12

И вот 20 февраля 1942 года, утрамбовав дополнительно в простой сидор отпускной сухой паёк, я стоял на Центральном аэродроме на Ходынском поле и внимательно выглядывал пассажирский почтовый самолёт ПС-40 рейсом на Тюмень и не находил такого. Если бы я еще знал, как он выглядит?

Но добрые люди показали, что это тот же СБ#, но разоруженный, без сферической турели воздушного стрелка и спаренного пулемёта у штурмана в носу кокпита. И даже не посмеялись над капитаном ВВС, который простых вещей не знает.

# С Б – «Скоростной бомбардировщик» АНТ-40 цельнометаллический двухмоторный самолёт конструкции Архангельского созданный в КБ Туполева. Бомбовая нагрузка – 600 кг. Максимальная скорость – 450 км/час. Дальность – 2300 км. Выпускался серийно с 1936 по 1941 год. Экспортировался в Испанию и Китай. Производился в Чехословакии по советской лицензии под маркой «Авиа В.71».

Шел к самолёту по аэродромным бетонным плитам, разрисованными под зимний лес вид сверху. А что? Креативненько. Врагу с высоты не разобрать где настоящий лес, а где туфта маскировочная. Наблюдал, как через кабину штурмана загружают с кузова полуторки тюки и ящики посылок.

– Ты, что ли, наш пассажир будешь? – окрикнули меня сверху, когда близко подошел.

– Если в Тюмень, то я, – отвечаю.

– Обожди, погрузку закончим и тебя устроим. Покури пока.

В Тюмень прилетели под вечер.

Была всего одна посадка в Куйбышеве, где приняли на борт ротационные полубарабаны завтрашней газеты «Известия» для тиражирования в типографиях Сибири.

Почти весь полёт провисел на ремнях воздушного стрелка, даже пулемёт ДА# мне выдали. Кроме пулемёта дали для защиты морды маску из кротовьей шкурки – салон не отапливался, а плоский люк на крыше под пулемёт был открыт. Так, что сифонило знатно. Хорошо, что тюленья кожа не продувается.

# Д А – 7,62-мм пулемёт Дегтярёва авиационный.

Никаких вражеских истребителей по пути мы не повстречали, и после пересечения Волги штурман люк закрыл, и пулемёт убрал – уже безопасно. Если и залетали сюда вражеские самолеты, то только дальние бомбардировщики.

Посадили меня, совсем задубевшего, на место радиста и дали в руки термос с горячим чаем. Не один раз помянул добрым словом кротость госпитального брадобрея и доброту его, подстёжку кожаного пальто из гуанако, лисьи чулки в сапогах и меховые перчатки «из дружка», подаренные Костиковой. И летчиков за кротовую маску. Шлемофон меховой у меня свой, как и очки-консервы.

В Куйбышеве покормили. Дали прогуляться, размять ноги.

Но всё равно в Тюмень прилетел весь как поломанный и твёрдо решил, что на штурмана дальней авиации, как пророчествовал мне Жигарев, я переучиваться не буду. В отличие от настоящего Фрейдсона я не настолько люблю небо изнутри.

Ночевать на аэродроме в Тюмени мне было негде – всё забито летчиками гражданской авиации и большой командой квартирьеров приготовлявших трассу для перегона из Аляски через Сибирь американских ленд-лизовских самолётов.

Дали адрес в посёлке, где пускают на ночь за «пехотинца»#.

# На купюре достоинством в три рубля был изображён пехотинец, а на купюре достоинством в пять рублей – летчик.

Посёлок от аэродрома совсем близко, но в нем самом пришлось искать нужный адрес в сгущающихся сумерках. А народ на улицах как вымер. Пока искал нужный дом в этом «частном секторе», совсем стемнело.

– Эй, мужик, коли жить хочешь, то клифт с колёсами скидывай и рви когти. Сидора только оставь – они уже тебе без надобности.

Голос грубый, пропитой. Снег под сапогами скрипит – идут быстро. Не меньше трёх-четырёх организмов.

– Не лапай кобур, я тебя на прицеле держу, – добавляет тот же уверенный голос.

С детства не люблю блатоту. А уж в теле летчика-героя и подавно.

Браунинг у меня в кобуре. А вот табельный ТТ в левом кармане с патроном в патроннике. Знаю, что так не положено, но именно на такой случай и нарушаю инструкции.

Стою в правый полуоборот, не сворачивая головы.

Ставлю чемодан на снег.

Медленно снимаю с правого плеча американскую «колбасу», и резко бросаю ее в налётчика и одновременно левой рукой выхватываю из кармана пистолет, большим пальцем взвожу курок.

Тут же падаю и, пока лечу, стреляю, стреляю, стреляю непонятно куда. В направление туда… откуда голос слышал.

В меня тоже стреляют. Пули поверху противно свистят.

– Чё, ты, сдуру в сугроб зарылся, – слышу другой голос, без блатных оборотов. – У него патронов больше не осталось, я считал. Он все восемь пропулял.

А вот вам хрен. Браунинг уже в правой руке. Приподнялся и прицельно в темную тень на фоне сугроба выстрелил. Бабахнуло знатно. Погромче ТТ.

В ответ мат с визгливыми загибами.

И стрельба.

Чую, что в сидор на спине что-то попало.

Откатился в сторону, взял браунинг двумя руками. И методично стреляю в каждое подозрительное место.

Матерившийся уже нечленораздельно вопит, точнее тоскливо воет.

Еще один крик раздался после очередного, шестого, выстрела в подозрительный сугроб. Я тоже выстрелы стал считать. Их и так немного, всего тринадцать в браунинге. Но это их количество стало неприятным сюрпризом для налётчиков.

После восьмого моего выстрела из второго пистолета, три фигуры поднялись и борзо побежали ко мне. Явно не с культуртрегерскими намерениями. Ножи в лунном свете блестели в их руках. И подползли, ведь, гады, довольно близко ко мне, пока я другими их подельниками был занят.

Встал на колено и прицельно каждому в середину силуэта. Чуть ли не в упор.

