16
Погода нелётная.
Дожди обложные.
По утрам туманы как молоко.
Местные говорят, что это ненадолго. Будет ещё бабье лето с ясным небом. А пока противно и мокро. Тропинки разбились в грязь.
Народ влез в кожу – у кого есть. И все дружно плащ-палатки и плащ-накидки подоставали. Девчата по команде облачились в голубые рейтузы под юбки и тут же получили кличку «голубая дивизия».
Полк активно готовит свои землянки к зимнему сезону. Печки ладят, трубы. Укрепляют брезентом склады кизяка.
Кизяк – это вам не баранье говно, а стратегический материал – отопление на зиму в этом безлесном краю. Бараний кизяк, сгорая, вони не даёт в отличие от коровяка. Его народ всё лето активно собирал по маршрутам миграции казахов с отарами. Ворона по довоенному опыту распорядился и даже грузовик добытчикам выделял. Особенно тем, кто выскребал полы в старых кошарах. Тот разбитый овечьими копытцами кизяк мочили, мешали с рубленой сухой полынью и метелками рогоза. Формовали в кирпичи и снова сушили на солнце. Хозвзвод матерился на эту «говённую страду», но понимал нужность своей работы.
Мне самодельную печку из бензиновой бочки техники старым кирпичом для тепла обложили – уважают. Где только дореволюционный кирпич в голой степи нашли?
Почему-то такое ощущение отовсюду, что нам под Сталинградом сидеть всю зиму. И Новый год тут, в степи, встречать. В той, в которой ямщик замёрз.
А в городе Паулюс не оставляет надежды скинуть армию Чуйкова в Волгу и только усиливает натиск. А бойцы Чуйкова упираются. Обе стороны развязали снайперскую войну. Это нам пропагандист Политуправления фронта рассказывает. Знакомит лётчиков с обстановкой лысый старший политрук. Наступит лётная погода и им будет некогда такие мероприятия посещать.
Лариса погодой недовольна особо.
Во-первых, под командирской плащ-накидкой, что я ей подарил, не видны медали, которыми она ужас как гордится.
Во-вторых, прекратились наши прогулки по степи и целуемся мы теперь в моей землянке. И тут мятежные мои руки каждый раз отвоёвывают по два-три сантиметра девичьего тела, доступного для ласки. А девочка заводится и с каждым разом ей все труднее выскакивать в дождь, добираясь до своего ночлега – землянки связисток на другой стороне аэродрома.
Я видел, что ей самой хочется остаться у меня, но не торопил. Любой фрукт, чтобы упасть с дерева в руки, должен созреть. Вот мы и тискались, как школьники. Дозревали.
Но все проходит.
И непогода прошла.
А с ней и наша удача.
На первом же дневном вылете в город потеряли три машины с экипажами. Немцы быстро учатся. Они не только подтянули счетверенные мелкокалиберные зенитки в город. Но и истребители на нас стали натравливать, вызывая их по радио.
Потом еще были потери. Орденоносцев теряли. Не только новичков.
Мы с командиром получали по холке за потери. Два вылета из-за них полку не признали боевыми.
Но начальство не только ругалось, но и пыталось помогать.
Командование стало перед нами высылать группы расчистки неба из звена истребителей.
Дали нам второй У-2 в модификации лёгкого ночного бомбардировщика – ночью объект бомбежки подсвечивать.
Потом и вовсе сделали полк трех эскадрильного состава, прислав десять «желторотиков» с новыми машинами. Прямо с завода. Комэск при них, хоть и старший лейтенант, но тоже «желторотик» – на фронте не был, ни дня. Инструктор тыловой. У остальных подготовка: взлёт-посадка. Даже у командиров звеньев, у которых в лётной книжке солидный налет, казалось бы, но чему учили, то и сами знают: взлёт-посадка, облёт по кругу.
А затем и Ил-2-спарку прислали в варианте летающей парты. Доучивать пополнение на месте. Ворона из Хрущёва выбил. Их такие не производят еще серийно, но Хрущёв нам экспериментальную машину с завода пригнал.
Никишин после сдачи мной зачёта по матчасти, меня на ней вывозил в небо, чтобы я почувствовал тяжёлую машину. Но в бой Ворона меня больше не брал, кивая на запрет Хрущёва.
Два раза фрицы пытались бомбить наш аэродром. Но девчонки-зенитчицы оказались для люфтов неприятным сюрпризом. А там и ястребки подоспевали – отгоняли стервятников. Никого, правда, не сбили. Но тут главное не сбить, а отогнать.
Потом БАО долго ковырялось, ложную взлётную полосу восстанавливая.
На основную ВПП – просёлочную дорогу, хитрый настил поставили: листы металла с дырками. На них можно было взлетать и садиться в любую грязь, в которую размокала степная почва, как только освобождалась от высокой травы. Настил только плевался жидкой грязью через дырки – никакая непогода ему нипочём.
Завьялова освоила немецкий спаренный турельный пулемет Mauser 81Z, который Тынис всё же свинтил с разбитой «рамы». И 3000 патронов винтовочного калибра к нему нашел в том же сбитом «филине» уже в снаряженных 250-патронных лентах. Никишин обещал Лару взять в бой над городом своим воздушным стрелком, если она освоит трофейную машинку, которую устанавливает Цалькович на его «семнадцатую». На этой почве мы впервые со штурманом серьезно поругались.
