4
Утром подняли меня еще до подъема тихой побудкой.
Дежурная санитарка с заспанным мятым личиком равнодушно выдала мне баночку из-под майонеза, пустой спичечный коробок и одноразовый деревянный шпатель которым доктора любят лазить в глотки пациентам, приговаривая: «Скажите а-а-а-а…». Молча зевнула, типа, что с мен взять кроме анализа и махнула рукой в сторону туалета. Подождала меня в коридоре и отвела меня в полуподвал. Причем мои вымученные с ранья анализы она торжественно несла впереди в эмалированном судне таком кривом. Коробок завернула в оберточную почтовую бумагу и подписали «Фрейдсон», чтобы случаем не перепутали. А баночку сверху закрыла пергаментной бумагой и замотала такую импровизированную крышку ниткой, а вот подписывать не стала. Никакой логики в действиях.
Оглядывал я всю дорогу аппетитные колыхания симпатичной кормы санитарки, припомнился мне анекдот армейский.
Генерал на пенсию выходит, медкомиссия, анализы… Санитарка ногу подвернула и баночку с его мочой разбила. Испугалась. По-быстрому осколки замела, замыла, другую баночку достала и сама в нее напрудила… и шито-крыто все.
На следующий день вызывает генерала начальник госпиталя и, мнясь, ему сообщает.
– Все у вас в порядке, товарищ генерал. Разве, что вот… по анализу мочи выходит, что вы беременны, – и руками разводит, мол, я тут не виноват.
– А что?… – генерал спокойно подкручивает ус. – Всё может быть. Всё может быть. По службе тридцать лет сношали не вынимая.
А вот, наконец, и лаборатория в белом кафеле вся, в белой мебели. Стекло кругом в самых разнообразных видах как в террариуме, в котором живет… черепаха Тортилла. Нет, женщина, конечно, даже в белом халате и со шпалой в зеленой петлице, но уж больно похожа. Фигура плоская, шея кожистая, нос крупный, рот широкий и очки с толстыми линзами. Лет так сорока. Ровесница века…
– Доброе утро, молодой человек, – здоровается она, кивая белой шапочкой-таблеткой. – Садитесь, вот сюда. Костылик можете пока отставить в сторонку. Буду вас вампирить. Пить вашу пролетарскую кровь.
– Я из крестьян, – возражаю из вредности.
– Мда?… – поднесла она какой-то бланк почти вплотную к очкам. – А написано Фрейдсон. Вы из-под Одессы?
– Нет, я с Урала.
– Еще интереснее, – улыбнулась врачиха. – Точно: сны Фрейда. В Гражданскую там застряли?
– Не помню. Я теперь много чего не помню. Я об землю без парашюта упал. С тех пор и не помню… Простите, не знаю вашего имени-отчества
– Ой, что это я так… – смутилась врачиха и представилась. – Берта Иосиповна Гольд, биохимик.
– Берта Иосифовна, – повторил я, мягко ее поправляя.
– Никак нет, – улыбнулась врачиха. – Именно Иосиповна. Через букву «Пэ». Именно так моего отца писарь в кантонисты записал. Давно. До исторического материализма еще. Вы крови не боитесь?
– Я вообще-то, Берта Иосиповна, Герой Советского Союза, – надулся я. Мне вдруг стало за Фрейдсона обидно.
На что биохимик Гольд только что руками не всплеснула.
– Ой…. Не видала я героев, которые от вида собственной крови в обморок брякаются как барышни на выданье в мужской бане. Хотя чужую лили только в путь. Только честно – боитесь?
– Не знаю, – честно ответил я. – Не видел я еще своей крови после того, как воскрес.
Врачиха засмеялась заразительно. А отсмеявшись, по-доброму так предложила.
– Вы чаю хотите?
– Очень хочу, – сознался я.
Меня еще не кормили и не поили. Даже водой.
– Тогда ускоряем процесс… давайте сюда ваш пальчик. Кровь надо брать натощак. И можете отвернуться. Ваша мужественность в моих глазах не пострадает. Я вспомнила, что слышала о вас. О вашем беспарашютном падении.
Говорила, а сама колола мне пальцы и цедила из них ярко-алую кровь по двум десяткам тонких трубочек. Потом капала на маленькие стеклышки, размазывала по ним капли моей крови тонким слоем. И напоследок большим толстым стеклянным шприцом откачала у меня из вены грамм сто темной бордовой крови, больше похожей на выдержанное вино сорта «нэгро».
Крови я не испугался. О чем с гордостью тут же заявил врачихе.
– А почему у меня анализы только сегодня берут? – поинтересовался.
Врачиха усмехнулась.
– Я тут служу только по выходным. А так по жизни я научный сотрудник Института биохимии в Академии наук. Летом сбежала на фронт, так как я все же окончила медицинский, а не биофак или химфак университета как остальные у нас… И посчитала, что я не вправе отсиживаться в тылу. Но академик Бах пожаловался лично Сталину, что военные отняли у него «руки» по важнейшей теме «химии ферментов». И меня вернули обратно аж из Смоленска как нашкодившую кошку под конвоем. Вот так вот, – вздохнула она горестно. – Не вышло из меня героини. Увольнять меня из армии не стали, поступили хитрее. Главсанупр # определил меня сюда врачом-лаборантом и тут же отправил в местную командировку в Академию наук – Баху с Опариным на расправу. Но один день в неделю я обязана отработать на армию, – улыбнулась она. – Так, что живу без выходных.
# Г Л А В С А Н У П Р – Главное санитарное управление Наркомата обороны СССР.
Оставив возню с кровью, врачиха срезала с меня клок волос из-за уха, собрала стриганки с ногтей, кусочки кожи… все это разложила по разным коробочкам.
– Это зачем? – удивился я.
– Приказано сделать вам полное обследование, включая биопсию и сравнить с теми анализами, которые я делала при вашем первичном поступлении сюда. Я только исполнитель. – Берта Иосиповна снова поднесла вплотную к очкам какой-то листок и прочитала, – двадцать восьмого ноября прошлого года.
– Как же вас с таким зрением в армию призвали? – удивился я.
– Я их таблицу выучила наизусть. А очки одела такие, чтобы только видеть, куда окулист указкой тыкает, – цыкнула врачиха зубом этак с гордостью. – Ну вот, как раз и чайник вскипел. Вы любите чай пить покрепче или пожиже? А то академик Бах как придет к Опарину в лабораторию, то всегда приговаривает, что «хозяин русский, а чай жидок».