Бах.

Бах.

Ба-бах.

И как по заказу засвистели трели соловьиные. Очнулись местные менты.

– Обоснуйте мне, капитан, за каким-таким чертом вы поперлись ночью в самый жиганский конец посёлка? – нависал надо мной лейтенант милиции.

Надо мной легко нависать. Сижу на чемодане – ноги не держат. Руки трясутся, еле браунинг запихал в кобуру. Только и смог, что удостоверение капитана ВВС ему дать, чтобы прочитал, подсвечивая себе фонариком-динамкой, и отвязался – мной военная прокуратура займётся. По закону. У неё не заржавеет.

– Спать хотел лёжа. – Честно ответил я. – Солдат на аэродроме дал адрес, где можно сносно переночевать за трёшку. У меня завтра самолёт на Салехард. А посёлок этот рядом с аэродромом.

Пытаюсь прикурить папиросу. Спички все ломаются. Гадство какое – дефицит ведь! Зажигалку не нашёл. Возможно, посеял её тут в снегу. Жалко.

– Вы хоть понимаете, что вы теперь убийца? Истратили трёх человек, они теперь только на кладбище годны. Двое ещё в тяжёлом состоянии. Один из них может и до утра не доживёт. И как вы себя при этом чувствуете?

– Не людей, а бандитов, – твёрдо поправил его я. – Отбивая вооружённое нападение. Так, что нормально я себя чувствую.

– Бандиты тоже граждане эСэСэСэР и имеют права. – Настаивал милиционер. – Жить им или нет – решать может только народный суд, а не залётный лётчик. Как и квалифицировать гражданина, как преступника.

– А по мне так: бандиты хуже фашистов. – Уверенно отвечаю. – Те хоть открытые наши враги, не скрывают этого. А бандиты убивают исподтишка честных людей, которые живут по принципу: «всё для фронта, всё для победы», тем ослабляют фронт. А вы их еще в лагере кормить будете. От фронта уклонистов.

Сплюнул горькой тягучей слюной.

– Все равно. Три трупа налицо и я вынужден вас задержать до выяснения. И возбудить уголовное дело по факту.

Наконец-то я прикурил. Горький дым продрал легкие. Все же мороз к ночи крепчает.

– Выясняй. Я не отказываюсь. Только ты не выясняешь, а пытаешься меня под статью подвести. Интересно, с какой целью? Или ты сам с этой бандой связан. Больно быстро вы появились тут. В Москве недавно троих таких ментов-оборотней к стенке прислонили. Они на пару с бандитами квартиры грабили во время воздушных налётов, да людей убивали за хлебные карточки.

– Ну, знаешь ли! – возмутился мент.

Подъехавший грузовик осветил нас фарами.

– Всё, лейтенант, кончай демагогию. Если хочешь перевести наше общение в юридическую плоскость, то вызывай прокурора. И представителя Особого отдела заодно, так как налицо здесь компетенция контрразведки. Террористический акт против Героя Советского Союза налицо.

– Кто тут герой? – оглянулся лейтенант по сторонам.

– Я. - твердо сказал. И ещё раз повторил. – Я, капитан ВВС Фрейдсон Ариэль Львович, летчик-истребитель – Герой Советского Союза. Геройскую книжку показать?

– Не могу понять одного. Какого черта они в атаку на вас бросились? – съехал с темы лейтенант, разглядывая под жужжание фонарика мое удостоверение Героя.

– У них там один грамотный перец был. Все мои выстрелы считал. – Прикуриваю папиросу от папиросы. – Насчитали восемь и решили, что я всё – пустой. А у меня в браунинге в магазине целых тринадцать маслят. Сюрпи-и-и-из!

Дурацкая улыбка налезла на лицо, хорошо мент не видит.

У кузова «газона» милиционеры в шинелях регланом с лязгом откинули борт и грузят трупы налётчиков. Потом раненых туда же осторожно затолкали. Блатной выть перестал: то ли помер, то ли сознания лишился.

Подошел еще один милиционер. Этот в отличие от лейтенанта Басаргина мне не представился. Да и говорит он не со мной. Я для него как мебель.

– Докладываю. Двое наповал. Третий только что отошёл. Солдатик, в ногу ранен, сильно, огнестрельный перелом – кость раздроблена. Пятый – весь в наколках который, имеет огнестрельное ранение в нижнюю часть живота и ухо простреленное. Этот сильно тяжелый. И вот забери… У расписного был. – Протянул он летёхе вытертый до белизны наган.

Повернулся ко мне.

– Папиросой не угостите? Сорвали меня, считай, что с бабы. Папиросы на столе остались.

Я, ни слова не говоря, протянул ему початую пачку «Беломора» и спички.

– Лейтенант, подсвети. – Попросил я, когда убрал возвращенные удостоверения в полевую сумку. – Пистолет я тут выронил, надо найти.

– Какой пистолет?

– Табельный мой. ТТ.

– А в кобуру вы что засовывали?

– Наградной браунинг от Мехлиса.

– От кого? – по тону чую: не поверил мне ментовской лейтенантик.

Ухмыльнулся и отвечаю с некоторым пафосом.

– От армейского комиссара первого ранга Льва Захаровича Мехлиса. Начальника Главного политического управления Красной армии. Лучше мне фонарик дай.

Дал безропотно.

Пистолет нашёлся быстро. Обстучал с него снег и в карман сунул. Магазин поменять… Не забыть бы.

– Вам придется пешком пройти с нами. Машина вашими крестниками занята, – сказал эксперт по трупам.

– Пройдусь. Спасибо. Трясучка уже прошла. – Отдал я фонарик. И предупредил. – Только показания дам в присутствии военного прокурора.

– Будет вам прокурор. Будет и контрразведка, – сказал лейтенант упавшим голосом. – Пойдёмте, а то холодает.

Зажигалку я так и не нашёл. Пусть будет жертвой Авосю# за то, что жив остался.

# А В О С Ь – славянский бог удачи в язычестве.

Подобрал я чемодан и американский мешок.