Завьялова – казачка. Соблазнить на бой ее легко, а вот отвадить ее от боя, без потери отношений, невозможно. Тем более, после вручения ей медали «За отвагу» из рук члена Политбюро. У нее даже поговорка появилась странная: «женщина должна быть мужественной».
На фоне напряженных личных отношений нашего «треугольника» прилетел в полк на связном самолёте начальник Особого отдела дивизии полковой комиссар Пшеничный. Вроде так… планово.
Долго сидел в землянке с Тынисом.
Потом пригласил меня прогуляться.
– Куда в такую грязь? Разве что по взлетной полосе, – возразил я ему. – Но там нас будет видно отовсюду.
– Да без разницы, – отвечает. – Пусть видят. Главное, чтобы не слышали.
В молчании вышли на место прогулки.
– Говори откровенно: что имеешь против Ратаса? Жалуется он на тебя. И не только мне.
– Лично против него я ничего не имею. Симпатичный парень, когда трезвый. А вот против методов его работы много у меня накопилось нареканий. Делать ему здесь нечего, а здоровья, что грязи, вот и пьёт с безделья. С людьми работать не умеет. У него на всё один метод – запугивание. Соответственно нормальной осведомительской сети он не создал – куда ему, если чаще пьяный дрыхнет. Охраной периметра полка не озабочен, безопасность полка и высоких гостей у нас это «не его проблема», - перековеркал я эстонский акцент. Его надо употребить там, где бы он бегал как лось целыми днями и чувствовал свою нужность. В Осназ# его надо. А так сопьётся человек.
# О С Н А З – части НКВД особого назначения. Предтеча спецназа.
– Хорошо. – Переложил Пшеничный планшет из руки в руку. – Я тебя понял. Заменим тебе уполномоченного. Умудрился ты Хрущёву понравиться. И Абакумов о тебе наслышан. Щербаков твоей судьбой интересовался. Не простой ты человек, Ариэль Львович. А вот то, что ты с подчиненной живешь – непорядок. Плохой пример показываешь бойцам и командирам. Этак скоро весь ваш полк блудом накроет. А что? Комиссару можно, а нам нельзя? Пересмотри свое поведение. Пока по-дружески советую.
Я не стал оправдываться, что пока не живу, а только целуюсь. Бесполезно, раз уже настучали. И, наверное, не только Тынис отметился. Хорошо, хоть ее медали мне не ставят в вину. Хотя кто их знает, стукачей, до чего в клевете додуматься могут.
Протянул начальник Особого отдела дивизии мне руку для пожатия и пошел, насвистывая, к своему биплану. Только подковки по металлу стучат.
А я пошел к Вороне.
– Тарасыч, отпусти меня на полдня в Красную слободу.
– Что ты там забыл? – удивляется.
– Сельсовет, – отвечаю.
– Рассказывай.
– Жениться хочу.
– Ну, на ком: не спрашиваю – весь полк знает. А что так именно сейчас приспичило?
– Интриги, брат, интриги.
– Пшеничнер наехал? – догадался комполка.
– И это тоже.
– Давай проще. Неси, Львович, мне красноармейскую книжку Завьяловой. Оформлю вас приказом по полку «считать мужем и женой». А там, после войны, уже сами разберетесь: кому на ком надо жениться. Но с тебя фант. Чтобы не зубоскалили по углам, я Завьялову перевожу в воздушные стрелки. К Никишину. А то и так бабы сплетничают, что у нее медаль «за половые услуги». А «За отвагу» добавили потому, что сопротивлялась и не сразу дала. Не слыхал? Теперь знай.
Свадьбу сыграли, не откладывая в долгий ящик, на следующий день. Благо небо обложило низкими облаками – нелётный день. Нечастый случай в сентябре – надо пользоваться, пока дают в небесной канцелярии.
Скромно отпраздновали. В лётной столовой. Просто был ужин, но с выдумкой поваров. Обилие фруктов и овощей – осень благодатная. Всем досталось по полстакана водки из неприкосновенных запасов интенданта. Буду должен…
Я в парадке и Лара в бежевом платье и в фате из марли. Но с медалями. Фату наша докторица придумала. Марля также с санчасти.
Гости – командный состав полка и лётчики. Даже Тынис полчаса посидел за общим столом. Поняв, что больше не нальют, ушел.
Торжественная часть была краткой. Просто Ворона объявил приказ по полку о том, что меня и Завьялову с сего дня считать мужем и женой. И всё. Никаких фанфар Мендельсона за отсутствием присутствия.
Что было душевно, так это песни. Пели все хором не только про Стеньку Разина и шемаханскую княжну. Лара после того, как ее третий раз заставили публично целоваться под крики «горько», выдала марафон казачьих песен. Многие подпевали. Я и не знал, что у казаков не только мрачный репертуар про черного ворона и дикий ерик имеется, но и веселых запевок много.
Потом была первая брачная ночь в хорошо протопленной землянке. Радостное познание друг друга. Воистину: каждую тварь на кол пяль, бог увидит – хорошую даст. И про свою девичью строгость Лариса не соврала, честной девой замуж вышла.
Наутро распогодилось, и Никишин улетел на задание, взяв стрелком молчаливого сибиряка Ионина.
Ларка расстроилась.