– Если есть такая возможность, то покрепче, – улыбнулся я этой доброй женщине.
Мы пили чай, наслаждаясь процессом. С вкуснейшими горчичными сушками-челночками.
Потом только я пил чай, а Берта Иосиповна быстро манипулировала трубочками, пузырьками и реактивами, не уставая говорить со мной о химии, в которой я неожиданно проявил вполне приличные знания. Откуда я это знаю? Не спрашивайте, тогда я не скажу вам куда идти. Не знаю! Но… знаю. Такой вот парадокс.
– Вы не тем занимаетесь по жизни, – в конце беседы заявила Берта Иосиповна, – в вас пропадает исследователь с широким кругозором. Если вас комиссуют, то я готова составить вам протекцию к нам в институт.
– Я летать люблю. И к тому же у меня нет образования, – отмахнулся я.
– Зато есть Золотая Звезда, которая откроет вам двери любого учебного заведения. Можно ведь и вечером учиться? – наставительно наседала она.
«Мышь, высохшая в лаборатории» – так называл таких женщин один из моих знакомых. Кто?.. Не помню.
– Вы успели защитить диссертацию? – сменил я тему. Человек… любой человек все же охотнее всего говорит о себе любимом.
– Нет, – улыбнулась она. – Сбежала на фронт. Как из-под венца. А потом ученый совет эвакуировался во Фрунзе #. Но какие мои годы… Вернется Академия из Средней Азии – защищусь.
# совр. город Бишкек.
– Берта Иосиповна, а кому понадобились мои повторные анализы?
– Вашему лечащему врачу и этому… Ананидзе, – прыснула она в кулачок.
Так… Опять Ананидзе. А я уж было расслабился. Грешным делом подумал, что на воду дует доктор Туровский, раз молоком обжегся.
Ладно…
Еще не вечер…
Не будем упиваться грядущими бедствиями.
Может еще и пронесет.
В палату вернулся как раз к утренней сводке.
«В течение ночи на четвертое января наши войска вели бои с противником на всех фронтах. Заняли ряд населенных пунктов и в их числе город Боровск», - вещала черная тарелка красивым женским голосом. – «За третье января уничтожено девятнадцать немецких самолетов. Наши потери пять самолетов. Части нашей авиации уничтожили двадцать три немецких танка, три бронемашины, более двухсот девяносто автомашин с пехотой и грузами, около ста повозок с боеприпасами, автоцистерну с бензином, взорвали склад с боеприпасами, сожгли четыре железнодорожных эшелона. Рассеяли и уничтожили до двух полков пехоты противника».
– Обхода еще не было? – спросил я, после того как закончилась сводка.
– Дык, и завтрака еще не было, – откликнулся танкист. – И брадобрей пока не появлялся.
– И политрук наш куда-то свою однорукую шкуру занес, – добавил кавалерист. – Курить пойдем? Пока время есть.
– Хорошо, что я бросил эту вредную женскую привычку, – сделал Раков многозначительную рожу.
– Почему женскую? – купился Данилкин.
– А ты присмотрись. Бабы так до войны табак не смолили.
– У нас, между прочим, в стране половое равноправие, – заметил я. – Что и отражается в продпайке на табачном довольствии.
– У-у-у-у-у… Уже начитался, – Раков взял баян и отвернувшись от нас заиграл «Старенький дом с мезонином».
А после завтрака понеслось… ЛФК, динамические мышечные нагрузки и реакции на них, разве, что бегать не заставляли, зато приседал на одной ноге, держа гипс на весу под секундомер до и после. Такое ощущение, что меня проверяли на готовность к вступлению в отряд космонавтов.
В палату приполз исключительно на морально-волевых. Упал на койку и тупо уставился на то, как Коган ваяет на ватмане траурное объявление по полковнику Семецкому.
– Саш, ты случаем на художника не учился? – спросил, глядя, как четко он выводит буковки гуашью.
– Нет. Специально не учили нигде, разве, что только в бойскаутах. При НЭПе еще. Но считаю, что пропагандист должен уметь всё: и писать, и рисовать, и грамотно речь толкать. Всё сам.
– Как же ты тогда коммунистом стал? – удивился Раков, что даже прекратил свое тихое пиликанье на баяне. – Из бойскаутов-то. Я мальцом помню, как они с пионерами дрались. Сурово махались. Даже шестами, с которыми ни те, ни другие не расставались.
– Люди, Коля, к коммунизму приходят разными путями, – не отрываясь от своего занятия, ответил Коган. – Но потом уже идут, глядя в одну сторону – в светлое будущее.
– Прервись. Покурим, – напросился я.
– Покурим, – согласился политрук. – И конника с собой возьмем. Пойдешь, Иван? – посмотрел он на Данилкина.
Иван кивнул.
А Коган продолжил.
– Кстати я выяснил, что все твои вещи, в том числе и папиросы которые тебе и твои товарищи с полка притащили, и в пайке выдали за декабрь, уполномоченный Ананидзе забрал из той палаты, в которой ты до морга лежал. Ну, и пьянку же вы там устроили по поводу твоего награждения. Героическую. Где только столько хорошего спирта достали? А на Новый год добавили. Ты и окочурился с перепою в новогоднюю ночь. Пришли вас проведать – все в лежку. Только остальные храпят мертвецки, а ты упился до полной потери пульса. А еще еврей… Вот тебя в морг и снесли. Так, что выцарапывай теперь у уполномоченного свое тряхомудие. А там, как сказали, твои летуны с полка ПВО тебя «Дюбеком» да «Северной Пальмирой» побаловали. – Данилкин на этом месте присвистнул коротко, – И со спиртом тоже они, наверное, расстарались, потому как называли тот напиток мною допрашиваемые загипсованные личности «ликер Шасси».
Разогнулся. Осмотрел свое творение, массируя единственной рукой поясницу.
– Ну вот, пусть теперь просохнет, а мы пока покурим и вы – рукастые – мне эту наглядную агитацию повесить поможете в холле.
В обед, поедая пустые капустные щи, я уже вполне успокоился и подумал, что «тараканьи бега» отменяются, как меня через дежурную сестру вызвали к товарищу Ананидзе.