– Я готов. Кстати, а второй шпалер у налётчиков вы нашли?

– Какой второй? – переспросил лейтенант, всё еще держа в руках бандитский наган.

– В меня стреляли из двух стволов, – поясняю.

– Почему вы так считаете?

– Звук пуль, пролетавших над головой, разный.

Лейтенант подозвал крайнего милиционера от грузовика и приказал найти второй пистолет. И вообще второй раз внимательно осмотреть место происшествия.

А мы втроём потопали вслед за грузовиком, который медленно ехал впереди нас, освещая фарами дорогу. Раненых бандитов, что ли, растрясти боялся шофёр?

– Хорошо стреляете, – констатировал эксперт. Отмечаю, что тон речи добросердечный. Даже с некоторой завистливостью.

– Если по правде, – выдохнул я, – то из обоих пистолетов я стрелял первый раз. Да и видно было хреново. Так, что результат… слепой случай. Три последних практически в упор. Захочешь, не промахнешься.

Шагали минут двадцать.

Здание милиции располагалось в торце длинного одноэтажного барака, построенного из приличного диаметра брёвен. На окнах решетки, кованные явно деревенским кузнецом. На крыше почти полметра снега.

– Кипятком угостите? – спросил я на крыльце. – А то подмерз уже.

– Даже чаем, – ответил лейтенант, открывая входную дверь. – Только контрразведку с прокуратурой вызвоню для начала.

ПС-9, натужно ревя всеми тремя моторами, всё равно летел медленнее двухмоторного ПС-40. Но это был настоящий пассажирский самолёт. Не переделка из военного. Два летчика сидят в кабине в ряд, плечом к плечу. Неудобные кресла на восемь человек в салоне, но кресла, не ремни и не скамейка вдоль борта. Салон с квадратными иллюминаторами, в которые можно было полюбоваться землей, над которой пролетаем, благо высота была не столь большой. Под нами медленно проплывает лес, лес и ещё раз лес. Иногда белая заснеженная лента реки извивается. Редко где поселки дымками курятся. Всё же слабо заселена тюменская земля за 400 лет. Охотникам и рыболовам гуще селиться без надобности. А землепашествовать тут – не тот климат. Вот найдут нефть… да и тогда…

Откуда я знаю про нефть тут? Опять меня накрывают осколки информации от того, кого я не знаю, но кем я являюсь, хоть ношу имя, фамилию и ордена совсем другого человека, находясь в его теле. Как я сквозь тройной ряд мозголомов прорвался, ума не приложу? Скорее всего, получилось потому, что мозголомы себе и представить не могут, что такое вообще возможно. Не согласуется это с материалистическим марксистско-ленинским учением. А что с ним не согласуется, того на свете вовсе нет. Этим и пользуюсь.

Всё же надо отдать должное: нюх у особиста Ананидзе просто собачий. Слава богу, сам он как собака: всё понимает, а доказать не может.

Убаюкал меня скучный пейзаж за окном и мерный гул моторов. Я и задремал. Ночка выдалась ещё та. А утро и того хлеще.

Не опознай я в раненом мной солдатике того перца, что дал мне адрес ночлега, застрять бы мне в Тюмени надолго. Но и так, все нервы на кулак намотал. Долго судьбу мою держали в неопределенности. Сначала менты. Потом особисты.

Особисты тюменские оказались молодцами, сразу въехали в свой профит про теракт с героем. Раскрутили банду грабителей «жирных бобров», ждущих пересадки на аэродроме по примитивной схеме: вот вам адрес и мы вас там встретим. Менты нервно курили в сторонке – все они тут друг другу родственники. Не доставляет при чужом следствии хорошего настроения.

Военный прокурор толково и доходчиво пояснил мне интерес милицейского лейтенанта подвести меня к чистосердечному признанию в убийстве, без разницы, с какой мотивировкой. Убийцу в форме он передает военной прокуратуре, а сам себе галочку ставит за оперативное раскрытие.

– Не все такие крепкие, как вы. Некоторые при соответствующем нажиме плывут, особенно не отойдя ещё от перестрелки, – похвалил меня прокурор в чине военюриста 2 ранга с университетским значком на клапане гимнастёрки. И в пенсне без оправы. Как у Берии. – Так, что ваши подозрения о стачке местной милиции с бандой не нашли своего подтверждения. Хотя некоторые дальние родственные связи имеются. Проверка продолжается. Бандитизм в области с начала войны поднял голову. И первыми его жертвами стали эвакуированные летом с присоединенных земель на западе. Осенью – ленинградцы. Это сейчас с Ленинграда везут практически босых и раздетых. Тогда по-другому было. У некоторых по половине грузового кузова шмотья с собой имелось. Бандиты тут сами местные и местных стараются не трогать. Но, думаю, это ненадолго. Приезжий элемент не то, что бедный – нищий пошёл.

Военный прокурор Тюмени был настолько любезен, что помог мне почистить браунинг, показав мне его неполную разборку. Сказал, что познакомился с этой системой в 1939 году во время Освободительного похода в Польшу. Я же таким полезным знанием до сих пор не озаботился. Но ТТ почистил сам.

– А что с солдатиком-наводчиком будет? – поинтересовался я, собирая пистолет.

– Стандартно. Для начала вылечим. Потом отдадим под трибунал. И получит он свои восемь или десять лет лесоповала. Он же не только наводчик, но и в налете на вас принимал участие. Так, что он выходит полноценным членом организованной преступной группы. В просторечии – банды. Но если суд признает его деяния особо опасными для общества – расстрел.

Мстительное мое чувство было удовлетворено, и я стал задавать другие интересующие меня вопросы.

– Кстати, второй пистолет бандитов нашли?

– Нашли в сугробе. Экзотический образец попался – японский «Намбу». Где только патроны брали? – натурально удивился прокурор.

– То-то звук его выстрелов так сильно отличался от нагана, – констатировал я. – Откуда такая роскошь взялась?