– Будешь мне настроение портить после свадьбы – переведу к себе в ординарцы, – пригрозил не притворно. – Всех медалей не заработать. Да и не за медали воюем.
Как бы мне того не хотелось, а пришлось выпустить Ларису в полёт через три дня.
Проводил в полёт и простоял у «колдуна» весь час, пока группа Никишина не вернулась на аэродром. Слава богу, все вернулись. Без потерь. А у меня появились седые волосы на висках, которые за общей моей блондинистостью особо видны не были. Если только приглядываться…
Никишин, правда, не злоупотреблял и стрелков в экипаже менял. Готовил резерв.
Ворона, приехав с совещания из штаба воздушной армии, сказал, что скоро новые «илюши» с завода будут приходить двухместные и стрелков понадобиться не меньше, чем лётчиков.
Тут уж я не выдержал и сам стал летать стрелком. Стрелок – тот же пассажир. А пассажиром летать мне никто не запрещал. Отказать мне не смогли.
К тому же каждый мой вылет даёт минус вылету Ларисы. Как мне еще ее сберечь. Любимую.
Хрущёв неожиданно оказался человеком с тонким юмором и повесил мне за 10 боевых вылетов на грудь медаль «За отвагу», как и остальным стрелкам – сержантам. За 15 боевых вылетов стрелку был положен орден Красной звезды. На большее инструкция НКО не замахивалась, видно ее создатели не рассчитывали, что стрелки проживут дольше.
Лариса, получив вторую медаль «За отвагу», расстроилась, так как ждала орден. На пятом вылете она сбила Мессершмитт-110 над Волгой, который пристраивался к ним в хвост, надеясь на туфту типа «пулемёта Оглоблина» и лёгкую победу.
– А я ему как дам по кабине из двух стволов, – взахлёб рассказывала моя жена в лётной столовой, после того, как опрокинула премиальные сто грамм за сбитый. – Только стекла в стороны полетели брызгами. А он еще немного пролетел за нами. Потом клюнул и в воду отвесно бульк.
Ну, да… у пулемета Маузера скорострельность 3000 выстрелов в минуту. Да еще из двух стволов разом. Из экипажа только задний стрелок мог остаться жить – кабина там длинная. Да и тот гарантированно утоп в Волге.
Мне так не везло. Фашистские истребители под мои трассеры не подставлялись. Да и не зря «мессера» худым кличут – силуэт у него очень узкий, трудный в прицеливании.
Дефицитные трофейные патроны вылетали как в трубу. Полковому интенданту надоело их доставать, и он где-то на что-то выменял пулемёт Березина. И сказал.
– Всё. Снабжения от Гитлера больше не будет. Ставьте нашу машинку, – и лыбится ехидно.
В октябре погоды пошли неустойчивые. И температура опустилась до десяти градусов. Но облака ходили высоко и летали мы воевать почти каждый день. Путь и не всем полком.
14 октября, на Покров, небо плакало первым редким снежком, а Никишин впервые привез на аэродром стрелка, повисшего на ремнях. Мертвого. Казаха Баймуханова.
Лариса ревела всю ночь. Утром сказала твёрдо.
– Если меня убьют, то судьба знать такая. Поплачь тогда по мне, Арик, и женись снова. Столько нашего народу поубивало. Надо восполнять.
Летали мы по основной специализации – на город. Добивали здания, чудом оставшиеся целыми от сентябрьских массированных немецких бомбардировок. А нечего фрицам оставлять комфортные места отдыха и обогрева. Им тут еще зимовать.
А когда стало известно от пленных офицеров, что в армии Паулюса чуть ли не каждый пятый – хиви. Наш советский предатель, бывший боец или командир РККА. И не простой хиви, а носящий немецкий мундир и воюющий против нас с оружием в руках.
Тогда пошла у нас совсем другая тактика. Приучив фрицев, что мы бомбим целые здания, одним своим видом выгоняли их на улицы. И тут первая группа штурмовиков давит разведанные зенитки. Вторая бомбит дома и в это время фрицы из них разбегаются на улицы. Вот тут-то и третья группа долбит их ЭрЭсами и пушечно-пулеметным огнем вдоль проспекта. Эффективно получалось, хотя и так эффектно, как с круга пикировать. Обратный пролёт аналогичный, но уже по другой улице.
Но зениток в городе становилось всё больше. К ноябрю от полка осталась половина.
Первой сточилась третья эскадрилья «желторотиков». Ее командир оказался редкостным ослом. Боевой опыт полка он изучать не хотел. Всё выдумывал свои тактические комбинации, от которых каждый раз не досчитывался по возвращении одного-двух лётчиков, а то и по одному из каждого звена. Однако сам себя он считал тактическим гением. Беседы не помогали. Хотели уже с должности снимать, но вовремя старлей сам погиб. А мертвые сраму не имут.
Летали мы на таких высотах, что парашюты не панацея. Да и фрицы были на нас настолько озлоблены, что любого парашютиста на клочки порвали бы голыми руками. Мы же «чума». Шварце тод.
Хуже нас для фрицев только красные снайпера в городе. Там уже взошла звезда Василия Зайцева. И его всесоюзная слава гремела как у первых героев, которые спасли челюскинцев.
К ноябрьскому контрнаступлению осталось у нас 16 боеготовых машин и 15 летчиков. Но, не смотря на это, начальство ставило нас в пример, как штурмовой авиаполк, у которого самые маленькие потери в бою среди всех штурмовиков нашей воздушной армии.
