Глава 2
Тряска. Гул автомобильного двигателя. Вспышка острой боли, раздирающая хребет. Опять тряска. Опять боль. И темнота, наступившая после того, как на лицо опустили грязную шуршащую ткань, воняющую горелым пластиком и рыбьим жиром. Она очень жесткая и сильно измятая, угловатая складка время от времени елозит по глазу, это неприятно, но Трэш в такие моменты даже моргнуть не может, он такой же беспомощный, как и прежде.
С того самого момента, когда начал себя осознавать, не выдалось ни мгновения, которое обошлось бы без боли. Но, как оказалось, терпеть ее ничего не видя и слыша непонятное – гораздо невыносимее.
Почему Трэш не теряет сознание? Ведь нет сил это выносить, боль высосала все силы, он даже хрипеть больше не может. Но, тем не менее, не проваливается в спасительную тьму.
Тряска закончилась резким рывком, от которого тело дернулось настолько сильно, что Трэш все же сумел захрипеть, а грязная ткань слетела с его глаз.
В них тут же ударил свет, ярко-беспощадный. И нет возможности зажмуриться, прикрыть глаза, которые больше болели, чем что-то показывали.
Но нет, зря он на них наговаривает, кое-что они различают. Бетонный свод над головой укреплен рельсами, на краю поля зрения сереет стена, на ней чужеродно смотрится идеально-белый квадрат, набранный из крупных кнопок.
Вот, собственно, и все.
Уши как работали, так и работают, слышит Трэш прекрасно.
Хотя – не факт, ему ведь не с чем сравнивать.
– Зёма, это чё, в натуре, за кадр?! Откуда он, такой красивый? По пути привалили?! А чего такой целый?!
– Обижаешь, Руфик, никто никого не валил. Это клиент.
– Я че-то не понял?..
– Что тебе непонятно? Не первый раз на разборку сюда разных привожу. Пациент это, из наших. Слишком много кушал, вот вырос большим.
– Да иметь меня конем! Это ж охренеть! Ну нифига себе у вас там пациенты. Да надо всю голову отморозить, чтобы с такими работать.
– А че их бояться? Они все паралитики, жрут в себя, гадят под себя, вот и все, что умеют.
– Да? Это как же утку под такого больного подкладывать?
– Да какие там утки, шлангом обмывают, стоя по колено в дерьме.
– Паскудная работенка.
– Обслуга занимается, мы там не при делах.
– Это как такого разбирать? Да и на кой нам вообще такое счастье нарисовалось? Тут же одна броня, я мяса вообще не вижу. Да это танк какой-то, скармливать нечего, куда такого красивого на харчи пускать?
– Его кормили хреново.
– То говоришь, что жрал много, то хреново. Как тебя понимать, вообще?! Что, этот бегемот плохо жрал?! Ну ты сказанул, Зёма, ну ты повеселил, братан. На сколько он тянет? Тонны полторы будет?
– Весовщиком тебя ставить нельзя, почти на двести кило меньше дал.
– Двести? Двести, Зёма – ни о чем. Считай, что тютелька в тютельку сошлось. Но только мяса тут и половины не будет, тощий он, доходяга какой-то.
– Говорю же, кормили плохо, в основном, он на горохе сидел.
– Не гони, они такое не жрут.
– Этот жрал и добавки просил, когда ему через шланг кашу заливали.
– Это сколько за раз гороха смолотить может?
– Два ведра влегкую.
– Два ведра? Это сколько же от него потом копоти. А чего у него ручонки короткие?
– Ему их режут каждый месяц, еще не доросли до нормы.
– Нафига режут?
– А чтобы в носу не ковырялся.
– Гы-гы-гы. Блин! Зёма!
– Чего?
– Оно смотрит! У него зрачок двигается!
– Ну и что?
– Так оно чё?! Живое?!
– Конечно, живое.
– На кой ты его живым привез?
– Я же просто водила, мне какого загрузили, такого и привез.