– Скорее всего, с Гражданской войны тут осталась. Японцы много чего белякам подкидывали. В империалистическую войну царь закупал в Японии только винтовки «Арисака», но много, а пистолеты предпочитал покупать в Америке. «Намбу» против «Кольта» так – пукалка. «Кольт» в руках держали?

– Нет, – честно сознался я.

– Тогда смотрите.

Прокурор вынул из своей кобуры большой самозарядный пистолет мощного калибра. Выщелкнул магазин, проверил: нет ли патрона в стволе, и протянул мне для ознакомления.

Подыграл хозяину кабинета, восхитившись этой смертоносной машинкой. Особенно калибром.

– Ленд-лиз? – спросил я.

– Нет. Польский трофей, – ответил он.

– А что с моей судьбой? – интерес проявляю шкурный, отдавая хозяину его пистолет.

Самое время интересоваться, пока хозяин этого кабинета ко мне вроде как расположен. Скорее всего, из-за серебряной таблички от Мехлиса на браунинге.

– От подозрений вы очищены, – сообщил мне прокурор радостную весть. – Ваши действия признаны правомерными. Вылет вашего самолёта мы задержали. Так что, полетите дальше проводить свой отпуск в Салехарде. Только вот бумаги нам подпишете, покормим вас обедом и свободны.

В отличие от милиционеров прокурор был сама любезность. Даже особистов с оформлением бумаг при мне подгонял по телефону. И машину дал добраться до аэродрома. Так, что подкатил я прямо к двери в салон самолёта как нарком на легковом темно-вишнёвом «Студебеккере-Чемпионе».

И вот лечу согласно литеру. Только в Салехарде будем также под вечер – темнеет тут рано. Севера.

Как бы опять в аналогичную передрягу не попасть. Мне же ещё от Салехарда в Обдорск добираться. Но я заранее готов. Пистолеты вычищены. Запасные магазины снаряженные.

Народ в салоне весь был вида такого… партхозактив, одним словом. Номенклатурные товарищи. Друг с другом не общаются и ко мне не пристают, хотя и косятся, учитывая мой выход со «студебеккером».

Моторы сильно гудят – слов не слышно. Все в шапках уши опустили и завязали под подбородком. А то совсем можно слуха лишиться. Так и долетели до конца, не хороводясь компанией. Без перекусов и пьянки.

Около барака с вышкой, представляющего собой местный аэропорт, стоял я и оглядывался, думал: у кого спросить, как мне попасть в Старый Обдорск. Попутчики мои все сразу разъехались на поджидающих их машинах и нарядных санках. Один даже на нартах, запряженных четверкой оленей, укатил.

– Алексей! Лёха, змей калёный! Да обернись ты. – Надрывался милиционер, стоя в санях, запряженных тройкой заиндевелых лохматых лошадей.

Не выдержав, милиционер соскочил с саней, подбежал ко мне и хлопнул своей лапой по плечу.

– Совсем зазнался, как стал в небе летать?

Передо мной стоял крупный мужчина лет двадцати пяти. Приятное широкое лицо с восточинкой в чертах. Чёрные глаза, не карие, а именно чёрные. Шрам у левой ноздри. Шапка-финка. Синяя шинель. На лазоревых петлицах по три синих шпалы. Ремни рыжие, как и кобура нагана. Серые валенки с чёрными галошами. Этот человек явно рад был меня видеть. А я его не знал или не помнил.

А мент лыбу щемит, чуть не подпрыгивая от радости.

– А мы тут тоже не лаптем щи хлебаем. Как видишь, я тоже уже капитан. Начальник транспортной милиции в Лабытнанги. Как ты сам, Лёха, рассказывай.

Мне как всегда, в таких случаях, стало жутко неудобно. Неловко.

– Простите, но я не Алексей. Меня зовут Ариэль. Капитан Ариэль Фрейдсон.

– Ты чё, Лёха? Контуженый, что ли? – оторопел капитан.

– Есть такое дело, – поясняю. – После клинической смерти я ничего не помню, что было до 1 января 1942 года. Такова вот моя хромая судьба. Вы мне не подскажете, как мне до Старого Обдорска добраться отсюда. Дом свой хочу найти.

– Долбиться в кружечку. Это тебя так война покорёжила? – сдвинул милиционер шапку на затылок.

Я кивнул. Развёл руками.

– Я тебя на своих санях довезу, – посерьезнел капитан. – Заодно к Засипаторовне на ночлег напрошусь. А то собрались мы в ночь через речку по зимнику переправиться – не самое умное решение. Заедем только в одно место, я знаю, где самогоном хорошим торгуют. Лучше казёнки гонят. Такую встречу не отметить грех. – Частил милицейский капитан. – Пошли. Я тебя в санях тулупом укрою, а то ты не по сезону к нам одетый – в сапогах и коже. Пижон.

На последнем слове капитан хмыкнул.

– А ты кто? – оторопел я на измене. Небось, ещё одна банда промышляет тут по «жирным бобрам» из столиц.

– Я Ваня-хант, одноклассник твой. До седьмого класса мы вместе учились, а потом мои переехали в Лабытнанги и меня увезли из Обдорска. Не помнишь? А Лёшкой тебя вся школа звала, – голос его опускался тембром до низкого. Слова как бы разреженные стали.

– Извини, не помню. – Отвечаю. – Мать и то, боюсь, не узнать.

Капитан встрепенулся.

– Поехали. Поехали. Тётя Маша рада будет. И Лизка тоже.

– Кто такая тётя Маша? – Не понял я.

– Как кто? Мать твоя. Мария Засипаторовна Фрейдсон. А Лизка сеструха тебе.

Удивительно, но про сестру Фрейдсона я слышу первый раз.

– Поехали, – решился я. – Но сначала к матери, а за самогоном потом.

– Как скажешь. Ты – гость. – Согласился капитан.

Санями правил сержант милиции – два кубаря в петлицах и сосульки в усах. На шинель у него накинут огромный бараний тулуп.

Такой же выдали и мне, закутали в него как младенца.

