Главный союзник Китая в минувшей войне, будучи глух и слеп, ничего не знал и до сих пор не знает ни о конвенциях, ни о мире. Он последовал за возвращающимися армиями Японии, вторгся в пределы победоносной империи и в жаркий сезон убил порядка тридцати тысяч человек. Он до сих пор продолжает убивать, и погребальные костры горят непрерывно. Время от времени порывы ветра приносят в мой сад этот запах дыма с холмов за городом, только чтобы напомнить мне, что расходы на кремацию взрослого человека моей комплекции составляют восемьдесят сэнов, то есть примерно полдоллара в американской валюте по текущему обменному курсу.

С верхнего балкона моего дома на всем своем протяжении до самой гавани просматривается японская улица с ее рядами магазинчиков. Я видел, как из разных домов этой улицы отвозятся в госпиталь холерные больные, а последним (только сегодня утром) был мой сосед напротив, который держал магазин фарфора. Его забрали насильно, невзирая на слезы и причитания его домочадцев. Санитарный закон запрещает лечение холеры в частных домах, тем не менее люди стараются спрятать своих больных, несмотря на штрафы и прочие санкции, поскольку государственные холерные госпитали переполнены и правила там жесткие, а пациенты полностью разлучены со всеми, кому они дороги. Но провести полицию удается не часто: она быстро раскрывает случаи сокрытия и является с носилками и носильщиками. Это кажется жестоким, но санитарный закон и должен быть жесток. Жена моего соседа с плачем шла за носилками, пока полицейские не принудили ее возвратиться в свой опустевший магазинчик. Сейчас он закрыт и, вероятно, никогда уже не будет вновь открыт своими владельцами.

Подобные трагедии заканчиваются так же быстро, как и начинаются. Лишившиеся члена семьи, так скоро, как дозволено законом, увозят свое скорбное имущество и исчезают, а обычная жизнь улицы продолжается и днем и ночью, совершенно так, как будто бы ничего особенного и не произошло. Странствующие торговцы с бамбуковыми шестами и корзинами, или ведрами, или коробками проходят мимо опустевших домов, оглашая окрестности своими привычными зазывами; с пением отрывков из сутр проходят религиозные процессии; слепая массажистка меланхолично свистит в свисток; частный ночной сторож проходит под постукивание тяжелой палки по плитам водостока; мальчик, продающий кондитерские изделия, по-прежнему бьет в барабан и печальным, сладким, словно у девушки, голосом поет любовную песенку:

Ты и я, мы вместе… Я оставался долго; но в момент расставания мне показалось, что я только что пришел.

Ты и я, мы вместе… Я все еще думаю о чае. Старым или свежим чаем из Удзи он мог бы показаться кому-то; но для меня это был чай Гекоро, чудесного желтого цвета цветка ямабуки.

Ты и я, мы вместе… Я телеграфист, а ты одна из тех, кто ждет весточки. Я посылаю свое сердце, а ты получаешь его. Что нам за дело теперь, если даже упадут столбы, если даже оборвутся провода?

А дети резвятся, как всегда. Они гоняются друг за другом с криками и смехом; они танцуют, распевая хором; они ловят стрекоз и привязывают их к длинным ниткам; они поют о тяготах войны, о том, как рубят китайские головы:

Иногда какой-нибудь ребенок исчезает, но те, что остались живы, продолжают свои игры. И в этом заключается мудрость.

Кремировать ребенка стоит всего лишь сорок четыре сэна. Несколько дней назад был кремирован сын одного из моих соседей. Маленькие камешки, с которыми он обыкновенно играл, лежат там на солнце точно так же, как он их оставил… Любопытна эта детская любовь к камням! В какой-то период жизни камни становятся игрушками не только детей бедняков, но и всех детей: не важно, сколько других игрушек у него будет, каждый японский ребенок хочет иногда поиграть с камнями. Детскому уму камешек представляется чем-то замечательным, да так и должно быть, поскольку даже для разумения математика нет ничего более чудесного, чем обыкновенный камень. Маленький сорванец подозревает, что камень намного больше того, чем он кажется, и это превосходное подозрение; и если бы глупые взрослые не сказали ему ложно, что его игрушка не стоит того, чтобы о ней размышлять, она бы никогда не надоела ему и он постоянно открывал бы в ней что-нибудь новое и замечательное. Только очень великий ум мог бы быть способен ответить на все детские вопросы о камнях.

Согласно народному поверью, сынишка моего соседа сейчас играет призрачными камешками в сухом ложе реки душ, пытаясь понять, быть может, почему они не отбрасывают тени. Истинная поэзия легенды «Саи-но-Кавара» заключается в абсолютной естественности ее основной идеи – иллюзорного продолжения той игры, в которую все маленькие японские дети играют с камнями.