– А если трос порвет?!
– Не суетись, у него хребет перебит, видишь, штыри торчат. Перфоратором пробивают каждую неделю и что-то там подрезают, а потом эти штуки загоняют, чтобы не заросло. И еще вон, видишь дыру? Там у него артерия, в нее колют гадость, от которой у них все отнимается, полный паралитик получается. Получается, он без рук и без ног, хребет перерезан, да еще и ядом обколот – гарантированный овощ.
– Ну вы там и умники, охренеть. Привезли элиту пробитую, да еще и живую. Вот на кой она нам тут живая нужна? Мы тут, на филиале, не садисты, как ваши, у нас все по-честному.
– Да это Чип поспорил с Дейлом, что ты, когда такого клиента увидишь живым, обделаешься жидким. Видишь, Чип выиграл.
– Хрен ты угадал, вот, нюхни штаны, лишним не воняют. Можешь даже лизнуть, гы-гы-гы.
– Руфик, а что это у вас за ворота новые?
– Да все ништяк ворота. Броня четкая, миллиметров сто.
– Ты гонишь.
– Нихрена я не гоню. Веника знаешь?
– Ну?
– У него из руки получилась грампластинка.
– Ты че несешь?
– Прапор мешок через плечо несет, а я, как есть, говорю. Венику эти ворота на руку уронили, когда устанавливали.
– Да ты что?
– Я тебе говорю, на моих глазах. Была рука, и хлоп – не рука, а, блин, диск «Битлз» какой-то. Теперь левой лысого гоняет, полное освобождение от нарядов. Видишь кнопки? Пять, два, два, пять жмешь, и плита сама в сторону катится. Четко все, как в бункере у президента.
– Сама в сторону уезжает? Значит, тонкая.
– Не, толщина там о-го-го, еле поставили. Такую танком не прошибешь.
– На западе такие клиенты водятся, что эту плиту одной лапой скомкают и выбросят, как фантик от сладкой конфетки. Сам знаешь, от какой конфетки.
– Зёма, ты это че? Меня в конфеты записал?
– Ну а для кого еще этот фантик?
– Шутник.
– Никаких шуток, матерую элиту такой ерундой не остановить, она с танков башни сносит.
– Здесь такие не водятся. Сам знаешь, что всех серьезных внешние отстреливают сходу, разгуляться им не дают.
– Постучи по дереву и сплюнь три раза. Здесь хватит и одной, если пропустят.
– Зёма, так у клиента мешок, получается, не спустили?! Да вы там совсем с башкой не дружите, тут же добра на год красивой жизни!
– Губу на место закатай.
– Я не для того ее раскатывал.
– Закатывай-закатывай, пустой он.
– Это как пустой?! Ты чё?!
– А ничё. Вот такой он вырос – совсем пустой. Говорю же, кормили его плохо, с гороховой кашки жирок хрен нагуляешь.
– Это не радует. Такой видный клиент и бестолковый. В натуре понты.
В поле зрения показалась ладонь, остро воняющая застарелым потом и нефтепродуктами. В ее пальцах был зажат дымящийся окурок, который в следующий миг с шипением вонзился в глаз.
– Зёма, ты гляди, клиент даже не моргает.
– Говорю же тебе, овощ он. Можешь хоть сесть ему на рыло, не укусит.
– Да ну, стремновато как-то. Ты только погляди на его хлеборезку, такой если хватанет, на белого друга нечем присаживаться будет.
– Не хватанет, он даже языком пошевелить не может. Ему перед дорогой еще метанола со жмыхом от живца в кровь залили.
– Нафига?
– Для них жмых – это чистый яд. Слабые дохнут, а такие шевелиться не могут, только слезы пускают. Вон, гляди, глазища какие мокрые.
– А метанол нахрена?
– У них от этого болевые ощущения усиливаются, зрение вянет и вялыми становятся.
– Мы дохнем от него, как мухи, а у них, значит, просто боль лучше чувствуется и хреново себя чувствуют? Да тут реально страшно жить.