Я тишком под тулупом кобуру расстегнул. Береженого – бог бережет. И вообще: пусть лучше судят трое, чем несут шестеро.

– Куда едем? – спросил сержант.

– В Обдорск, – приказал капитан. – К Фрейдсонихе. Адрес не забыл?

– Забудешь тут это дело о заготконторе. Но-о-о-о-о… залётные!

Сани резко дернулись и тройка лошадей, быстро набирая скорость, выкатила нас с территории аэродрома.

Я очень боялся, что меня девчонка горящим керосином обольёт.

После того как капитан, стуча в ставни, кричал:

– Тёть Маш, Лизка, смотрите, какую я вам радость привез!

Лиза – девчонка лет четырнадцати-пятнадцати, сначала недоверчиво вышла из калитки подсветить керосиновой лампой: кого же им чёрти принесли, на ночь глядя, пока Мария Засипаторовна прикрывала её старенькой курковой двустволкой. А узнав, бросилась ко мне на шею, с визгом: «Лёшка, Лёшка, приехал!», не выпуская лампу из рук, и эта «летучая мышь» билась мне по спине.

Поцелуйный обряд в полный рост. В двух экземплярах. Не сходя с места, в воротах затискали насмерть.

Суета. Бестолковый переполох.

Въехать тройке во двор мешали сугробы. И пока капитан мотался за своим самогоном и пельменями из оленины, мы с сержантом активно помахали лопатами, откапывая ворота. И всё равно капитан еле-еле в них въехал.

Но засады на этом не кончились. Капитальная конюшня была навечно превращена в дровяник, а в хлеву, утеснив козу, места для тройки не хватило даже впритык. Коренника пришлось ставить в сенях, накрыв попоной.

Дом был капитальный. Одноэтажный крестовой сруб из полуметровых брёвен. Под шатровой крышей. Четыре окна на улицу – рамы тройные. Общие сени с хлевом. Двор небольшой – так, пара саней встанет, хотя места вокруг не меряно, и народ строился, как хотел.

Удивило меня то, что под снегом во дворе оказалась деревянная мостовая.

– Откуда тут столько дерева? – спрашиваю сержанта, опираясь на лопату. – Округа же совсем лысая. Я с самолёта видел.

– По Оби сплавляют с верховий, – отвечает он, доставая кисет с курительной трубкой. – До того доходит, что устье забивают топляком. Потом это льдом так схватит, что по весне бомбардировщик вызываем, а то подтопит – мама не горюй.

– Хватит вам двор откапывать, – капитан, обиходив лошадей, появился на крыльце. – К столу зовут. А покурить и в сенях можно – не так холодно будет.

Изразцовая печь в дому стояла по центру, разделяя здание на три комнаты и кухню. Кухня там, где у печи зев. Из сеней попадаешь в «залу», где сейчас сидим. Из залы двери в комнату и кухню. А из кухни ещё одна дверь в дальнюю комнату. Большая печь отапливает разом все помещения. А хозслужбы вовне пристроены. Интересная планировка.

Было жарко натоплено. Так, что сидели за спешно накрытым столом с расстегнутыми воротами, рассупоненные, без ремней и сапог. Валяных опорок и торбасов хватило на всех. Да и полы были застелены вязаными крючком пёстрыми половиками из старых тряпок. В крайнем случае, можно и босым походить.

Бабы, закончив суету, сели за стол обочь меня и всё хватали за руки, мешая держать ложку, не говоря уже о рюмке. Но не отталкивать же мне их? Главное, они Фрейдсона признали за своего. А мне эти простые женщины нравились. Даже слегка пожалел, что Лизка мне сестра.

– Так вы, что же, самого Сталина видели? – ахнул сержант, увидев у меня на груди Золотую звезду.

– Как вас, – отвечаю. – Даже ближе. Разок даже чокнулись бокалами.

– И какой он?

– Одним словом: простой.

– Это ж, сколько у тебя сбитых? – интересуется Ваня-хант, разливая самогон по граненым рюмкам.

Дежурный вопрос к любому лётчику-истребителю. Я уже к этому привык.

– Девятнадцать, – привычно отвечаю. – Восемь лично и одиннадцать в группе.

– За это надо выпить, – влезает сержант. – Непременно за героя. Нашего обдорского героя.

Оттаяв от сосулек, усы у него оказались пегие. Глаза болотно-зелёные в желтую крапочку. И стрижка «под ноль».

– За героя потом будете пить, – отказала фрейдсонова мать. – Выпьем за то, что живой мой Алёшенька, а то я на него в прошлый год вторую похоронку получила. Как думаете: легко такое матери пережить?

– А первую когда? – спросил Ваня-хант из вежливости.

– В сороковом, когда он с финнами воевал, – влезла Лиза.

– За то и выпьем, чтобы все похоронки ложными оказались, – подытожил сержант, и все сдвинули рюмки со звоном.

Налили даже мелкой. Видно Засипаторовна Лизавету за взрослую держит.

Закусили солёной сёмгой и копчёным хариусом. Мочёной морошкой и брусникой.

Фамилия капитана оказалась Питиримов, по имени попа, который его отца крестил. По национальности он по отцу был хант, а по матери русский.

Сержанта величали Евпатий Колодный. Тот был из чалдонов. Коренной. Чуть ли не от Ермаковского казака род ведёт.

Тут и пельмени поспели. Вкуснотища! В московских ресторанах так не сготовят, ни за какие деньги.

Потом и я из сидора московскую «белоголовую» бутылку вынул. Что тут на трёх здоровых мужиков какой-то литр? Да ещё под такую шикарную закусь? Бабы пили мало.

Гулеванили за полночь, периодически выходя покурить в сени. Сержант не забывал каждый раз круто посоленную корочку захватить кореннику в угощение.

Разговоры, как всегда при таких гулянках, наполовину порожние. Тут, в глубоком тылу, на Полярном круге, война казалась людям чем-то таким далёким. Пока ещё чуждым. Обычного течения жизни она не нарушала.

Проснулся поздно. Никто и не подумал меня будить.

Милиционеры уже уехали в свои Лабытнанги.

