Итак, в этот вечер мама вошла в нашу комнату, едва переступая ногами и со скованными движениями, как будто они причиняли ей боль.

Ее красивое лицо было бледным и осунувшимся, а опухшие глаза покраснели. В тридцать три года кому-то удалось так унизить ее, что она избегала на нас смотреть. Она выглядела подавленной, побежденной, одинокой и стояла посреди комнаты, как жестоко наказанный ребенок. Не обратив на это внимания, близнецы побежали ей навстречу. Весело обхватив ее ноги, они смеялись и кричали:

— Мама, мама! Где ты была?

Мы с Крисом осторожно подошли и попытались обнять ее. Казалось, ее не было с нами десять воскресений, а не одну только среду, но она была символом нашей надежды, нашей действительности, своеобразной линией связи с окружающим миром.

Может быть, мы слишком экспрессивно ее целовали? Может быть, наши жадные, страстные объятия откликнулись в ее сердце болью, и она снова почувствовала груз ответственности? Крупные слезы медленно катились по ее щекам. Наверное, она плакала из жалости к нам. Мы сели на одну из больших кроватей, стараясь уместиться поближе к ней. Она взяла близнецов к себе на колени, чтобы мы с Кристофером свернулись калачиком по бокам. Осмотрев нас, она похвалила нашу сияющую чистоту и улыбнулась, увидев, что я повязала Кэрри зеленый бантик, чтобы он подошел по цвету к зеленым полосам на ее платье. Хриплым голосом, как будто она простужена или в горле у нее засела знаменитая лягушка из басни, она произнесла:

— А теперь расскажите мне честно, как вы провели сегодняшний день?

Кори недовольно надулся, всем своим видом желая показать, что провел сегодняшний день плохо. Кэрри озвучила его ответ:

— Кэти и Крис плохие! — завопила она голосом, совсем не похожим на птичьи трели. — Они нас никуда не пускали весь день! Нам не понравилось это большое грязное место, которое они нам хвалили. Мама, тут плохо!

Встревоженная, мама попыталась успокоить Кэрри, говоря близнецам, что обстоятельства изменились, и теперь они должны слушаться своих старших брата и сестру наравне с родителями.

— Нет! Нет! — завопило покрасневшее воплощение ярости. — Мы ненавидим это место! Мы хотим в сад! Здесь темно! Нам не нужны Крис и Кэти! Мама, нам нужна ты! Забери нас отсюда, забери нас домой!

Кэрри набрасывалась на меня, маму и Кристофера, крича, как сильно она хочет домой, а мама сидела на кровати, совершенно не пытаясь защитить себя и даже как будто ничего не слыша, видимо, она не знала, как справиться с этой ситуацией, где задает тон трехлетний ребенок. Чем более отстраненной казалась мать, тем сильнее вопила Кэрри. Я закрыла уши.

— Коррин! — скомандовала бабушка. — Сию секунду заставь этого ребенка замолчать!

Глядя на ее каменное лицо, я понимала, что она точно знает, как это сделать и немедленно. Однако, на коленях у мамы сидел еще один малыш, чьи глаза, широко открытые, смотрели на высокую фигуру бабушки, от которой исходила угроза его сестре-двойняшке: она, спрыгнув с маминых колен, стояла сейчас перед бабушкой. Широко расставив ноги, Кэрри отвела назад голову и теперь заголосила по-настоящему! Все предыдущее показалось жалким мяуканьем котенка, теперь наступила кульминация. Похоже было, что она берегла голос, как оперная примадонна для финала главной арии. Теперь это был уже не котенок, а разъяренная тигрица!

То, что произошло потом, повергло меня в ужас и изумление.

Бабушка взяла Кэрри за волосы и приподняла с пола. Этого было достаточно, чтобы заставить Кори спрыгнуть с колен. Быстрый, как кошка, он устремился к бабушке, и, не успела я и глазом моргнуть, укусил ее за ногу. Я внутренне сжалась, представляя ее реакцию. Посмотрев сверху вниз, бабушка стряхнула Кори, как надоедливую собачонку, однако, укус заставил ее отпустить волосы Кэрри. Та свалилась на пол, быстро вскочила на ноги и попыталась пнуть бабушку ногой, но промахнулась.

Не желая отставать от своей двойняшки, Кори поднял свою белую туфельку, старательно прицелился и пнул бабушкину ногу так сильно, как только мог.

Одновременно Кэрри откатилась в угол, сжалась там и завопила, как пожарная сирена.

Да, эту сцену действительно стоило запомнить и воспроизвести на бумаге.

Пока Кори не сказал ни слова и не пробовал плакать в своей обычной молчаливо решительной манере. Но никто не смел угрожать или причинять боль его сестре, даже если этот никто был ростом почти шесть футов и весил около двухсот фунтов. А Кори был очень маленьким для своего возраста.

Если Кори не нравилось происходящее с Кэрри или потенциальная угроза ему самому, то бабушке определенно не нравилось то, что происходило с нею самой. Она посмотрела на повернутое к ней маленькое, гневное, решительное лицо. Она рассчитывала, что под ее взглядом оно съежится, с него исчезнет мрачная решимость, а из глаз — вызов, но Кори упрямо стоял перед ней, ожидая, когда она предпримет ответные меры. Ее бескровные губы сжались в тонкую кривую карандашную линию.

Рука поднялась вверх — огромная, тяжелая, со вспыхивающими на ней бриллиантовыми кольцами.

Кори не шелохнулся. Его единственной реакцией на эту совершенно очевидную угрозу был еще более хмурый взгляд. Он сжал кулаки и встал в стойку, как профессиональный боксер.