«Перетопчется, – подумал я. – Мясные биточки с картофельным пюре да с подливой я тут не оставлю. И вообще у меня законный обед. Вот и пусть этот Ананидзе чтит Устав».
Кабинет особиста был… если одним словом, то аскетичный. Ничего лишнего. А то, что есть весьма скромного облика.
Сам Ананидзе оказался маленьким плотным в смоль чернявым живчиком с глубоко сидящими колючими карими глазками. Казалось, он родился с шилом в заднице. Просто посидеть спокойно пять минут не мог. Вечно вскакивал и нарезал круги по кабинету. Может именно поэтому протокол вел приткнувшийся в углу молодой молчаливый сержант госбезопасности с сытой мордой, носящий в петлицах вместо треугольников по два кубаря. Сам Ананидзе к моему удивлению хвастал комиссарской звездой на рукаве гимнастерки и именовался званием «политрук». В петлицах он гордо нес такие же три кубаря, что и мне положены. Возраста он был на взгляд неопределенного.
– Опаздываете, товарищ, – встретил меня уполномоченный недовольным тоном.
Я нарочито постучал костылями по полу и заявил на такой прикол с его стороны.
– В следующий раз посылайте за мной двух рысаков с носилками. Будет быстрее, чем я сам на костылях пришкандыбаю. И то только после обеда. Так зачем я вам понадобился?
– Т-а-а-ак… – протянул Ананидзе, наморщив лицо. – Побеседовать с интересной личностью. Присаживайтесь. Меня зовут младший лейтенант госбезопасности Ананидзе Автондил Тариэлович. Мой ассистент – сержант госбезопасности Недолужко Сергей Панасович. Я уполномоченный Особого отдела по Первому коммунистическому красноармейскому госпиталю.
– Тогда почему на вас форма политрука? – спросил я.
– Приказ наркома обороны. Вы такой не помните разве?
– Нет, – пожал я плечами. – Не помню.
– Тогда не будем терять время. Побеседуем? – предложил он.
Сержант в углу в разговоре участия не принимал. Прикидывался ветошью. Очинял карандаш. Аккуратно и неторопливо.
– А мы что делаем? – удивился я.
– Треплемся мы, – зло ухмыльнулся чекист, – а должны беседовать. Я же должен в ходе этой беседы вам задать несколько вопросов.
– Спрашивайте, – разрешил я ему и мой тон чекисту явно не понравился. Это видно было по его лицу.
Первый его вопрос меня прямо ошарашил.
– Ваше имя, отчество и фамилия?
– Ойц! – скопировал я Когана. – Как будто вы его не знаете? – удивленно спросил я.
Спрятав свое раздражение, особистский политрук или политический особист Ананидзе практически спокойно пояснил.
– Ведется протокол, так положено. А что я знаю или не знаю это не существенно. Существенны только ваши ответы.
Сказал бы я им, что положено, на кого положено и как положено, но доктор позавчера предупредил, что надо быть терпеливым и, по возможности, вежливым.
– Мне сказали, что зовут меня Ариэль Львович. Фамилия – Фрейдсон.
– Кто сказал?
– Доктор Туровский, военврач второго ранга.
– А сами вы что скажете, без Туровского.
– Не знаю. Точнее, не помню.
И так по всей паспортной части анкеты прошлись. Ананидзе старался быть терпеливым и только один раз сорвался. Когда я, усмехнувшись ему в лицо, заявил, что переспрашивать по нескольку раз уже известную ему информацию про мою национальность – это как бы «за гранью бобра и козла». И добавил.
– Вы антисемит?
У Ананидзе даже акцент прорезался.
– Гинш! Ты чито себе думаешь, что если грузин вспильчивый, его дразнить можно? Да? Умный. Да? У нас такие умные свои мозги на параше высирают. Понял. Да?
– Не понял, – честно ответил я. Никакой вины я за собой не чувствовал.
Сержант-протоколист оставался невозмутимым как олимпийский бог и только химическим карандашиком чиркал себе по бумаге плохого качества. А особист к моему удивлению быстро взял себя в руки, успокоился и уже совершенно без акцента задал очередной вопрос.
– То есть вы без посторонней помощи не можете ответственно заявить, что вы это и есть старший лейтенант Фрейдсон? Летчик-ас. Одна тысяча девятьсот семнадцатого года рождения.
Я пожал плечами.
– Прошу вас отвечать на поставленный прямо вопрос, – снова особистский политрук вскочил со стула и стал ходить по комнате за моей спиной, постукивая ладонями по ляжкам.
Сознаюсь, это слегка нервировало.
– С момента моего воскрешения, – я постарался говорить спокойно и подбирать слова, – я помню только то, что произошло после этого знаменательного события. Что было до него – вся моя жизнь, для меня сокрыто мраком. В том числе и мое имя.
– Во-о-о-от, – с удовольствием заключил Ананидзе, – Сержант, прошу обязательно включить последний ответ в протокол. – Это очень важно. А за что вы получили орден?
– Не помню.
– В какой летной школе учились? В каком городе?
– Не помню.
– Когда школу Абвера закончили?
– Не помню.
– Вот ты мне и попался, – обрадовался Ананидзе, – гнида фашистская. Шпион гитлеровский.
– Я не могу быть гитлеровским шпионом – я еврей, – спокойно ответил я.
– Ой-ой-ой… – гаёрничал чекист. – Как будто мы евреев не видели в роли немецких шпионов. Кстати, твоя подельница уже во всем созналась, встала на путь исправления и сотрудничества со следствием. И тебя во всем изобличила.
Он раскрыл папочку с крупным заголовком «Дело» и показал мне издали в ней подшитые листочки из школьной тетрадки в косую линейку с крупным округлым почерком. И даже помахал этой папочкой слегка.
– Бред какой-то, – наверное, глаза у меня стали круглыми.
– Откуда вы можете знать что бред, а что не бред? Вы же, назвавший себя Фрейдсоном, утверждаете, что ничего не помните. Или вспомнили, как вместе со свой подельницей – гражданкой СССР Островской Софьей Михайловной, тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения, с преступной целью заменили в морге госпиталя труп умершего от ран Героя Советского Союза летчика Фрейдсона?
– Вам бы романы писать про майора Пронина, – усмехнулся я.
– Кто такой майор Пронин?
– Не помню.
Действительно не помнил. Фамилия «Пронин» как-то сама собой из меня выскочила.