В итоге полк стал «Краснознаменным», то есть, награжден орденом Красного знамени и обрёл-таки почётное наименование «Сталинградский». А Ворона стал подполковником и героем Советского Союза. Найди ещё командира штурмового авиаполка, у которого 75 боевых вылетов. Разве, что у Гетмана будет больше?
В наступлении и окружении армии Паулюса исполнял я обязанности авианаводчика у танкистов на южной клешне окружения.
Выдали мне хороший трофейный функваген#. Удобный кунг с хорошей радиоаппаратурой на шасси трехтонного грузовика «Опель-блитц». Мобильность нам нужна как воздух. Планируемые темпы наступления – 40 километров в сутки. А штурмовики должны работать впереди танков в реальном времени.
# Ф У Н К В А Г Е Н – (нем.) радиомашина.
Старшей радисткой взял, естественно, Ларису. Она за сбитый «мессер» стала младшим сержантом. В пару ей Галю Блохину. Надо же восстановить справедливость и ей когда-нибудь медаль заработать. Окружим Паулюса, чую, будет такой звездопад, какого еще в советской истории не было. Дали нам опытного водителя и автоматчика для охраны. И нам всем автоматы выдали.
Наши войска смяли румын как бумагу, и пошли, пошли, пошли.
Американские ленд-лизовские танки довольно плохо себя чувствовали в наших степях по раскисшей погоде – ходовая не та. Вперед вырвались «тридцатьчетвёрки». И мы старались не отрываться от командирского танка передовой бригады. «Опель» пока не подводил.
Лучше всех по проходимости показала себя «саранча»#, несмотря на свои узкие гусеницы. Они играли роль бокового охранения острия наступающего клина.
# С А Р А Н Ч А – советский лёгкий танк Т-60, вооруженный 20-мм авиапушкой и пулемётом. (солдатский сленг).
Наши штурмовики. Не только нашего полка – всей нашей воздушной армии, постоянно висели в небе, сменяясь. Я принимал заявки от танкистов и наводил воздушные штабы на цели.
С севера на острие удара мчался такой же функваген, только американский, полученный по ленд-лизу. Он наводил штурмовики и бомберы своей воздушной армии.
У Калача-на-Дону две армады штурмовиков встретились в небе и прошли сквозь строй друг друга. Завораживающее зрелище.
Бойцы на земле грянули дружное «ура!!!» и стали кидать в воздух шапки.
Мы сделали это.
Загнали фрицев в котёл.
После того, как сомкнулись «Канны ХХ века», в полку осталось 11 машин и 10 летчиков. И это еще был неплохой результат по сравнению с другими полками.
Штурман полка убыл в госпиталь по ранению. Дурацкому. Шальная пуля влетела в открытую форточку бронекабины.
Полку дали десять дней отдыха. Лётчикам. «Темная сила» пахала пчёлками, усиленно восстанавливая машины.
Из последнего боя лично Ворона привел машину, убитую в хлам: половины хвоста как не было и на левом крыле дырка, в которую голова пролазит. На остальное глядеть страшно. Но живой. Заговорённый, чертяка.
Пшеничный не обманул и заменил нам эстонца на карела из Калининской области. Там, оказывается, целые деревни карельские. Старший политрук Морозов, белобрысый с клочковатыми усами. Произвел приятное впечатление понимающего человека. А там как будет – будем посмотреть, как говорят в Одессе. Тем более что теперь по новым правилам он дисциплинарно подчиняется командиру полка, а не мне.
Ну, кому отдых, а мне только усиление партийно-политической работы. Собрания, митинг, лекции по международному положению. Просто беседы на тему «немца бить можно и нужно». Доводить до личного состава примеры героизма защитников Сталинграда. Артистов на выступление в полку выбить из Политуправления фронта. Свой смотр самодеятельности провести.
Письма писать родственникам погибших летчиков. Нормальные, живые. А то казенная похоронка как-то не отражает подвига павшего. Это я с первого дня в полку взял за правило.
Статьи в дивизионную и армейские газеты готовить. Пару раз, набравшись наглости, отравил заметки в центральную прессу. «Правда» неожиданно опубликовала, а вот «Красная звезда» проигнорировала выскочку с мест. Там одних только членов Союза советских писателей целый взвод.
Пока шли основные бои, моя жизнь сделала крутой поворот. Сталин отменил институт военных комиссаров в Красной армии. И теперь я автоматически стал заместителем командира полка по политической части.
На установочной беседе в Политуправлении фронта спросили меня: не хочу ли я перейти на командную должность. Я ответил: «конечно, хочу», но только во фронтовой полк. Желательно истребительный, по специальности. С моим-то счётом сбитых! Сказали, ждать. Нас сначала всех переаттестуют на воинские звания с политических.
10 декабря весь полк вылетел на задание, которое было на особом контроле не только у фронта, но и у Ставки. Стрелков не брали. «Семнадцатый» некому водить, пока полковой штурман в госпитале.
Вернулись не все и задание не выполнили. Три самолёта и три лётчика так и остались валяться около той станции.
– Там зениток в три раза больше, чем обычно, – сказал Ворона мне напоследок, когда его усаживали в пассажирскую кабину У-2 везти в госпиталь. – Я не смог… увёл ребят. Прости, комиссар. Не смог их убить.