– У них не просто усиливается, у них от любой царапины слезы литься начинают. Вон, плачет, скотина, больно ему.
– А чего ты его, как мужика называешь? У нас таких зовут тварями, ну или просто «оно».
– Да там длинная история. Пиво есть?
– Для тебя, может и найду.
– Пошли, раздавим по паре, пока разгрузят, расскажу. Там история – полный отпад, я первый раз когда услышал, челюсть до асфальта уронил.
– Да ты чё?
– Я тебе говорю. Думал, ты знаешь, ведь у нас все ее знают.
– Ну так то у вас, в центре, а мы – филиал, до нас пока новости дойдут, их три раза переврут.
* * *
Человек, склонившийся над Трэшем, был неряшливо-небрит, кожа лица усеяна крупными порами, похожими на следы проколов от огромной иглы, глаза серые, тусклые, без тени эмоций, будто подтаявший в солнечных лучах лед на грязной луже. Воняло от него ядреной смесью запахов табака, грязного тела и чего-то кислого, омерзительного, почему-то заставлявшего задуматься о смерти.
Вот, собственно и все, что можно сказать об этом незнакомце. Трэш, лежа лицом кверху, не мог разглядеть даже его одежду, взгляд скосить по-прежнему не получалось.
Небритый, выпустив струю удушающего дыма, небрежно погасил окурок, вкрутив в глаз Трэша. Видимо, здесь так принято и не сказать, что традиция из приятных. На фоне боли, раздирающей тело – ерунда, но, разумеется, хотелось бы обойтись без таких грубостей.
Вот только выбора у Трэша нет.
– И что же мне с тобой делать, мальчик? – поразительно-добрым голосом поинтересовался небритый.
Трэш, естественно, ничего не ответил. И, откровенно говоря, пробудись у него сейчас дар речи, он бы, пожалуй, тоже промолчал.
Просто непонятно, что тут можно ответить.
Небритый зачем-то с силой постучал по глазу костяшками пальцев, чем вызвал серию вспышек боли и помутнение, после которого Трэш почти перестал видеть на одну сторону.
– Какой крепкий мальчик, – безмятежно улыбнулся мужчина и отстранился, исчезнув из поля зрения.
Некоторое время Трэша никто не трогал: не тушил окурки о глаза, не стучал по лицу острой стальной киркой, проверяя на прочность, как те недобрые люди, которые выгружали его из кузова. Счастьем такое спокойствие не назвать, но он начинал привыкать радоваться даже таким мелочам.
Других поводов для радости пока что не наблюдалось.
Самые разные звуки, то и дело раздававшиеся со всех сторон, затмил в один миг возникший механический рев и звон металла. Затем тело его начало мелко дрожать, ноздри уловили омерзительный запах, почему-то вызвавший ассоциацию со смрадом горелых волос.
Он помнит, как воняют горелые волосы? Получается, что да.
Жужжание возле уха продолжалось долго. Пробирающую до костей дрожь, которым оно сопровождалось, приятной не назовешь, но Трэш постепенно начал с ней свыкаться.
А потом резко, неожиданно, никак о себе не предупреждая, левая рука взорвалась столь оглушающей болью, что голову покинули мысли, а из глотки вырвался булькающий хрип.
Боль была немыслимой, непереносимой. Кто-то резал плоть и заливал раны свинцом, причем непрерывно, без намека, хотя бы, на секундную паузу. В смрад горелых волос вплелись новые нотки вони, это его кишечник и мочевой пузырь не выдержали, а боль как разгорелась, так и не думала гаснуть, казалось, она даже усиливается.
– Это что тут у тебя за дела, Мазай?! – строго рявкнули откуда-то со стороны ног.
Жужжание прекратилось, как и дрожь, а боль начала плавно отступать.
– Никанорыч, этого мальчика надо в клетку для начинающих отправить. По частям приходится, целого такого там схарчить не смогут, молодое поколение слабо на зубки.