– Мы проверим. Мы всех проверим. И Пронина вашего проверим. Мы все кубло ваше вычистим, – натурально слюной брызнул Ананидзе. – От карающего меча партии не скроется никто!
– Где Островская? – спросил я, весьма озадаченный.
– Там, где надо, – буркнул Ананидзе. – Мой вам совет: лучше сознайтесь сразу и сами. Чистосердечное признание облегчает вину.
– Наверное, облегчает, – ответил я на эту филиппику. – Только вот в чем вопрос: я ни в чем не виноват. Облегчать мне нечего.
– Запираетесь? Запирайтесь! Не вы первый не вы последний. Итак… по поводу вашей так называемой ретроградной амнезии вы обязаны пройти квалифицированную медицинскую комиссию в специальном институте НКВД. И когда мы будем иметь на руках обоснованное заключение ученых о вашей вменяемости и нормальной памяти, то поговорим уже по-другому. А там и до трибунала недалеко. В Москве всё недалеко. Хоть в этом вам повезло.
И стал писать какую-то бумагу. В двух экземплярах. Оторвался от этого занятия только один раз, когда сержант положил ему на стол протокол беседы.
– Пишите, что с ваших слов записано правильно, – пододвинул Ананидзе ко мне этот протокол. – И поставьте подпись.
– А если не подпишу? – спросил я.
На что особист заметил притворно-ласковым тоном.
– Не поможет. Мы с сержантом подпишем акт о том, что вы отказались от подписи и приложим его к протоколу. Будете подписывать?
– Нет, – твердо сказал я. – Это же беседа, а не допрос. Раз допроса нет, то, скорее всего, у вас и уголовного дела на меня нет. Меня из партии никто не исключал, чтобы отдавать под следствие.
По поводу членства в партии и уголовных дел меня в курилке Коган уже просветил. Коммунисты в СССР формально под суд не попадают. Их предварительно и своевременно исключают из партии. А если суд оправдает, то и в партии восстановят без проблем и без перерыва в партстаже.
«А Сонечку я тебе, гнида, не прощу…» – подумал я мстительно.
Ананидзе снова перешел на наставительный тон.
– Нахождение вас в рядах партии не мешает органам проводить определенные оперативные мероприятия, – улыбнулся особист победоносно. – Сержант, проводите лицо называющего себя Фрейдсоном на психиатрическую экспертизу. Там уже ждут.
И протянул ему листок, который только перед этим исписал и даже поставил на него фиолетовую печать.
– Вставайте и пошли, – сказал мне сержант, надевая белый полушубок и затягивая на нем ремни. Листок, полученный от Ананидзе, он засунул в кожаную планшетку.
– До встречи, – кивнул мне Ананидзе. Он оставался в кабинете и даже не встал из-за стола, прощаясь. Вынул папиросу из черной картонной коробки и постучал ей о столешницу, другой рукой охлопывая карманы в поисках источника огня.
За дверью нас ждал еще один мордатый сержант госбезопасности уже в полушубке и валенках.
– Нам усим наливо, – сказал он негромко.
И рукой показал.
И все.
Неразговорчивые сопровождающие мне достались.
Мы пошли налево, и вышли в холл, где уже висело траурное объявление по полковнику Семецкому «Смерть вырвала из наших рядов…». Коган и Данилкин втыкали в щит объявлений последние кнопки. Данилкин держал, а Коган втыкал.
Я с сопровождающими прошел мимо них, кивнув успокаивающе.
Дальше был гардероб для посетителей, забитый шинелями личного состава формируемых санитарных поездов. За стойкой дремал седой дед в черной овчинной телогрейке поверх белого халата исполняющий видать сегодня роль гардеробщика.
Я, стуча костылями, направился в его сторону. Потому, как я резонно рассудил, что должны меня для улицы обмундировать соответственно. Сержанты гебисткие оба сами в добротных романовских полушубках, валенках и меховых ушанках. На улице морозно не по-детски.
Тут меня окликнул второй сопровождающий. Недолужко все больше в молчанку играл.
– Куди, холера, побиг, – услышал я в спину.
– Как куда? – удивился я, оборачиваясь. – Одеваться для улицы.
– Не потрибно. У довгий направо и на вихид. Там у двори нас автобус чекаэ. В ньому пичь топиться. Жарко буде дюже.
– Не… так не пойдет, – покачал я головой и демонстративно покрутил босой ногой обутой только в тонкий кожаной тапок без пятки. – Не положено так красному командиру.
Недолужко стоял рядом и делал вид, что его это совсем не касается никак.
Второй сержант аж пятнами пошел по лицу от злости.
– А ну вороши милицями, жидок порхатий. Буде тут вин мени указвати що належить, що не належить.
Подскочил борзо ко мне и толкнул в спину, указывая направление. Я еле на ногах устоял.
Вот они – «тараканьи бега», - понял я. – Начались. И еще понял, что из госпиталя уходить мне нельзя, ни под каким видом. Пропаду, и звезда героя не поможет.
Уперся устойчиво костылями с паркет и лягнул со всей дури назад загипсованной пяткой этому гебистсткому антисемиту в колено. Хорошо пошло. Давно известно, что чем больше шкаф, тем громче он падает.
Он и упал, заверещав, как хряк перед зарезанием.
– Ой, мамо, вин менэ вбив. Ой, як боляче. Шмаляй його, Недолужко.
Недолужко, на ходу вынимая из кобуры пистолет, двинул в мою сторону. Молча. Ошибка было его только в том, что он подошел ко мне слишком близко.
А у меня в руках костыли. Твердые да длинные. И на гипсе я уже вполне уверенно стою.
Костылем снизу по запястью и пистолет улетел в сторону.
Наотмашь костылем по наглой упитанной морде. Нажрал, гад, ряшку на госпитальных харчах раненых объедая.
И еще тычком костыля в «солнышко» так, что он на задницу сел. А потом и лег.
Второй сержант гебешный все это время жалобно по-собачьи скулил с закрытыми глазами, обхватив руками травмированную коленку. В таком полушубке валяться на паркете ему было, наверное, мягко. И тепло. Не простудится.
Заорал и я.
– Тревога! Диверсанты! Тревога! Нападение диверсантов!
Не прекращая орать тревогу, подобрал пистолет от Недолужки с паркета. Оказался тривиальным ТТ. Осторожно оттянул затвор – ствол без патрона. Все по уставу. Стрелять в меня Недолужко не собирался, только попугать хотел.