Лизавета пекла блины. Сегодня, оказывается, второй день масленицы.

Ладная, крепкая девка. Грудь высокая торчком. На кофте две заплатки – нанка сиськами протёрлась. Талия узкая и бёдра вполне зрелые. Глаза у неё зелёные. Волос блондинистый. Лицо простоватое, но очень милое и симпатичное.

– Где мать? – зеваю.

– На работе. Это я в школу не пошла. Какая может быть школа, когда брат-герой с войны приехал? А ты у нас в школе выступишь?

– Урок мужества, что ли провести?

– Ну, типа того.

– Проснемся – разберемся. Где тут умыться можно?

– В сенях. Как выйдешь: направо умывальник. Держи утирку, – протянула она мне вафельное полотенце.

– Сколько этому дому лет? – спрашиваю, возвратившись, отдавая полотенце.

– Почти сто, – отвечает девушка. – Что ему будет? Он же из лиственницы. Отец твой его купил, когда на матери женился перед самой революцией. Его, говорят, сюда надолго сослали.

– С чем блины будут?

– С топлёным маслом и мама обещала сметаны принести.

– Балуете вы меня.

– А кого нам ещё баловать, как не тебя, – смеётся задорно.

Полез в свои сидор и чемодан – доставать пока продовольственные гостинцы. Выкладываю нас стол. Куча впечатляет. Одна банка тушенки в сидоре пробита пулей. Вслепую. Пуля так в банке и осталась.

– Ну, и зачем всё это тащил? У нас тут не голодное Поволжье, а севера. Тут, чтобы с голоду помереть, надо совсем безруким быть. – Упрекает меня Лиза.

– Так, что мне, в Москве, это всё надо было бросить? Пропало бы.

– Прости, не подумала. А со стола убери все в угол на лавку. Мать придет, разберёт. Могу и сама разобрать, но ей это приятно будет.

Стопка блинов росла.

– А за что ты звезду получил? А то меня теребить будут, а я, как дурочка, ничего не знаю.

– Тебе как: своими словами или газету дать почитать?

– Так про тебя и в газете писали, – восхищается девушка. – Давай газету. Только не сейчас. После того, как блины поедим. А то руки жирные. А кого ты еще, кроме Сталина, видел из правительства?

Рассказываю, как нас награждали и про приём в Кремле. И кого из Политбюро и Правительства страны там видел.

И про сам Кремль, и про то, как его изуродовали маскировщики, чтобы немецкие бомбардировщики его не замечали.

И как меня, разутого и раздетого, обмундировывали в Центральном ателье для генералов.

Лизавета внимательно слушала. Вопросы задавала. Потом спросила:

– А помнишь?..

– Не помню. – Перебил я её. – Ничего не помню, – развел я руками. – Понимаешь, я под новый год умер. На ровном месте. Я даже с неба без парашюта падал и то живой оставался. А тут… И через несколько часов, уже в 1942 году, воскрес. Но с тех пор ничего не помню, что было до нового года.

– Бедненький. Как мать-то расстроится.

– Вот я и думаю, как ей это сказать? Да и про школу… Ума не приложу, как там выступать мне? Там же спрашивать будут: как я учился? И прочее… А я не помню. Я даже как фашиста таранил, не помню. И летать мне врачи запретили.

– Выпьешь? – спросила Лизавета, ставя стопку блинов на стол. – Настойка есть клюквенная.

– Выпью, – согласился я.

Вот так вот. Путано. Не связанно. Провёл я репетицию разговора с матерью моего тела.

А блины мы ели с привезенной мною сгущенкой, той самой премиальной от политуправления. Лиза, как все девочки, сладкоежка и была на седьмом небе от гастрономического удовольствия. Значит, не зря я этот хабар сюда тащил. Не зря от бандитов отбивал. Стоило хотя бы ради того, чтобы посмотреть на это счастливое девчоночье лицо.

– Поели. Теперь поработать надо. – Откинулась Лиза спиной на стену.

– Что делать будем? – подхватил я с готовностью.

– Баню топить. Вчера не до того было. А вообще-то положено гостя сначала пропарить, и уже только потом поить-кормить, спать укладывать.

– Дрова колоть? – предположил я.

– Разве, что щепу на растопку. Ещё осенью накололи полный дровяник.

– А веники есть?

– Только берёзовые. Речники летом с верховий привозят, спекулируют по малости. Так, что пошли: твоя очередь воду таскать.

– Откуда?

– Колодец у нас свой: во дворе. Ватник в сенях висит. И переоденься во что-нибудь. Или ты теперь и воду носить будешь при параде в геройской звезде? – смеётся.

Когда мать вернулась с работы, баня была раскочегарена на полную мощность. Лиза, правда, не голышом, в полотняной сорочке до колен, хлестала меня, растекошенного на липовом полке и только срам прикрывшего простынкой, двумя вениками сразу. Качественно хлестала, гоняя горячий воздух буквально в сантиметре от тела, но, не используя веник в качестве розги.

– А тебя отхлестать надо? – гляжу на её потное лицо, чтобы не смотреть на мокрую рубашку, облепившую девичью грудь.

– Не боись, мать отхлещет, – смахивает Лиза ладошкой пот со лба. – Она у нас в банном деле мастерица. Не то, что я.

– Еще как отхлещу, – пригрозила мать, приоткрывая дверь в парную. – Выгоняй отсюда гостя. Я сейчас к тебе сама присоединюсь. А тебе, Лёша, там, в мыльне, мочалку приготовила и ушат с тёплой водой. А «банное» мыло это ты привёз? У нас такого не было.

Пили чай, лакомясь настоянным на калине мёдом. Чай у матери в заготконторе продается без карточек, но только для тех, кто лисьи, да песцовые шкурки сдаёт. Ну, а кто шкурки сдаёт старается кладовщика задобрить, а то скажет кладовщик: остался только чай третьего сорта… А чай тут на северах валюта. За чай расконвоированные зеки, что хочешь, сделают, а среди них разные умельцы попадаются.