– Да? Это кто же такой умный распорядился?
– Да Щегол, кто же, кроме него, такое приказать может. Мимо пробегал, сказал в третий ангар зайти, там, мол, пухлый клиент для новеньких. У них ведь кровь молодая, горячая, аппетит на троих, а тут чистого мяса полтонны, надо только помочь им до него добраться.
– И зачем же ты ему руку отнимаешь?
– Ну так я же и говорю, целиком его наши зверушки никак не скушают. Никанорыч, ты только посмотри на него, он ведь чистый танк, у него даже глазища твердые, без диафрагм удары держат. Вон, пилил-пилил, а как до кости достал, пила намертво встала. Даже не знаю, что дальше делать. Надо ведь одну руку, потом вторую, потом ноги, ну а там и шею, а у меня уже от диска всего ничего осталось. Очень уж тугие пластины. Никогда такую броню не видел, у нее даже рисунок неправильный, с хитрым перехлестом, не сразу и поймешь, как надрез вести.
– Вижу, Мазай, у тебя тут все схвачено и осмыслено.
– Ну Никанорыч, я ведь не первый день в деле, мне иначе нельзя.
– Посадить бы тебя на штраф со Щеглом на пару. Может, покатаетесь по кластерам, посмотрите на стронгов поближе, и не только на них, глядишь, и думать не седалищами научитесь.
– Никанорыч, ну вот зачем меня на штраф? Я ведь человек исполнительный, что мне сказали, то и делаю. Нет моей вины, что пила его так скверно берет, клиент очень уж жесткий. Говорю же, сам не пойму, что с ним, у него броня, будто проволокой пропитана, не режется вообще, только на волокна лохматится.
– Щеглу было сказано готовить клиента для клетки. Для клетки, а не для клеточных, разницу понимаешь? Неправильно он тебе растолковал, а это косяк.
– Охренеть. А я тут при чем? Со Щеглом и решай.
– А своя голова тебе на что?
– Щегол мою голову не спрашивал. Что сказано, то и делаю.
– Так не на корм надо пускать, а на дело интересное. Зачем бы тебе его живого отдали, сам посуди? Не мог подумать?
– Так мало, что ли, я живых порезал? Никакой математики не хватит такое сосчитать. Щегол сказал, я сделал, что не так?
– А то, что достали вы меня своей непонятливостью и ограниченной исполнительностью. Причем все достали. Давай, в темпе клиента заштопай. Рука хоть не отвалится?
– Ну так кость целая, и броня с другой стороны осталась, а она – тоже опора. Никуда эта рука не денется. И я не понял – как это штопать?
– А так это и понимай. Новеньким его сделать надобно.
– Новеньким? – голос Мазая был переполнен скепсисом.
– Ну, хотя бы, не совсем старым. Там подлатать, там подкрасить в черное и страшное. Ну ты сам все знаешь, не первый раз замужем.
– И на кой оно нам надо?
– Ты с внешними тему карьера помнишь?
– Памятью не хвораю.
– Приедут они завтра. Мы им передали, что под них клиент интересный появился. Так мол и так – элитный товар, штучный, красоты неописуемой. За соответствующий подогрев мы готовы его выставить хоть сей момент. Пригодится и для фильма красивого, и для альбома дембельского – до того хорош, что ко всему подходит. Так что завтра твой мальчик должен в карьере петь и танцевать.
– Сложную задачу ты мне задал…
– И что тут такого сложного?
– Погляди сюда.
– И что?
– Что-что: штыри в нем – целых два.
– Ну так вытащи.
– В хребет они забиты, чуть не так поверну, и не станет клиента. Тут хитро все устроено, институтские ему паралич через них делали.
– Мазай, запомни уже – институт в Улье всего один, а то, о чем ты мне сейчас талдычишь – инпостеры, или попросту ипсы. Дебилы они там через одного, а не ученые, много о себе думают, а толку чуть. Так что, если они железки засунули, такой грамотный мужик, как ты, без помех достанет, потому как не глупее некоторых, пусть даже меня умом в последние времена не радуешь. Давай братец, делай все, как надо, заговорился я с тобой.