Передернул затвор и повернулся. Вовремя, однако. Второй сержант, не переставая рюмить, подвывать и подскуливать, тянул из своей кобуры дрожащей рукой Наган.
– Стоять! Оружие на пол, иначе стреляю наповал, – в коридорном проеме политрук Коган картинно нарисовался в дуэльной позе, сжимая в кулаке вытянутой руки маленький треугольный пистолетик богато блестящий хромом и никелем.
Дед в гардеробе тоже откуда-то вытащил короткий артиллерийский карабин и нервно дергал его затвор.
Сержант гебешный всё же попытался дрожащей рукой поднять револьвер в мою сторону.
Коган выстрелил, выбив щепку из паркета рядом с валенком сержанта.
– Следующая пуля в голову, – уверенно сказал политрук. – Оружие на пол.
Сержант нехотя подчинился.
– Отбрось револьвер в сторону лётчика.
Наган, вертясь, покатился по натёртому паркету в мою сторону.
– Ари, подбери, – это Коган уже ко мне обратился, не спуская глаз с сержантов.
Я подобрал револьвер.
Комично, наверное, смотрюсь. В больничном халате. С загипсованной ногой, с костылями под мышками и в каждом кулаке по увесистой вороненой стрелялке.
Мужик в гардеробе стоял в полных непонятках – в кого стрелять? Вроде тут все свои. Но винтовку на всякий случай в нашу сторону направил.
Из коридора раздался топот тяжелых ботинок и через несколько секунд со стороны холла ворвались трое санитаров с винтовками, а за ними комиссар госпиталя с автоматом ППД в руках. Старой модели. Ещё с рожком.
– Коган, объяснись: что тут происходит? – отдуваясь, потребовал полковой комиссар.
– Вот эти двое диверсантов только что попытались выкрасть из госпиталя Героя Советского Союза Фрейдсона.
Надо же, как Саша быстро соображает.
Но комиссар недоверчив.
– Кузьмич, это так? – спросил он гардеробщика.
– Точно так, товарищ полковой комиссар, эти в полушубках стали этого ранбольного пихать к дверям, а тот стал отбиваться от них костылями, поднял тревогу и кричал: «диверсанты», - ответил санитар.
Недолужко лежал как бы без сознания, но ресницами хоть и редко, но подергивал. Из разбитого носа текла кровь тонкой струйкой. Главное, живой. Лишний грех на душу мне брать не хотелось.
Второй сержант, отставив тихий скулеж обиженной дворняжки, снова принялся за «плач Ярославны» но уже исключительно для комиссарского слуха.
– Вин мэнэ закатував. Вин мэни ногу поломав. Явне напад на спивробитника органив пры виконанни. Арештуйте його, товарищу комиссар, вин, стэрво, германьский шпигун, у-у-у-у-у… Ненавиджу!
– Этих горе-конвоиров освободить от верхней одежды и в процедурную – готовить к операции, – с ходу распорядился по поводу потерпевших сержантов, нарисовавшийся у гардероба с неизменном в последнее время окружении «цветника» медичек, доктор Туровский.
Медички тут же поспешили выполнить его указания.
– Планшетки их отдайте мне, – приказал комиссар. – И доложите мне, что с ними?
– Перелом ноги у одного, сложный, и перелом носа у второго. Точнее надо осматривать в соответствующем освещении и необходимыми инструментами, товарищ полковой комиссар.
Туровский был собран, точен и уверен в своем диагнозе.
А вот комиссар впал в некую задумчивость.
– Богораза нет в госпитале. Сами будете оперировать? – спросил он врача.
– Зачем? – пожал плечами Туровский – В госпитале хирургов навалом именно сейчас. Пусть тренируются.
– Действуйте, товарищ военврач второго ранга, – отпустил его комиссар.
И вскоре, сдав шапки-валенки-полушубки сержантов в гардероб, санитары принесли для них носилки. Уложили и понесли.
– Недолужко, Вашеняк, что здесь происходит, черт возьми?! – О, и Ананидзе нарисовался для полного комплекта.
– Мени тут закатувалы, товарищу Ананидзе, – пожаловался Вашеняк с носилок, а Недолужко продолжал прикидываться ветошью.
– А вот это я как раз у вас и хотел спросить, товарищ Ананидзе, – повернулся к нему комиссар, одновременно делая рукой врачу знак, чтобы носилки уже уносили. – Куда ваши сержанты так усердно волокли товарища Фрейдсона? – комиссар сделал звуковой акцент на слове «товарища».
– Ничего особенного, – спокойно и уверенно ответил особист. – Рядовая практика. Отправка ранбольного на экспертизу в институт Сербского.
– Тогда у меня по этому поводу будет к вам несколько вопросов, – не отставал от особиста комиссар. – Во-первых – почему отправляете ранбольного за пределы объекта без соответствующего распоряжения начальника госпиталя. Я как комиссар такую бумагу не подписывал. Во-вторых, почему отправляете среднего командира на эту вашу экспертизу раздетым и разутым, когда на улице мороз минус двадцать два? В-третьих, насколько мне известно, институт Сербского по выходным дням не работает.
– Тем более что комиссия из института Сербского сама будет у нас, здесь, завтра, – мстительно добавил доктор Туровский. – И никакой надобности в отъезде ранбольного за пределы госпиталя не было. И назначает такую экспертизу лечащий врач, а не сотрудник НКВД.
– Вот именно, товарищ Ананидзе, – почесал комиссар переносицу тыльной стороной ладони, в которой были зажаты ремешки сержантских планшеток. – Так, что до выяснения всех обстоятельств я вынужден вас административно арестовать. Пока на сутки. Сдайте оружие.
– Но позвольте, товарищ полковой комиссар… – возмущению Ананидзе, казалось, не было предела, однако в рамках приличий.
– Не позволю, – обрубил комиссар. – Снимайте ваш ремень с кобурой.
– Но так не полагается, товарищ Смирнов.
– У нас ЧП. Будете упираться, товарищ Ананидзе, будете помещены на гарнизонную гауптвахту, вместо комфортабельной палаты в госпитале. На это власти моей хватит.
Ананидзе нехотя расстегнул портупею, потом пряжку и отдал комиссару ремень с кобурой и планшеткой. Глаза его при этом горели праведным гневом, но внешне он держал себя в руках. Куда только жизнерадостный «живчик» делся.