Телефон начальство просто оборвало. Раньше Ворона висел по таким случаям на проводе, теперь пришлось отдуваться мне. А начальство звонило всё уровнем выше и выше. Пока не позвонил сам Хрущёв.
– Товарищ Член Военного совета, докладываю: на задание вылетел весь полк. Все десять машин. Повел группу лично командир полка подполковник Ворона. Вернулось семеро. Командир полка отправлен в госпиталь с тяжёлыми ранениями. Двое в санчасти полка надолго, на пару недель, как минимум. Три машины нуждаются в капитальном ремонте. Остались только «зеленые» пилоты. Вести группу некому. Всего один опытный пилот – старший сержант Лопата, у него четырнадцать боевых вылетов, но ведомым. У остальных нет и четырёх.
– А ты там на что, герой, мля, всего Советского Союза? – разорялся в телефонной трубке недовольный голос Хрущёва.
– Мне запрещено летать. Сами знаете. Сами подтверждали такой запрет.
В ответ отборные матюки.
– Мне насрать на это запрещение. Ты – лётчик! Ты коммунист! Тебя страна для чего учила? Кормила в голодный год от пуза. Слушай приказ, батальонный комиссар – лично поведёшь группу на эту станцию. Там – разведка донесла: три эшелона стоят с горючим для танков Манштейна, что рвутся спасти Паулюса в Сталинграде. Этих эшелонов не должно быть. Ты понял? Что хочешь, делай, а уничтожь эти цистерны. Я лично разрешаю тебе летать. Или тебе письменный приказ нужен? Хорошо. Жди, сейчас У-2 прилетит с приказом. А пока готовь машины к вылету. И помни: не выполнишь это задание, лучше совсем не возвращайся. Никакой Мехлис тебе тогда не поможет.
По аэродрому мела злая позёмка. Облака закрыли небо, но были не так низки, чтобы отменить полёты. Хорошо, хоть немецких бомбардировщиков с визитом на наш аэродром можно не ожидать – они так низко, как Ил-2, не летают.
Крашеные в белое самолеты не особо заметны на фоне заснеженной степи, хотя белые маскировочные сети механики не накидывали. Зачем? Скоро снова снимать. Никто не хочет делать лишнюю дурную работу.
Суетились девчонки-оружейницы, заправляя в крылья ленты снарядов для пушек, подвешивая к «илам» бомбы и реактивные снаряды. Тяжелая работа для девчат. Но мужиков на неё нам не дают – в другом месте фронта они нужны. На правом берегу. Паулюса добивать.
Запахло бензином – заправщик приехал.
Собрал я оставшихся боеготовых пилотов у печки в большой штабной землянке. Всех нелетающих замов комполка отослал, чтобы не смущали пилотов своими шпалами.
Чаю всем заварил горячего лично оперуполномоченный Особого отдела по полку.
Я пачку «Казбека» на общество положил раскрытую.
– Курите, – предложил летчикам-сержантам.
Закурили папиросы с удовольствием. Им – сержантам, – в паёк махорка положена.
М-да… Осталось от полка всего четверо готовых к вылету пилотов. Остальные ранены или сбиты вместе с самолётом на боевом вылете. И четыре боеготовых самолёта плюс наша кустарная переделка на двухместный вариант Ил-2. Не густо. Совсем не густо.
– Отдохнуть вам, ребята, не получится. – Начал я накачку личного состава. – Разве, что часок-полтора покемарить под крылом после обеда. Но, вы же комсомольцы. Вы же наследники Павки Корчагина.
Объяснил боевую задачу.
Довёл особое требование Военного совета фронта.
Возможные последствия того, если мы не выполним это задание. И для фронта и для нас, для каждого лично.
Спросил, какие будут предложения? Потому, как лётчики-штурмовики, они все опытнее меня.
– Не смотрите на мою геройскую звезду, я ее получил как ночной истребитель, и то за таран, – закончил я свою речь.
Мнутся летчики. Молчат.
Тут до меня дошло. Как до жирафы. Моргнул особисту на дверь. Тот понятливый и не злобный. Всё понял правильно. Вышел на мороз курить.
Когда за особистом хлопнула дверь землянки, старший сержант Лопата упавшим голосом сказал.
– Там, товарищ комиссар, столько зениток я никогда в одном месте не видел. Если бы комполка нас оттуда не увёл мы все там бы и лежали, как Иванов Петя, Семенюк Ваня и Горлов Серёжа.
Я поднял руку, Лопата замолчал. Надо переламывать похоронные настроения у пилотов.
– Вы – боевые лётчики. Я жду от вас предложений, как нам выполнить боевую задачу и при этом остаться в живых? Даже мне понятно, что ваша старая тактика не действует. Немцы её наизусть выучили. Да и машин для неё нужно втрое больше, как минимум. Сегодня вы по старой тактике уже наскочили – троих нет. Сбили. Ещё трое в лазарете, слава богу. Потому я и совета вашего спрашиваю, что по старинке нам к тем составам с горючим не прорваться живыми.
– Надо сделать все наоборот, – буркнул старший сержант Лопата. Единственный, кто остался в полку из «стариков». И единственный из сидящих передо мной с орденом. – Так, как от нас не ждут.
– Поясни, – потребовал я. – Поясни так, чтобы последнему дураку стало понятно.