– Эй, Никанорыч, ты погодь уходить.
– Чего еще?
– Если вытащу, может не успеть срастись. Это же тебе хребет, а не пятка, дело больно тонкое, спешку не любит.
– Внешники завтра прикатят, грев привезут, а этот мальчик должен за грев отработать добротно. Покорми его, как следует, мяском свежим, они это любят.
– Нельзя ему мясом кормиться, голод сейчас куда полезнее. Знаю я получше метод, но надо, чтобы он с пустым брюхом сидел или на чем-то легком, вроде сахарка. Поможешь?
– В чем помощь нужна?
– Живчик требуется. Ведро крепкого живчика на ведро молока или масла растительного. Лучше всего оливковое, но главное там – живчик. Залить ему в брюхо, и восстановление влет пойдет.
– Ведро живчика?! Может ты его еще и жемчугом покормишь? Давай Мазай, не стесняй себя в запросах, у нас ведь всего полно, прям не знали, куда добро девать, а тут вдруг ты возник с креативно-разорительными идеями.
– Не знаю, не пробовал такое, кто мне жемчуг даст, шутишь, что ли. А вот живчик – вернейшее средство для таких вот клиентов.
– Для человека это вернейшее средство, а не для них.
– Уж поверь, с ними тоже работает.
– Откуда знаешь?
– Помнишь, когда внешние кино снимали в карьере?
– Они всегда снимают. Любят это дело, там в кого ни плюнь, сам себе режиссер.
– Тогда без игрушек и всяких глупостей с бабами снимали. Просто две камеры большие и вертолет.
– А, вот ты о чем. Помню, конечно. К чему ты это сказал?
– К тому, что образину в тот раз Щегол говорил подготовить. Сказал, что надо шустрости в ней поубавить. Я хлопья и метанол Горику дал, сказал ему развести и залить через катетер, а сам не проследил за дураком. А потом смотрю, девочка уж больно шустро скачет. Кинулся проверять, и что вижу? Этот безрукий человек метанол отдельно поставил, хлопья отдельно, а потом взял бутыль, которую я развел для братьев-страдальцев и влил в девочку. Там три литра живчика чистого и масло с молоком, все как доктор говорил, строго по рецепту смешивал. Девочка после такого хорошо прыгала, сам же помнишь. А ведь болезная была, как привезли, еле-еле шевелилась.
– Еще бы ей не шевелиться еле-еле, если в нее из крупняка очередь, считай, в упор вбили. Только почему девочка?
– Я так вижу.
– А, ну да, позабыл, что с подарком Улей тебя огорчил, видишь баб, но ни одна не в радость. Значит, целое ведро перевести придется?
– Ну ты посмотри на этого мальчика. Да я даже не знаю, хватит ли ведра, у него рот, что у гиппопотама из Африки.
– Ведро, Мазай, это цельная жменя споранов, а бегемоты, кроме как, в Африке, нигде больше не водятся. Это, чтобы ты знал.
– Можно и без споранов, дело твое, но тогда я не скажу, поднимется ли он завтра. Очень уж болезный, ты на глаза его глянь – сухие и плачут. По углам стекает, а до остального не достает. Плохо это, даже моргать не умеет, сам посуди, на что такой паршивый годен?
– Ладно, уболтал ты меня, будут тебе твои спораны. Нам для нужного дела ничего не жалко, лишь бы с пользой. Только смотри, чтобы мальчик твой всерьез буянить не начал. Он ведь морду лица на семерых нажрал, как бы не вышло чего. Учти, что гости у нас серьезные намечаются, аж из совета директоров. Там шишки не с кедра упавшие, там всем шишкам шишки, покрупнее ананасов будут.