Я все это время так и простоял спиной к входным дверям с пистолетами в руках.
– И вы, товарищ Фрейдсон, отдайте мне свои трофеи, – потребовал от меня комиссар.
Я подчинился. А что делать?
Смирнов вложил пистолет и револьвер в кобуры Недолужко и Вашеняка, добавил к ним ремень Ананидзе и, походя, повесив всю гебистскую амуницию на единственную руку Когану начал распоряжаться.
– Ананидзе посадите в морг. Он снаружи запирается.
– В морг нельзя, товарищ комиссар, там труп Семецкого лежит, – возразил седоусый санитар с «пилой» старшины в петлицах, закидывая винтовку на плечо.
– Тогда в запасную каптерку в полуподвале и выставить снаружи вооруженный пост. Сержантов в процедурную уже унесли? Хорошо. То-то, смотрю, тихо стало. Коган и Фрейдсон ко мне в кабинет. За мной.
– Одну минуту, товарищ полковой комиссар, – вмешался политрук Коган.
– Что тебе еще? – поморщился комиссар. Видно было что вся эта ситуация ему крайне не нравится.
– Товарищ Ананидзе в Новогоднюю ночь, когда товарища Фрейдсона унесли в морг, произвел выемку его личных вещей в палате. Я считаю, что прежде, чем отбывать административное наказание он обязан их вернуть законному владельцу.
– Резонно. Теперь всё? Пошли. Сначала в кабинет к Ананидзе. В каптерку его уведут потом.
Капитан Данилкин, который так и оставался стоять, опираясь на костыли, в холле у траурного объявления по Семецкому, когда Коган побежал ко мне на выручку, увидев возглавляющего наше шествие распоясанного Ананидзе под вооруженным конвоем, уронил челюсть на пол, но глаза его мстительно засверкали. Не любят в РККА Особый отдел. Ох, не любят…
Коган ему только головой мотнул: «скройся, мол».
До кабинета Ананидзе дошли быстро, благо он располагался недалеко и к тому же очень хитро. Человек мог заскочить в этот кабинет, видимый лишь с одной стороны коридорного отнорка и то лишь на небольшом расстоянии. Что создавало информаторам Особого отдела видимость анонимности в глазах остального персонала госпиталя.
Комиссар сразу занял главное место за письменным столом, а Ананидзе усадили на традиционное место допрашиваемого. Остальные остались стоять. Мизансцена выстроена и сам Тариэлович, усаживаясь на неудобный табурет, ее прекрасно понял. Не дурак.
– Спрашивайте, товарищ комиссар, что вас интересует, – Ананидзе сделал акустический акцент на слове «товарищ».
– Меня интересует пока только одно, – комиссар сделал акцент на слове «пока». – Где личные вещи товарища Фрейдсона, которые вы изъяли из его палаты?
– Все здесь, – с готовностью ответил Ананидзе, – собраны по описи изъятия и опечатаны в одной таре.
– Почему вы до сих пор не вернули их Ариэлю Львовичу?
– А я до сих пор не уверен, что этот человек, – особист кивнул на меня, – и есть летчик Фрейдсон. Да и он сам в этом не уверен.
– Зато большевистская ячейка госпиталя в этом уверена, – заявил комиссар.
– Воля ваша, но я остаюсь при своем мнении, – сжал губы Ананидзе.
– Выдайте товарищу Фрейдсону его вещи. При нас, – комиссар был настойчив. – Он при нас же примет их у вас по описи.
– И составим акт, – особист нашел себе простор для маневра.
– Обязательно, – согласился с ним комиссар.
– Вы позволите достать ключи из кармана?
– Доставайте.
Ананидзе опасливо косясь на санитара, что стоял в углу с винтовкой наперевес, медленно достал из галифе тяжелую связку ключей. Также медленно, чтобы никого не спровоцировать на силовые действия, встал и, сделав два шага, опустился на корточки у большого двухэтажного несгораемого шкафа.
Коган опасливо вынул из кармана компактный «маузер» и прикрыл его «ухом» галифе. Но вопреки его опасениям особист не стал вынимать из сейфа оружие. В его руках был безликий холщевый мешочек, завязанный у горла и опечатанный сургучом по завязке.
– Коган, бери табуретку и садись писать акт и опись, – приказал комиссар.
Политрук пристроился с торца стола, придвинув к себе стопку писчей бумаги и бронзовую чернильницу в виде пасторальной избушки. Попробовал на палец перо и, удовлетворенно подвинув под себя ногой табурет, на котором сержант Недолужко писал протокол, уселся в позе готовности. Разве, что еще откинул крышку чернильницы – крышу избушки.
Комиссар кивнул ему и Коган вывел каллиграфическим почерком
«Акт вскрытия тары спецхранения без опознавательных знаков.
Москва. 1-й Коммунистический красноармейский госпиталь. 4 января 1942 года.
Выдал – уполномоченный Особого отдела при 1-ом коммунистическом красноармейском госпитале политрук Ананидзе А.Т.
Принял – старший лейтенант ВВС Фрейдсон А.Л.
В присутствии комиссара госпиталя полкового комиссара Смирнова. Ф.А. и политрука госпиталя старшего политрука Когана А.А.
Тара представляет собой холщовый мешок, опечатанный по всем правилам личной сургучной печатью уполномоченного Особого отдела. Печать сломана, и тара вскрыта при всех указанных в настоящем акте лицах.»
Ананидзе первым делом достал из мешка опись и передал ее комиссару. А дальше на стол посыпались ништяки. Особист их озвучивал, а комиссар отмечал в описи карандашной птичкой. Коган всё дублировал в акте чернилами. Прямо конвейер бюрократов.
– Девятнадцать пачек папирос, – унылым голосом озвучивал особист свои действия, выкладывая их на стол.
– Конкретно, каких по сколько? – спросил Коган.
– А какая разница? – пожал плечами Ананидзе.
– Но все же?
– Двенадцать пачек папирос «Nord», одна пачка папирос «Ява», две пачки папирос «Беломорканал» и четыре пачки папирос «Пушки».
– Так и запишем, – скрипел перышком Коган.
А комиссар с любопытством, как будто бы раньше папирос не видел, разложил пачки по столбикам одинакового названия.