– Обычно мы летим в бой на бреющем. Степь тут как стол. Если и есть складки местности, то вглубь, а не вверх. Перед целью поднимаемся на километр, и бомбим с пологого пикирования, потом проходимся обратно эРэСами, потом ещё заход пушечно-пулеметным огнём. Но последний заход не всегда – от плотности зенитного огня зависит, от противодействия истребителей. Надо сделать наоборот. Подойти к станции на бреющем и дать первый залп эРэСами, как торпедами по кораблю. – До летного училища Лопата служил в морской авиации на торпедоносцах, стрелком. – И только потом выходить вверх, и бомбим на кабрировании, а не пикировании. И зайти не вдоль составов, а поперёк.
– Так никто не делал, – мрачно заметил один из «желторотиков». – Это вопреки уставу.
– Так и раньше четырьмя штурмовиками без прикрытия истребителей никто железнодорожные станции не штурмовал, – возразил мрачный Лопата.
– Ещё Петр Великий писал, что не следует держаться устава яко слепой стенки, – поддержал я Лопату. – Нам и задание дано, вопреки уставу.
– А что? Может, и получится, – протянул младший сержант Никитин. – По крайней мере, зенитки, даже счетверенные «эрликоны», прицелиться по нам не успеют. А бомбы и эРэСы мы уже сбросим. Фюзеляжи облегчим для маневра. Там цистерны с бензином?
Я кивнул, подтверждая.
– Тогда еще проще. Если с ходу эрэсами попадем, то станцию просто сдует с лица земли. Даже бомбить никого не придётся. Скинем бомбы на обратном пути на линии фронта. Не домой же нам их обратно возить? И зайти на цель надо с запада, выпустив шасси. Тогда нас зенитчики могут принять за своих «лаптёжников». Верные секунды отыграем.
Остальные двое «желторотиков» молчат. Всё, что они умеют пока делать – это повторять манёвры ведущих. И то хлеб. Когда пришли из училища в полк, не могли и этого.
Хлопнула дверь. В землянку в клубах морозного воздуха ввалился особист с незнакомым летчиком, похожим из-за небольшого росточка на медведя в меховом лётном одеянии и унтах.
– Кто будет Фрейдсон?
– Я. – Откликаюсь.
– Вам пакет от члена Военного совета фронта товарища Хрущёва, – голос у лётчика высокий звонкий, девичий.
Протягивает мне засургученый и прошнурованный пакет.
Вскрываю.
– Требование: расписаться на конверте в получении и отдать его обратно, – настаивает курьер.
Выполняю законное требование. Подпись, дата, время карябаю на конверте химическим карандашом. Отдаю конверт обратно.
В пакете четыре бумаги, карта, фото и блокнот.
Первая бумага – приказ по Политуправлению Сталинградского фронта о снятии взыскания с военного комиссара N – ского штурмового авиаполка батальонного комиссара Фрейдсона А.Л. за несанкционированный боевой вылет, вопреки врачебных предписаний. Подпись НачПУ фронта бригадного комиссара Доронина.
Вторая – разрешение заместителю командира N – ского штурмового авиационного полка по политической части батальонному комиссару Фрейдсону А.Л. совершать боевые вылеты в составе полка. Подпись члена Военного совета Сталинградского фронта Н.С. Хрущёва.
Третья – приказ командующего Сталинградским фронтом генерал-полковника Ерёменко А.Н. с требованием батальонному комиссару А.Л. Фрейдсону исполнять обязанности командира полка с сегодняшнего дня впредь до особого указания.
Четвёртая – Приказ за сегодняшний день N-скому штурмовому авиаполку всеми наличными силами ликвидировать эшелоны с горючим в ближайшем тылу войск Манштейна, на полустанке у станицы Нижнечирская. Подпись – Ерёменко. Согласовано – Хрущёв. Вот так вот. Не просто целеполагание по телефону, как Ворона получал.
Карта прилагалась.
Разведданные в блокноте прилагались.
Снимок аэрофотосъемки станции прилагался.
Не каждый раз так снабжают разведданными. Видно, действительно командование фронта припёрло к стенке.
– Передайте Никите Сергеевичу, – гляжу прямо в глаза курьеру, – что мне всё понятно. Приказ будет выполнен.
Медвежонок козыряет и, опустив на глаза очки-консервы, выходит из землянки в начинающуюся пургу.
Особист бегло просмотрел бумаги.
– Что делать будешь, комиссар? – озабочено спрашивает.
Несмотря, что с 30 октября 1942 года я уже не военный комиссар полка, а всего лишь заместитель командира полка по политической части, замполит, все титулуют меня по-прежнему. Так короче. К тому же я всё ещё ношу политическое звание. Бумаги на переаттестацию поданы в Политуправление фронта, но там не торопятся что-то. Ходит глухой слух, что воинские звания будут присваивать нам на один ранг ниже, чем были политические. Так, что, скорее всего, стану я снова капитаном ВВС. Вряд ли майором. Я и батальонным комиссаром-то всего четвёртый месяц хожу. Но есть мреющая впереди возможность стать командиром полка даже в капитанском чине. Есть прецеденты.
– Выполнять приказ. Что же еще? – отвечаю полковому «молчи-молчу». – Итак, бойцы… Обедать и отдыхать. Через два часа вылет. Инженеру полка подготовить все боеготовые самолёты к вылету. Поварам выдать летчикам по сто пятьдесят грамм копчёной конской колбасы сверх нормы. Калории им понадобятся сегодня.