– Не волнуйся за такое, Никанорыч, руки у меня из плеч растут, сделаю в лучшем виде. Полежит на живчике, потом маленько метанола ему добавим, с хлопьями, пускай поспит чуток. Если с дозой не ошибаться, часа по три можно держать сонным, ну а нам больше и не нужно, нам ведь главное, чтобы к нужному моменту подгадать.
– Пойду за спораны скажу, а ты со мной иди, сам и заберешь их. А потом Щегла найду, поговорить с ним хочу. Что-то он много путать стал в последнее время. И общается как-то криво, иной раз не понять его, не нравится мне это.
– Зельем мертвячьим балуется, а от этой гадости любой чудить со временем начинает.
– Это да, это до добра не доведет, если не образумится. Вот за то, Мазай, тебя ценю, что к гадости не прикасался и прикасаться не станешь.
– Ну так мы с тобой люди простые, два лаптя деревенских, нам самогона с водочкой хватает, ядом не интересуемся. Слыхал, о чем ребята шепчутся?
– Ну-ка скажи, а то всякого шепота от них много.
– Говорят, что браться мы с тобой. Родные.
– Да ты что? Ох и фантазеры, с чего им такое в головы пришло?
– Разговариваем, мол, одинаково, как быдло из свинарника, бреемся нечасто, а ты вот, вообще, бородищу отрастил.
Голоса удалялись, но Трэш продолжал их различать даже сквозь многочисленные препятствия. Однако, он не прислушивался, все внимание уходило на руку. Жгущий ее огонь чуть притих, но не успокоился и больше не отступал. Терпеть такое невозможно, хотелось прижать обе ладони к груди и взвыть, но об этом не могло быть и речи. Все, что ему оставалось – это мысли. Он силился понять, почему все эти люди так бессердечно с ним обращаются. Кто он такой, откуда взялся, почему знает многое, но при этом ничего не помнит о себе. Но как ни пытался отвлечься на раздумья, это не помогало, боль не отступала ни на шаг, грызла, пусть и без острых приступов, но равномерно-мучительно.
В какой-то момент, в очередной раз попытавшись захрипеть, Трэш в отчаянии представил, как мышцы наполняются жизнью и движением, он легко рвет цепи и тросы, которыми его тело примотано к колесной платформе, вскакивает, обрушивается на Мазая, всем своим весом прижимает его к земле и, глядя в расширившиеся от предсмертного ужаса глаза изверга, произносит два слова: «За что?»
Странно, но такая картина заставила боль отступить на задворки. Всего на секунду, на миг, но заставила.
Трэш не мог это не заметить и воодушевившись, добавил картине красок: пронзительный вопль, вырывающийся из груди Мазая, кровь, хлещущая из его разрываемого тела, отчаянные мольбы о пощаде и прерывистый предсмертный хрип.
Затем Трэш представил, как оказывается в месте, где впервые осознал себя. Представил широко распахнутые глаза Чипа и Дейла, представил, как оба сучат ногами в то время, когда его лапы все туже и туже сжимают их цыплячьи шеи. Представил людей, которые сверлили его тело, чтобы вставить катетер в вену, обливали холодной водой, небрежно грузили на машину, ради забавы ослабляя трос крана, чтобы посмотреть, как Трэш шмякнется об асфальт.
Боль не уходила, но теперь ей приходилось держаться на втором плане, потому что картины разнообразных способов отмщения не оставляли простора для прочего. Это было не облегчение, а лишь его подобие, но Трэшу ничего другого не оставалось, как лихорадочно подбирать все новые и новые методы расправы с мучителями и представлять во всех подробностях, как именно это будет происходить.
Мазай, увы, отсутствовал недолго. Когда шаги изверга вновь проявились на фоне гудения моторов, матерной перебранки в отдалении, какого-то приглушенного перезвона и таких же приглушенных стонов, раздававшихся, казалось, из-под земли, Трэш мысленно съежился, уже привычно пытаясь раствориться в воздухе, исчезнуть, пропасть навсегда. Да что угодно, лишь бы не повторилась мука, причиненная человеком с добрым голосом и бесконечно жестокими руками.