Чувствовал себя после бани я как заново народившимся. Но не все коту масленица, бывает и Ильин день.

Хорошо, что все такие благостные поле бани. Легче было мне говорить самому родному для моего тела человеку горькие слова.

Мать после того, как я рассказал ей про свою амнезию, опечалилась.

– Что сказать? – промолвила она после недолгого молчания. – Скажу: слава богу, что живой остался и даже головкой не трясёшь, как другие контуженные. То-то вчера чуялось мне в тебе что-то чуждое. Будто и не родной ты мне. Но осмотрела я тебя в бане всего – мой это сын. Даже родинки в правой подмышке, которые вроде как целуются, когда ты рукой двигаешь, твои. С детства мне знакомые. И сердце твоё знакомо бьётся.

Вот так вот и решился основной вопрос философии в одной отдельной семье: что первично, а, что вторично. Материя, как то и положено в марксизме, победила.

– Откуда Лиза взялась, если в моей официальной биографии о ней ни слова, ни полслова? – спросил я, когда Лизавета по каким-то делам вышла в сени.

Мать подпёрла голову ладонью, поставив локоть на стол, и поведала с интонацией сказителя былин.

– Действительно ничего не помнишь, – констатировала. – А ведь сам игрался с ней, когда в отпуск после училища приезжал кубарями хвастать. Сестрёнкой называл. Ну, слушай. Отправила я тебя в казённый дом – училище твоё лётное, а сама осталась одна. В тридцать три года. Молодая баба ещё, если сзади посмотреть, – усмехается. – И так получилось, что сошлась я с Маркелом Татарниковым, мастером-наладчиком в доках. Он как раз овдовел перед тем за год. Стали жить вместе. А так как он ссыльный к нам попал как вредитель, то брак мы не оформляли, чтобы твоей карьере не помешать. Вредно тебе в родственниках лишенцев иметь. Детей совместно, как видишь, не нажили. А Лизка – дочка его от первого супружества. Мамой меня зовёт, но я не мать ей, хотя за дочку держу. И люблю как дочь.

– А где сам Маркел твой, почему не вижу?

– И не увидишь. По осени пошли они на Обь артелью царь-рыбу промыслить на перемёт. На зиму балыков наделать. Да перевернулась лодка. Было их в ней шестеро. Выплыло двое. А как я выла, как выла… С работы приду, клюковки дёрну и сижу, вою. «Маркелушка, голубь ты мой сизокрылый, на кого ты меня покинул. Возьми меня под правое крылышко»… Вроде жила – не тужила, а, оказалось, любила. Крепко любила я этого малоразговорчивого мужика. Твоего отца так не любила. Замуж пошла потому, как позвал. Я, сирота, с девочкиных лет в услужении по людям. Не девушка была. Кто меня из местных в жены возьмёт, не девушку? А отцу твоему не сколь баба, сколько бесплатная прислуга в дому нужна. Деньги у него водились. Дом вот этот купил. В школе инородцев арифметике учил. А так всё больше писал что-то, керосин жёг. И всё письма рассылал. Всё жаловался, что ему тут и поговорить-то не с кем. Чтобы на мне жениться, крестился он в Васильевской церкви. Я-то православная, а он жид. Сказали: низ-з-з-з-зя! Он и полез в купель. Был Лейба, стал Лев. Отчество осталось прежнее только – Агициевич. А я стала Фрейдсон. Налей клюковки, помянем Маркела и Лёву заодно. Всё крещёные души. Пусть Господь упокоит их в райских тенётах, хоть и не по заслугам их, а лишь по молитве нашей.

И истово перекрестилась на икону в красном углу.

– Ни от одного, ни от другого даже могилки не осталось. Одного в Волге беляки утопили, другой сам в Оби утоп.

Пришла Лиза с корчагой парного козьего молока в руках. Возмутилась.

– Клюковку дуете. Без меня. Пока я козу за сиськи тягаю, вы тут бражничаете.

– Садись, – мать похлопала ладошкой по табурету. – Как раз отца твоего поминаем.

Выпили не чокаясь.

– Так, что там про моего отца дальше? – спросил я, только чтобы Маркела не обсуждать при Лизе. – Какой он партии революционер был?

Мать поняла меня. Подхватила тему.

– Анархист какой-то вроде. Но в авторитете. Письма ему часто писали, советов спрашивали. Газеты присылали. Книги. Пару раз какие-то мутные люди приезжали: деньги привозили, ружьё вот это. – Показала она рукой на курковую «тулку», висящую на стене рядом с патронташем. – В посылках частых папиросы асмоловские, какие у нас не продавали, чай английский заморским фруктом бергамот духмянистый, орехи, сласти восточные. Мне больше всего нуга лимонная нравилась. Уважали его на материке.

– Мацу не слали? – ехидничаю.

– Нет. Он вообще в бога не веровал. Верил в коммунизм, но как-то на особь. Не так, как большевики. Хорошо мы с ним жили, грех жаловаться. Ругаться он на меня ругался часто, но, ни разу не ударил. А как я забеременела тобой, революция случилась. Царя сбросили. Тут Лёва весь покой и потерял. А как ледоход на Оби прошел, сорвался в Петроград первым пароходом. Оставил мне двести шестьдесят рублей на прожитьё и погнал. Он бы и раньше на собаках умчался, да желающих везти его в верховья реки не нашлось. Пару открыток за всё время прислал, керенок три аршинных ленты, да детское приданое богатое на твоё рождение. Посылка эта еле к зиме до нас добралась. А потом и похоронка на него пришла, в восемнадцатом. Ты уже к тому времени ползал и гукал вовсю.

Мать улыбнулась своим воспоминаниям.

– Наказал он мне строго: если сын – назвать Ариэлем. А если дочь – то Эстер. Я его не ослушалась – муж же, как можно? Записали тебя по новому закону в управе Ариэлем, а крестили в церкви Алексеем, божьим человеком. Тебя все тут знают как Алексея. Так что не удивляйся.

– А как я в евреях оказался, если крещёный? – удивляюсь.