Оставшись один сел писать письма родным и знакомым. Затем накатал краткое завещание – у меня имущества-то как у латыша: хрен да душа. Что-то матери, что-то Елизавете. Остальное Ларисе. Костиковой не оставил ничего – нечего было моего ребенка в помойное ведро выкидывать.
Два часа прошло быстро. Иду по аэродрому с назначенным мне в полёт воздушным стрелком молчаливым сибиряком Иониным, в полной готовности к вылету. Мандраж пробивает. Даже не предбоевой, адреналиновый. А от осознания того, что летун я пока аховый. Не подвести бы мне ребят.
Пурга как началась, так и закончилась. Вновь по аэродрому позёмка метёт.
На стоянке самолета встретил смущённого старшего техника первой эскадрильи. Техников у нас уже четверной комплект, если считать их к лётчикам.
– Что случилось, Михалыч? – спрашиваю. – Не дай бог, какой самолёт вылететь не сможет. Всю оставшуюся жизнь буду тебя дрючить в извращенной форме.
– Да она сама, товарищ батальонный комиссар, – разводит техник руками. – Я её и так и эдак, а она не вылазит. Наотрез. Пробовал силой вытащить, так она меня и по матушке послала, и в лоб кулаком засветила. Чёрт, а не девка. Или казачки, они все такие?
– А точнее выражаться можешь? – начал я раздражаться.
– Та Лариска ваша залезла в самолет и заявляет, что с вами полетит. А я, что могу сделать? В списках она числится как воздушный стрелок. Право имеет и авторитет. Всё же из всех стрелков в полку самолет подбила только она.
Подошел к самолёту с номером «17» на борту. Точно. Сидит жена в кабине стрелка и улыбается мне. Счастливой такой улыбкой.
– Михалыч, отойди, пожалуйста, у нас тут интимный разговор намечается. Не могу же я перед тобой женщину материть. – Прошу я техника.
– А за что меня материть? – возмущается звонкий голос жены из самолёта.
Михалыч со стрелком отошли, а я забрался на крыло. Как же неудобно лазить в унтах и меховом комбинезоне.
Посмотрел в бездонные синие глаза любимой.
– Зачем ты устроила этот скандал? – спросил с укоризной.
– Лучше поцелуй меня и садись в кабину, – отвечает. – Вылет скоро. Докладываю: к «илюше» подвесили две бомбы-сотки, четыре эРэСа и полный боекомплект к бортовому оружию. А у меня это не первый боевой вылет. Вот.
На что-то надо было решаться. Близко никто не подходил, но на наши выяснения семейных отношений на самолёте пялился уже весь аэродром.
– Вылезай. Сегодня не твоя очередь помирать, – голос мой дал хрипотцу. – Что за капризы?
– Милый, куда иголка, туда и нитка. Куда ты, туда и я. Я всегда рядом. И не возражай. А стрелок я отличный, сам знаешь. Даже сбитый «мессер» есть. – Говорит серьёзно, без кокетства.
– Лара, сегодня особое задание. Мы в огонь идём. Можем все не вернуться.
Девушка улыбнулась, сводя меня этой улыбкой с ума. И выдала.
– В сказках любящие друг друга по-настоящему умирают в один и тот же день. Я или погибну вместе с тобой, или просто тихо скончаюсь в тот же день на аэродроме от тоски. Без тебя мне жизни нет.
Подбежал Михалыч, кричит.
– Комиссар, закругляйся и прогревай мотор, а то звено без тебя улетит. Лопата так сказал.
– Ну, бог с тобой, Золотая рыбка, – полез я в кабину, добавив мстительно. – Только учти: медали за этот вылет не будет.
Включил движок на прогрев. Серебристый круг пропеллера стал прозрачным.
Лариса перегнулась через бронеспинку, и, перекрикивая рев двигателя, потребовала.
– Поцелуй меня, Арик, потом будет некогда.
Поцеловались. Захотелось схватить ее в охапку, закружить, повалить на койку и не вылезать оттуда суток двое. А надо лететь к фрицам в тыл.
Зеленая ракета. Пора.
Первым взлетает звено Лопаты. Я за ними.
Я замыкающий, потому как стрелок с пулемётом на заднюю полусферу только у меня. У них у всех одноместные штурмовики.
Выстроились ромбом, как звёзды на петлицах у генерала-армии, и полетали на запад повторно штурмовать эту проклятую железнодорожную станцию, обходя сам Сталинград, вернее, его руины с юга.
Мотор ровно гудел. Лариса счастливо и весело за моей спиной пела.
Груша, груша, грушенька,
Зеленая грушенька.
Там сидела парочка
Паренёк да бабочка.
Гуляй, гуляй, бабочка, пока волюшка твоя.
Муж со службицы придёт, волочайкой назовёт…
Волочайка, волочайка, чужемужняя жена,
Чужемужняя жена, с кем три года прожила?
С кем именье пропила?#
# Казачья народная песня.
Приказ мы не выполнили.
Не смогли.
Разве, что дырок наловили на плоскостях.
Эшелоны на станции сильно оборонялись зенитной артиллерией. Было там этих стволов натыкано как бы не втрое от обычного. И не только МЗА#1, даже «ахт-ахт»#2 зримо торчали в товарных количествах.