Продавец чубуков для трубок совершал свой привычный обход с двумя коробами, подвешенными на бамбуковом шесте, лежавшем у него на плече как коромысло. В одном коробе были различные по диаметру, длине и окраске чубуки вместе с инструментами для приладки их к металлическим трубкам, а в другом коробе лежал младенец – его собственный ребенок. Иногда я видел его выглядывающим из-за края короба и улыбающимся прохожим; иногда он лежал на дне короба и спал, тщательно запеленутый; а иногда – играл со своими игрушками. Многие люди, как мне говорили, дарят ему игрушки. Одна из игрушек удивительно напоминала посмертную дощечку (ихай), и она была в коробе постоянно, независимо от того, спал ребенок или нет.

На днях я приметил, что продавец чубуков расстался со своим бамбуковым шестом с подвешенными коробами. Он направлялся вверх по улице с маленькой ручной тележкой, размерами достаточной лишь для его товаров и его младенца и явно изготовленной для этих целей с двумя отделениями. Возможно, младенец стал слишком тяжел для более примитивного способа передвижения. Над тележкой трепетал белый флажок с надписью рукописными иероглифами «Кисэру-рау каэ» (обмен чубуков) и краткой просьбой о «великодушной помощи»: «О-тасукэ о-нэгаймас». Ребенок выглядел здоровым и счастливым, и я вновь увидел предмет в форме дощечки, который так часто привлекал мое внимание и ранее. Сейчас он был прикреплен вертикально к высокому ящику в тележке и обращен к постели младенца. И когда я так смотрел на приближающуюся тележку, я внезапно почувствовал уверенность, что эта дощечка и в самом деле ихай: солнце осветило ее ярким светом, и на ней безошибочно был виден обычный буддийский текст. Это возбудило мое любопытство, и я попросил Манъэмона сказать продавцу чубуков, что у нас есть несколько трубок, которым требуются свежие чубуки – что было действительно так. И вот тележка подъехала к нашим воротам, и я вышел взглянуть на нее.

Ребенок не проявил страха даже при виде чужеземного лица – очаровательный мальчик. Он лепетал, и смеялся, и протягивал свои ручонки, явно привычный к ласкам; играя с ним, я рассмотрел дощечку с близкого расстояния. Это был ихай секты Син (Син-сю) с женским каймё, или посмертным именем, а Манъэмон перевел мне китайские иероглифы: «Досточтимая и высокопоставленная во Дворце совершенства, тридцать первый день третьего месяца двадцать второго года Мэйдзи».

Тем временем служанка принесла трубки, которым требовались новые чубуки; я взглянул на лицо этого ремесленника, когда он работал. Это было лицо человека, уже перешедшего средний возраст, с теми глубокими симпатичными линиями вокруг рта, сухими руслами от прежних улыбок, которые придают столь многим японским лицам это неописуемое выражение безропотной доброты. В это время Манъэмон начал задавать вопросы, а когда Манъэмон задает вопросы, только дурной человек может ему не ответить. Иногда мне кажется, что за этой дорогой бесхитростной старой головой я вижу какой-то ореол, а именно – ореол Босацу.

Продавец чубуков отвечал, повествуя свою историю. Через два месяца после рождения их малыша его жена умерла. В свой последний час она сказала:

– С той минуты, как я умру, и до того, как минуют три полных года, умоляю тебя оставлять малыша всегда соединенным с моей тенью: никогда не позволяй ему расставаться с моим ихаем, так чтобы я могла продолжать заботиться о нем и нянчить его, поскольку ты знаешь, что в течение трех лет ему нужна материнская грудь. Умоляю тебя не забыть эту мою последнюю просьбу.

Но после смерти матери отец не мог больше выполнять привычную для него работу, а также заботиться о таком малолетнем ребенке, которому требовалось постоянное внимание и днем и ночью. А он был слишком беден, чтобы нанять няньку. Поэтому он занялся продажей чубуков для трубок, поскольку так он мог зарабатывать немного денег, не оставляя ребенка ни на минуту одного. Он не мог себе позволить покупать молоко, но больше года кормил мальчика жидкой рисовой кашей и сладким сиропом.

Я сказал, что ребенок выглядит очень сильным и отсутствие молока ничуть не пошло ему во вред.

– Это потому, – заявил Манъэмон убедительным тоном, граничащим с упреком, – что покойная мать нянчит его. Как же он может нуждаться в молоке?

И ребенок тихо рассмеялся, словно бы осознавая призрачную ласку.