– При советах нас всех не по богам, как при царе, а по племенам рассортировали. По новым декретам. Я на жизнь прачкой зарабатывала. Так что… – махнула она рукой. – Комиссар наш поселковый ко мне куры строил. Из хохлов сам. Фамилия у него была смешная: Чернописько. – Смеётся. – А я ему не дала. Как представлю – смех разбирает. Какая тут любовь? Вот он меня по вредности характера не как рабочую, а как батрачку-крестьянку записал при переписи. В отместку. И еврейкой сделал. Сказал: «Раз у тебя дети жиденята, то и сама ты того же племени». И штемпель поставил. А мне-то что? Хоть горшком назови, только под юбку не лазь. Не стала я, и потом, ничего переделывать, тем более жаловаться. В двадцатые годы единственной еврейкой на всё село было выгоднее быть. Как заготконтору поставили, так меня туда сразу и взяли. Главный по заготконторам, который с Тюмени сидел, звался Аршкопф Роман Аронович. Сначала младшим счетоводом меня назначили. Потом и на склад поставили. Счетовод – служащий, а кладовщик – рабочий. Большая разница у советской власти. Рабочий в двадцатые годы был как дворянин при царе – вся льгота ему. Так и тружусь на одном месте. А Лёве в краеведческом музее отдельный стенд соорудили, как выдающемуся революционеру и герою Гражданской войны. Я им фотокарточки его отдала, книги и оставшиеся от него рукописи, чернильницу медную. Думаю, не за грех тебе будет у того стенда сфотографироваться при полном параде. Глядишь, где и поможет в карьере.

Мать еще опрокинула рюмку клюковки, что-то напряженно думала и, не без внутренней борьбы, решилась.

– Но, то всё дела прошлые. А нам надо сегодняшним днём жить. Я вам так скажу, дети мои… Вот вам мой материнский наказ. Пока у Лёшки отпуск, делайте мне внука.

– А-а-а-а… – только рот открыл я от изумления.

– Да. – Хлопнула она ладонью по столешнице. – Тебя убьют, нам хоть внук останется. Родная кровь. А мне надоело на тебя похоронки получать. Крайний раз, только-только по Маркелу отвыла, оплакала. Бац. Несут: «Ваш сын пал смертью храбрых…». Чуть сама концы не отдала. Думаешь, как это оно? Одно меня спасло – не верила я похоронкам. Ждала живого. Хоть безногого, хоть безрукого, хоть такого – беспамятного, но живого. А сейчас боюсь. Боюсь тебя обратно на войну отпускать. Но ведь не послушаешь же?

– Не послушаю, – твёрдо ответил. – Моё место на фронте. А эта звезда только сильнее обязывает.

– Вот и я о том, – горько выдохнула Мария Засипаторовна. – Сделаешь Лизке ребёнка и вали на свою войну.

– Да она мала ещё, – возмутился я.

– Мала-а-а-а?… Я тебя в шестнадцать родила. И ничё… Вон какой здоровый герой получился – даже смерть не берёт. Правда, Алёшенька, в том, что третьей похоронки на тебя, даже ложной, я не переживу. Как бог есть, не переживу. Сделайте, дети, как я прошу. Уважьте. Мне хоть жить будет ради кого.

– Тебе лет-то сколько? – спрашиваю похожую на соляной столп Лизавету.

– Пятнадцать. В октябре исполнилось, – отвечает как робот. Без эмоций. А сама, то бледнеет, то краснеет, то пятнами идёт.

– Мать, я лётчик. Я и после войны в армии служить буду. Не вернусь я в деревню.

– У нас теперь город. – Лиза открыла рот.

– Да хоть столица, – бросаю в раздражении.

– А столица и есть, – не унимается девушка. – Столица Ямало-Ненецкого округа. Не хухры-мухры.

Но я уже переключился на мать.

– У меня в Москве теперь квартира отдельная. Комнату мою фашист разбомбил, так товарищ Сталин сам распорядился найти мне жильё. Дали квартиру в хорошем доме в самом центре Москвы. Я думал тебя туда забрать, – говорю матери.

– Не поеду я в твою Москву. Тут у нас в голодный год хоть рыба будет. А в вашем муравейнике, случись чего – сразу зубы на полку. Да и Лизку я не брошу. Она мне старость скрасит. Внука давай, а больше от тебя ничего нам не надо. Приводи в свою фатеру московскую столичную фифу, нам её отсюда не видать будет. Ребенка только признай, когда родится, чтобы Фрейдсоном был, сыном и внуком героев.

– Давай, мать, не пороть горячку, – ищу заполошно выход из столь неординарной ситуации.

– А когда её пороть? Седни нас в покое оставили – матери утешиться, а завтра народ попрёт в наш дом как на первомайскую демонстрацию. Знакомые, а их у меня много – всё же в заготконторе работаю. Улица наша так точно. Домой шла – уже спрашивали. Я и на работе три дня отпуска взяла. Так, что в покое нас оставят только на ночь. Вот вам и время внука заделать. Иль тебе Лизка не по нраву?

– Лиза нравится. – Не хочется мне обижать девушку, как бы всё не обернулось. – Девка она красивая. Не нравится мне, что меня рассматривают только как быка-производителя.

В ответ мать только хмыкнула.

– А ты о ней подумай, как следует. Сколько вас – ражих мужиков поубивает на войне? Даже в нашу глухомань похоронки идут на каждого второго. Не от кого рожать ей будет. Разве, что от селькупа – их в армию не берут. Лизка, а ты, что стоишь столбом? Что молчишь?

Та край скатерти теребит. Глаз не поднимает.

– Мама, я вашей воле покоряюсь, но я никогда не смотрела на Лёшу иначе, как на брата, – выдавливает из себя девушка.

– А теперь посмотри на него как на мужика. – Нажимает голосом Мария Засипаторовна. – Как на отца твоих детей. Всё. Решено. Спать будете вместе в дальней комнате за кухней. Идите уже. Мне поплакать нужно. Своих мужей помянуть.