#1 М З А – малокалиберна зенитная артиллерия.
#2 А Х Т – А Х Т – восемь-восемь (нем.). немецкое 88-мм зенитное орудие.
Так эти гадские эшелоны и стоят невредимыми. А вокруг станции валяются обломки шести «илов» наших предшественников. Три машины с нашего полка. С первого налёта под руководством Вороны.
Реактивными старядами мы промахнулись. Влепили их в землю слишком близко. От нас близко, а от цистерн далеко. Не рассчитали. Не тренировались мы так стрелять.
Бомбы тоже ушли в сторону. Всё же бомбить на кабрировании никто из нас не умел. А бомбы, как оказалось, совсем по-другому летят, нежели бросать их с пикирования. По совсем другой траектории. Перелетели наши бомбы станцию. В степи рванули. Лишь несколько грузовиков, что за бензином приехали, разметало. Да пушками мы лихо прошлись по очереди бензовозов. Взрывались они красиво. Пары бензина плюс зажигательный снаряд – это нечто.
– Лара, ты там как? – спросил я своего воздушного стрелка в переговорное устройство.
– Арик, я умираю, – ответила жена срывающимся голосом. – Вези меня быстрее туда, где мне будет хорошо и не больно.
Глянул в зеркальце. Лариса упала на пулемёт, обняв его как родного. Шлемофон на голове уполовинен, срезан как бритвой. Голова и плечо обильно залиты кровью. Из мехового комбинезона со спины торчат клочья выходных отверстий от пуль.
– Потерпи, любимая, немного. Скоро нам будет очень хорошо. Клянусь своим еврейским счастьем, – стараюсь, чтобы голос мой был ласковым.
– Я люблю тебя, – раздалось в переговорном устройстве на пределе слышимости.
– А уж как я тебя люблю, девочка моя.
Делать второй заход – из пулеметов популять – всех гарантированно тут и положить в рядок к тем шести, а задание так и не выполнить. Это ещё истребители немецкие не прилетели, а то, что их вызвали по наши души – как пить дать. Вопрос времени.
– Лопата, веди ребят домой. Нас не жди, – приказал ведущему звена.
– Комиссар… – возмущенно захрипела рация.
Но я был непреклонен.
– Лопата, я кому сказал: уводи домой «желторотиков». Это приказ!
А сам развернул «ил» обратно к невредимой станции.
– Ваня, сохрани полк, – добавил я Лопате пожелание вдогон. – Теперь ты старший.
Я вдруг ясно разом вспомнил: кто я такой. Всего лишь обычный инженер и зовут меня Юра. В честь Юрия Гагарина – первого космонавта Земли. Давно уже я на пенсии. Очень мирный человек. Даже в армии служить не довелось. Институт, аспирантура…
Мне исполнилось 70 лет без года, когда я шел в Москве по Тверской улице в рядах «Бессмертного полка» в День Победы. Нес в руках сдвоенный портрет отца и матери. Ветеранов войны. Сапёров-штурмовиков.
Рядом шли мои взрослые внуки. Сын не смог – был в заграничной командировке.
Старший внук нёс на плечах мою правнучку, очень гордившийся своей георгиевской ленточкой. Она по малолетству никак не могла понять: почему такую красоту нельзя вплетать ей в косички.
Жара в этом мае была аномальная, и мне стало плохо. Я упал на горячий асфальт, и кто-то мне совал под язык мятную таблетку валидола.
И настала темнота.
Потом вместо яркого солнца на синем небе тусклая лампочка под белёным потолком и хожалочка Соня меня, точнее Фрейдсона, обмывает в госпитальном морге в новогоднюю ночь 1942 года.
И целый год я прожил тут как Ариэль Фрейдсон.
Хорошо прожил.
Как человек.
Как советский человек.
Я опустил нос штурмовика и прибавил газу.
Подо мной три нитки железной дороги на станции посередине заснеженной донской степи. На всех трех стоят целёхонькие эшелоны с большими цистернами – бензин для танков Манштейна и Гота. Мои «желторотики» промазали. Да и я промазал. Кто я, как штурмовик? Тот же «желторотик». Второй боевой вылет.
Скорость в пикировании резко увеличилась. Зенитки снизу как побесились. От плоскостей самолёта остались одни дыры. В голове одна мысль: сохранить управляемый полёт. Бронекапсула еще держится, хотя пули и осколки бьют по ней оркестром ударных инструментов тяжёлого рока. А у Ларки брони нет.
А у меня больше нет эРэСов.
Бомб тоже нет.
Снаряды пушечные все извел на автомобили-бензовозы. Не рассчитал.
А пулеметные пульки винтовочного калибра толстый металл железнодорожных цистерн не пробивают. Пытался уже…
Я был на удивление спокоен. Только Лариску стало до слёз жалко, но с такими ранами не живут. К тому же я твердо знал, что Победу мы с ней хоть на день, да приблизим. Именно сейчас, в этом пике влетая в «Бессмертный полк».
Выбранная мной в качестве цели цистерна из среднего эшелона быстро увеличивалась визуально в размерах, пока не заслонила все окружающее пространство.
И я торжествующе закричал.
– Врёшь, нацист! Победа всегда будет за нами!
Ибо никто не побеждён пока сам не признал своего поражения.
