проигнорировать. Однако, если Льюисбург получит те же письма про Генри Хилла из своего головного офиса в Вашингтоне, у местных начальников не будет способа узнать, носит интерес больших шишек к этому человеку случайный характер или же здесь кроется нечто большее. Каждый раз, когда Карен удавалось убедить своего конгрессмена написать в Бюро, Бюро пересылало сообщение в Льюисбург, где ответственный за дело Генри клерк получал извещение об официальном запросе из Конгресса. И снова было неясно — это просто рутинные ответы на обращения избирателей или у Генри имеются особые связи с этим политиком. Конечно, лишь из-за интереса политиков к Генри Хиллу тюремное начальство не стало бы нарушать закон, но и не могло теперь проигнорировать его законные права заключённого.
Кроме того, Карен заставляла бизнесменов, адвокатов, священников и членов семьи непрерывно писать письма как конгрессмену, так и начальству Льюисбурга. За письмами следовали телефонные звонки. Карен была как бульдозер. Она хранила все письма и ответы на них в специальных папках и продолжала отслеживать и поддерживать контакты с наиболее дружелюбно настроенными бюрократами даже после того, как их повышали по службе или переводили в другие отделы. В конце концов, удачная комбинация из массированных бюрократических перестановок после мятежа, безупречного поведения Генри в заключении и кампании писем, развёрнутой Карен, принесла успех — Генри перевели-таки на ферму.
Работа на ферме почти равнялась освобождению. Это было молочное хозяйство в восемьдесят гектаров, снабжавшее тюрьму свежими продуктами. Работавшие там пользовались исключительной свободой. Генри, например, каждый день покидал свою камеру в пять часов утра и шёл на ферму пешком либо ехал туда на тракторе или в грузовике. Прибыв на место, он вместе с тремя другими заключёнными доил коров, пастеризовал надои в цистерне, наполнял молоком двадцатилитровые пластиковые канистры и доставлял их в Льюисбург. Кроме того, они снабжали своей продукцией «Алленвуд» — федеральную тюрьму облегчённого режима для «белых воротничков», расположенную километрах в двадцати от фермы. Сделав все свои дела, Генри был свободен с семи-восьми часов утра до четырёх дня, когда начиналась вторая дойка. В камеру он возвращался, только чтобы поспать.
Генри. Придя на ферму в первый день, я увидел, как начальник фермы сидит за столом и смотрит в газете результаты скачек. Тут я понял, что буду здесь как дома. Этот парень — его звали Сауэр — оказался заядлым игроком. Он развёлся с женой и каждый вечер торчал на ипподроме. Я дал ему денег, чтобы он сделал за меня ставку. Прикинулся, будто считаю его великим знатоком скачек, хотя на самом деле он ни черта в лошадях не смыслил. Это был просто способ сунуть ему деньги, чтобы он начал зависеть от моих наличных, когда отправлялся на бега. Очень скоро он начал таскать мне оттуда «Биг Маки», жареные крылышки KFC, пончики «Данкин Донатс» и спиртное. Это обходилось мне в две-три сотни долларов в неделю, но дело того стоило. Теперь у меня был свой мальчик на побегушках.
Я знал, что сделаю тут кучу денег. Надзор за фермой был таким слабым, что я мог притаскивать туда что угодно. Я подрядился проверять ограду — это означало, что, вооружившись пассатижами, я объезжал ферму по периметру на тракторе, контролируя, чтобы коровы не прорвались где-нибудь. Это давало мне три-четыре часа полной свободы ежедневно. В конце первого дня на ферме я позвонил Карен с местного телефона. Это был вечер среды. В субботу мы встретились с ней в полях за пастбищем и впервые за два с половиной года занялись любовью. Она принесла с собой простыню и большую сумку, полную выпивки, итальянской салями, колбас, особых маринованных перчиков и прочей снеди, которую непросто достать посреди Пенсильвании. Я протаскивал всё это в Льюисбург, складывая в пластиковые пакеты, спрятанные внутри двадцатилитровых фляг с молоком, которые мы доставляли на тюремную кухню. Там наши сообщники распаковывали посылку.
Не прошло и недели, как я связался с людьми, наладившими доставку колёс и травки. Колумбиец Моно по прозвищу Мартышка, из Джексон Хайтс, привозил мне травку, свёрнутую в компактные тугие цилиндры. Я закопал в лесу несколько пластиковых канистр и начал делать запасы. Там у меня были припрятаны ящики со спиртным. Пистолет. Я даже Карен заставлял привозить большие сумки с травкой, когда запасы начинали истощаться. Выбравшись на ферму, я снова вернулся в бизнес.
При этом я вкалывал по восемнадцать часов в день. Вставал в четыре утра, если телились коровы. А если надо было почистить трубы — торчал на ферме до поздней ночи. Я был самым трудолюбивым и старательным работником из всех, кто когда-либо появлялся в тюремном молочном хозяйстве, — даже охранники признавали это.
Между трудами праведными я вовлёк в торговлю колёсами и травкой Пола Маццеи, питтсбургского паренька, который как раз и сел в Льюисбург за сбыт марихуаны. У него были отличные поставщики на свободе, а я организовал доставку товара за стену. Сбытом взялся рулить Билл Арико из лонг-айлендской банды, мотавший срок за ограбление банка. Фактически Арико очень быстро стал крупнейшим поставщиком ганджубаса в Льюисбурге. Билл продавал примерно полкило травки в неделю, что приносило от пятисот до тысячи долларов. Другие парни занимались колёсами и ЛСД. Многие из них за ЛСД и сидели. Тюрьма была огромным рынком. Ворота открылись, и она превратилась в мечту бизнесмена.
Кокаин я приносил сам. Такое дело никому доверить было нельзя. Травку же паковал в гандбольные мячики — резал их пополам, а потом снова склеивал скотчем. Прежде чем перекинуть их через стену, я звонил служащему тюремной больницы, конченому наркоману, который предупреждал моих дистрибьюторов, что пора подтягиваться к гандбольной площадке. Трава была так плотно упакована, что я запросто перекидывал полкило или даже килограмм, использовав всего несколько мячей.
Единственной проблемой стали мои собственные боссы. Поли к тому времени уже отправился домой, но Джонни Дио был здесь, и он не хотел, чтобы кто-то из нашей банды занимался наркотой. С точки зрения морали ему было на это плевать. Он просто хотел избежать лишних проблем с копами. Но мне нужны были деньги. Если бы Джонни давал их в достаточном количестве для поддержки меня и семьи — нет проблем. Но Джонни ничего не платил. Чтобы нормально жить в тюрьме, требовались бабки, и торговля наркотой оказалась лучшим способом их заполучить. Так что свою деятельность мне приходилось держать в секрете. Но, как я ни старался, однажды всё вскрылось. Сцапали одного из моих дилеров, хранившего товар в сейфе в кабинете священника.
Джонни Дио использовал этот кабинет под собственный офис — звонил оттуда адвокатам и друзьям, — а теперь малину прикрыли. Он рвал и метал. Мне пришлось умолять Поли поговорить с сыном Дио, чтобы тот убедил отца не убивать меня. Поли спросил, правда ли, что я торгую наркотой. И я соврал. Сказал, что нет, разумеется. Поли поверил. С какой стати ему было не верить? До того как начались все эти дела Льюисбурге, я даже косяка забить не мог.