А я во все глаза смотрел на свои новоявленные богатства. Воистину «Не было ни гроша, да вдруг алтын».
Часы штурманские наручные фирмы «Longines» с тремя шкалами на черном циферблате в стальном корпусе. Ремешок кожаный толстый и очень длинный.
– Не ходят, – с некоторым злорадством в голосе прокомментировал их Ананидзе, поднеся часы к уху.
Медная зажигалка «Zippo».
– Не горит, – захлопнув крышку поставил он зажигалку на стол, после того как наглядно продемонстрировал, что действительно не горит. Однако кремень искры пускал, а бензином разживемся
Странная опасная клинковая бритва в деревянном футляре без складных ручек, помазок, початая пачка порошкового мыла, серебряный широкий стаканчик, расческа, кажется, тоже серебряная в чехле, зеркальце круглое в резной нефритовой оправе размером с ладонь – всё это упаковано в жесткий кожаный несессер с тисненым драконом на крышке.
Шелковое кашне.
Шелковый подшлемник.
Кожаный меховой шлемофон
Очки-консервы лётные с затемненной верхней частью стекол.
Перчатки-краги.
Орден «Знак почета».
Маленький пузырек от духов «Ша нуар», но не с духами, а с бензином. «Для зажигалки» – догадался.
«Знатное наследство», - подумал я, подписывая акт с описью.
Мешок с ништяками отдали мне. Нести его, опираясь на костыли, было неудобно. Но я терпел.
Сейф и ящики письменного стола опечатали одновременно двумя пластилиновыми печатями – комиссара и особиста. Также опечатали и входную дверь кабинета. О чем, кстати, также был составлен акт, который подписывали уже в коридоре комиссарской самопиской с золотой «паркеровской» стрелой на колпачке.
Оценив мой взгляд, комиссар усмехнулся.
– Не один ты в Китае был.
В отличие от помещения уполномоченного Особого отдела кабинет комиссара госпиталя был просторный, хорошо меблированный тяжелой темной мебелью с резьбой. На стенах пейзажи маслом в золоченом багете. На потолке бронзовая хрустальная люстра.
Комиссар как щедрый хозяин для начала напоил нас горячим чаем с гречишным медом. Кипяток принес по звонку пожилой замполитрука #, что сидел в «предбаннике» комиссарского кабинета вместо секретаря. Петлицы на нем были медицинские со старшинской «пилой», а на рукавах комиссарские звезды. Он же к кипятку сервировал тарелку с бутербродами с одуряюще пахнущим чесноком домашним салом с мясной прожилкой.
# З А М. П О Л И Т Р У К А – должности и звания заместителей политруков и помощников политруков введены в РККА для имеющие неполное или полное среднее образование «…наиболее проверенных и политически грамотных готовящихся к вступлению в партию комсомольцев назначать заместителями политруков; комсомольцев несколько менее подготовленных, над которыми надо еще длительное время работать, чтобы подготовить из них коммунистов-политработников, назначить помощниками политруков» (Приказ НКО от 25.01.38, Ворошилов) Также они появились во флоте и пограничных войсках НКВД. На флоте они были упразднены в августе 1940 г. В НКВД осенью 1942 г. В Красной армии встречаются еще в боевых донесениях в начале 1943 г. И те и другие носили «старшинскую пилу» в петлицах и комиссарскую звезду на рукаве. С началом войны в заполитруки попадали и коммунисты старших возрастов.
– Угощайтесь, товарищи, – предложил комиссар, заваривая чай, который у него хранился в дореволюционной жестянке фабрики Высоцкого, и, улыбнувшись, добавил. – Не бойтесь, сало кошерное. Солили его руки старого большевика с дореволюционным стажем.
Понял я, что комиссар так шутит над нами – евреями. Евреями, но коммунистами. По определению безбожниками. Дождался, пока мы поедим и выпьем по стакану чая. Только потом стал расспрашивать.
– Товарищ Фрейдсон, объясните мне: почему вы устроили с вашими сопровождающими форменный рукопашный бой в госпитале, – озабоченно выяснял комиссар, пододвигая ко мне свой раскрытый серебряный портсигар.
От папирос я в отличие от Когана отказался, а вот ответить решил, как можно подробней.
– Вели они себя грубо, толкали меня – а я на костылях между прочим, жидом обзывали, кстати. А когда отказались меня соответственно погоде обмундировать и заговорили между собой на неизвестном мне языке – понял что они вражеские диверсанты, пробравшиеся в НКВД или завербованные врагом сотрудники НКВД. Тут, что совой об пень, что пнём по сове. Я – боевой летчик, а не барашек на заклание. Потому и дал бой. Чем мог… А мог только костылями.
– Должен признать – неплохо ты им накостылял, – улыбнулся Коган, но комиссар не поддержал его игривое каламбурное настроение.
– Хорошо, – Смирнов как видно таким ответом был вполне удовлетворен. – Вот вам бумага, ручка с пером и чернильница – пишите объяснительную записку на мое имя. Все как есть с момента вашего допроса Ананидзе. Но не увлекайтесь расхождениями с их протоколом. Комментировать можете. Подозрения свои зафиксировать можете. Но факты должны быть одинаковыми. Ясно?
– Так точно, товарищ полковой комиссар, – с готовностью ответил я и пересев за приставной столик и стал писать.
– Туда садитесь. За тот стол, – указал он в угол кабинета, – И там пишите.
Хитрый комиссар у нас. Заранее бумажками прикрывается со всех сторон. Потому как вовремя вынутая бумажка в нашей бюрократии значит много. Иной раз – всё. Бумага субстанция мягкая, но на нее можно опереться, если знаешь, как сложить ее в стопку.
Я пересел куда указали, а комиссар перешел почти на шепот. Однако я их слышал разборчиво, но делал вид, что не слышу.
– Теперь ты, Саша, ответь, – продолжил Смирнов беседу уже с Коганом, – откуда у тебя неучтенный пистолет?
– Со времен окружения под Вязьмой еще, – похлопал Коган пальцем по медали.
– А разве у тебя не должны были его отобрать в фильтрационном пункте?