Тот, приблизившись, уставился как-то странно, с явным недоумением. Зачем-то протер глаза, встряхнул головой, чуть растерянно произнес:
– Чертовщина какая-то. А ведь я трезвый, аки стеклышко. Ну что, мой мальчик, готов к процедурам?
Хотелось бы ответить в том духе, что нет, не готов, и вообще, пусть лучше себе все запланированные процедуры пропишет, но какой смысл, если тебя не понимают?
На этот раз обошлось без жужжания, от которого Трэш уже не мог хрипеть – глотка отказала.
Все оказалось хуже. Худа хуже. Трэш сумел не только захрипеть, он даже издал звук, похожий на приглушенный крик, переполненный страданием сверх всякой меры, от такого у каменной статуи должно размягчиться сердце.
У Мазая не размягчилось. Он чем-то елозил прямо в теле Трэша, разрывая мясо, скрежеща по костям, что-то высверливая громадной дрелью, то и дело ругая каких-то центральных за извращенные выдумки с металлическими стержнями в хребте.
Когда мучитель, наконец, сделал перерыв, Трэш уже ничего не соображал и вновь потерял способность хрипеть. У него больше не было даже намека на тело, оно превратилось в чистую боль. Одни лишь глаза, уставившиеся в потолок из ржавого железа, сохранились, он пусть и размыто, но различал каких-то людей, столпившихся вокруг пыточного алтаря, весело скалившихся, что-то задорно приговаривающих и время от времени тушивших сигареты привычным им жестоким способом.
Мазай все силился куда-то запихнуть черный грязный шланг с пластиковым наконечником. Трэш не мог понять, куда именно, но сильно подозревал, что речь идет о его рте. Возможно, через него намереваются залить концентрированную кислоту или что-то другое, настолько же неполезное для организма.
Будет очень здорово, если он это не переживет.
Смерть не пугала, Трэш мечтал о ней почти каждую минуту с того момента, когда вчера впервые осознал себя, когда очнулся или родился, страдая от нестерпимой, как ему казалось, боли, разрывавшей затылок.
Вчерашняя боль – смешная ерунда, в сравнении с тем, что происходит сегодня.
Трэш не ошибся, по шлангу и правда полилась жидкость, отдающая кислым и чуть пряным. Добравшись до желудка, она не разъела его в кровавую кашу, не прожгла дыру и не убила в одно мгновение. Поразительно, но она вызвала невыносимо теплое и приятное ощущение, которое начало растекаться по жилам.
Тело, впервые за все время короткой, переполненной муками жизни, начало ощущать что-то, помимо боли.
Мазай, опустошив в воронку очередную порцию из пластиковой лейки, склонился, осклабился добродушно и подмигнул:
– Ну что, мальчишка, понравилось? По глазам вижу, что да. Ты потерпи немного, сейчас у тебя глаз чуток пощиплет. Понимаешь, артерия твоя плоха совсем, и хрящ старую дыру затянул. Не хочу возиться, да и проще по-старому, способ проверенный.
При этих словах зрители начали ухмыляться, а затем Мазай поднес к уголку глазницы сверло все той же дрели и нажал на кнопку.
И только сейчас Трэш понял – все, что он испытывал раньше, было не болью, а лишь ее прелюдией.
Губы Мазая растянулись в гадливой усмешке, а дрель чуть снизила обороты, но не останавливалась, продолжала высверливать уголок глаза.
Истязатель растягивал удовольствие.
Трэш отчаянно пытался представить, как мучитель страдает во сто крат хуже. Но получалось плохо, мысли отказывались повиноваться, безнадежно путались, хотелось орать и жевать язык, выгибаться дугой, скрежетать зубами до хруста в сокрушаемой эмали, сломать жужжащую дрель и кости садистов, с гоготом наблюдающих за действиями Мазая.
За что?!