– Ну, я как политработник с сохраненными документами и в полной форме, да еще еврей проверку прошел быстро и от подозрений был очищен. Потому, как если бы попал я в руки к немцам то меня бы они и расстреляли сразу по двум статьям: и как политрука, и как еврея. «Бей жида-политрука, морда просит кирпича» – это про меня немцы пишут в своих листовках. А с пистолетом просто. Я там начальникам отдал два «Парабеллума» трофейных без описи, а они на радостях и не стали меня тщательно шмонать. Так я и оказался с неучтенным «Маузером». Вот этим, – Коган выложил из кармана на стол блескучую стреляющую машинку.
– Это «Маузер»? – удивился комиссар. – Такой маленький? Да тут в длину пятнадцать сантиметров максимум… – добавил он, крутя пистолет в руках.
– Одиннадцать, – уточнил Коган. – Это так называемый «Жилетный Маузер» тридцать восьмого года. Калибр, правда, маловат – всего 6,35 миллиметров. Но зато патроны от пистолета Коровина подходят. Я его с тылового интендантуррата #1 снял, когда из окружения выходили.
– C кого? – переспросил Смирнов.
– Ну, вроде нашего интенданта второго ранга #2 у немцев. Не любил он, видать, лишнюю тяжесть таскать.
#1 И Н Т Е Н Д А Н Т У Р Р А Т (нем. интендантский советник) – это одинаковые воинское звание в тыловых частях Вермахта носили военные чиновники как капитанского так и майорского рангов.
#2 И Н Т Е Н Д А Н Т 2 Р А Н Г А – воинское звание старшего начальствующего состава в тыловых частях РККА равное майору.
– Проверка будет, как залегендируем перед ней твой трофейный пестик? Ты же из него стрелял.
– Надо думать – озадачился политрук. – Пока просто обозначим как трофей.
– Комиссию из Сербского Шлёма уже вызвал. Я завтра с утра с Мехлисом созвонюсь по старой памяти, – пообещал комиссар. – Ты, что можешь? Не жмись на блат. Сам всё понимаешь.
Коган на полминуты задумался и не торопясь выдал.
– Разве что только партконтроль # вызвать к нам попробовать. Но они шерстить будут одновременно всю нашу парторганизацию. Это однозначно. И без люлей как без пряников не останемся.
# П А Р Т К О Н Т Р О Л Ь – Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б) – по Уставу партии КПК контролировала исполнение решений партии и ее ЦК; привлекала к ответственности виновных в нарушении партийной дисциплины; привлекала к ответственности виновных в нарушении партийной этики. Орган этот был с широкими карательными полномочиями.
– Да и хрен бы с этим, – отозвался комиссар. – Выговор не приговор. Заодно персональное дело Ананидзе рассмотрим на партсобрании в их присутствии, – подмигнул комиссар Когану. – Там на него жалоб новых от санитарок не появилось? На приставания амурные… нескромные предложения, там…
– Старых, думаю, хватит, – откликнулся Коган. – Если вовремя собрать и задокументировать, то по партийной этике проведем. И Особый отдел тут вмешаться уже не сможет. Тем более, раскрутим мелкое хищение папирос у Фрейдсона. Даже не хищение, а мародёрство, если удастся, потому как забирал он эти вещи и подменивал дорогие папиросы на «гвоздики» у умершего командира.
– И спросить заодно у него: куда он дел санитарку Островскую, – вставил я свою лепту, оторвавшись от писанины.
– Вы пишите, Фрейдсон, пишите. Не отвлекайтесь, – упрекнул меня комиссар.
– Да как тут не отвлекаться, если Ананидзе заставил ее показания дать письменные, что она заменила труп Фрейдсона на немецкого шпиона.
Комиссар на это только витиевато грязно выматерился. Виртуоз! Посмотрел на часы и спросил.
– Как, товарищи, ужинать здесь будем или с народом?
– Давайте здесь, бумажек много предстоит, так что зря время терять на переходы по длинным коридорам, – ответит Коган.
– На, проштудируй пока допрос Фрейдсона, – передал ему комиссар бумажку из планшетки Ананидзе. – А я пока распоряжусь насчет ужина, – и взялся за телефон.
Вернулся я в палату поздно – сводка с фронтов уже прошла.
Первым делом выложил «на общак» две пачки «пушек» и угостил всех «Явой» из твердой черной коробки с золотом. Все же меня почти неделю ребята держали на табачном довольствии без ограничений.
– Голландский колониальный табак – это вещь, – прокомментировал Данилкин, выпустив струйкой первую затяжку «Явы». – Довоенное качество.
– Кстати как особист? Сильно приставал? – вклинился в разговор Раков.
Я улыбнулся и схохмил.
– Вызывают утром меня в особотдел. Почему ты, сука, в танке не сгорел? Я им отвечаю, честно говорю: в следующей атаке обязательно сгорю.
Данилкин захохотал, а Раков набычился.
– Совсем не смешно. Наоборот – жизненно.
– Да вот… – перешел я на примирительный тон. – Отдал он мое тряхомудие. Только часы не ходят.
Одновременно я разобрал зажигалку и заправил ее пятью каплями бензина из пузырька. Зажигалка горела.
– Наши часы? – проявил интерес кавалерист.
– Швейцарские, – отвечаю честно. – Лётные.
– Знаю хорошего мастера в Москве, – продолжил капитан, – в ГУМе сидит напротив Кремля. Очень хорошо часы от грязи чистит. Про ремонт даже не говорю – на высшем уровне. И любые запчасти достать может к иностранным моделям. Правда, берёт дорого. Частник, его мать. Я тебе завтра нарисую, как его найти там, на третьей линии. Кстати, Коган сегодня ночевать придет?
– Боюсь, что нет, – отозвался я, имея в виду их с комиссаром подготовку к заговору против Особого отдела. О чем они с меня, кстати, взяли страшную партийную клятву – молчать.
– Ну, да. Он и одной рукой может жарко обнимать оголодавших баб, – с завистью протянул танкист. – А мне только задницу мнут, до яиц не дотрагиваясь…
– Завидовать нехорошо, – наставительно сказал я. – Надо просто надеяться на лучшее. Тогда и на нашей улице перевернется грузовик с пряниками.
– Кишка слипнется, – ответствовал танкист. Он всё ещё сердился на меня за частушку.
– Так… – раздался от двери недовольный голос дежурной медсестры. – Накурили как крокодилы. Никакой совести у вас нет. А еще командиры. Сейчас я свет выключу. А вы сами светомаскировку поднимете и проветрите палату форточкой. Я от доктора нагоняй за вас получать не намерена.