Боже, неужели он собирался драться с ней и надеялся победить?

Я слышала, как мама зовет Кори по имени осипшим до шепота голосом.

Определив дальнейшие действия, бабушка размахнулась и нанесла такой сильный удар по его лицу, что он покатился прочь. Быстро оправившись, он поднялся, собираясь снова атаковать эту злобную человеческую гору. Но тут им овладели сомнения, и он стушевался, сразу став маленьким и жалким. Здравый смысл возобладал над яростью. Почти на четвереньках он забрался в угол, где засела, нахохлившись, Кэрри, прижался к ней и, обхватив ее руками, присоединил свои завывания к ее воплям!

Крис рядом со мной шевелил губами, произнося нечто вроде молитвы.

— Коррин, они твои дети, заставь их замолчать. Сию минуту.

Но этих похожих на лютики близнецов было практически невозможно успокоить. Доводы не доходили до их ушей. Сейчас они руководствовались только собственным страхом и, как механические игрушки, работали, пока не кончится завод.

Когда папа был жив, он знал, как действовать в таких ситуациях: он брал близнецов подмышки — по одному с каждой стороны, относил малышей в их комнату и строго-настрого приказывал замолчать — или, пока они не замолчат, они будут сидеть одни, без телевизора, без игрушек, без всего. Лишенные аудитории, они замолкали через несколько минут после того, как папа закрывал за собой дверь. Быстро утихомирившись, они с ангельским видом забирались на колени к папе и тихо просили прощения.

Но папы не было. И в нашем распоряжении не было отдельной спальни, где близнецы могли поостыть. Эта комната была нашим единственным жилищем, и здесь двойняшки держали в заложниках своих обескураженных слушателей. Они вопили, пока их лица не стали из розовых красными, потом рубиновыми, а потом ярко-пурпурными. От слез их глаза сделались стеклянистыми и расфокусированными. Да, это было шоу экстра-класса — безрассудное шоу.

Очевидно, какое-то время наша бабушка находилась под впечатлением от спектакля. Однако скоро преодолела минутную нерешительность, чем бы она ни была вызвана, и ожила. Она целеустремленно направилась к свернувшимся клубком в углу близнецам и, наклонившись, подняла их за шиворот. Невзирая на их отчаянные крики и попытки лягнуть или ударить свою мучительницу, близнецы были на вытянутых руках отнесены к матери. Затем она отпустила их, и они грохнулись на пол, подобно ненужному хламу. Громким, твердым голосом, заглушая их крики, она безапелляционно заявила:

— Я буду стегать вас плетью, пока ваша кожа не начнет кровоточить, если вы сейчас же, немедленно, не перестанете орать!

Холодный, почти нечеловеческий голос и угроза, от которой у всех мороз пробежал по коже, убедили близнецов, как и меня, в серьезности ее обещания. Испуганные и пораженные, близнецы замолчали и уставились на нее, открыв рты. Они знали, что такое кровь, и как больно бывает, когда она идет. Страшно было видеть такую жестокость по отношению к малышам, как будто ей было все равно, если они повредят свои хрупкие кости и на нежном теле появятся кровавые рубцы. Она стояла, возвышаясь над ними, над всеми нами, подобно башне. Обратив огненный взгляд на нашу мать, она произнесла:

— Коррин, я не допущу, чтобы эти отвратительные сцены повторялись! Совершенно очевидно, что твои дети были испорчены вседозволенностью, и им срочно нужно преподать урок дисциплины и послушания. Ни один ребенок, живущий в этом доме, не должен повышать голос, отказываться от повиновения старшим или вести себя вызывающе. Слушай меня; Они будут говорить только, когда с ними заговорят старшие. Они будут вскакивать по стойке смирно, когда я заговариваю с ними. А теперь, сними свою блузу, дочь, и покажи, что бывает в этом доме с теми, кто не повинуется!

При этих словах мать встала. Ее лицо покрылось восковой бледностью, а все тело, казалось, сжалось, норовя спрятаться в туфли на высоком каблуке.

— Нет! — вздохнула она, — в этом сейчас нет необходимости. Смотри, близнецы уже замолчали, они уже слушаются.

Лицо пожилой женщины сделалось мрачным.

— Коррин, неужели ты смеешь ослушаться меня? Когда я предлагаю тебе что-либо сделать, ты должна делать это безоговорочно. И немедленно! Посмотри, кого ты вырастила! Слабовольные, испорченные, непослушные дети, все четверо. Они думают, что своим визгом могут добиться чего угодно. Здесь это не действует. Кроме того, они должны усвоить, что у меня нет жалости к тем, кто не повинуется и нарушает мои правила. Ты должна знать это, Коррин. Разве я когда-нибудь жалела тебя? Даже до того, как ты предала нас, разве я позволяла твоему хорошенькому личику и вкрадчивым манерам остановить уже занесенную руку? О, я помню время, когда твой отец любил тебя и вставал на твою сторону. Но это время прошло. Ты показала ему, что ты именно то, чем я тебя всегда считала — подлая, лживая дрянь!

Она обратила свой твердокаменный взгляд на нас с Крисом.

— Да, я с готовностью признаю, что ты и твой двоюродный дядя произвели на свет чрезвычайно красивых детей. Но помимо этого они представляют собой мягкотелые, бесполезные ничтожества! — Она снова злобно оглядела мать, как будто именно от нее мы унаследовали все эти недостатки. Но она еще не закончила. — Коррин, твоим детям определенно нужен наглядный урок. Когда они увидят, что случилось с их матерью, они перестанут сомневаться в том, что то же самое может произойти и с ними.

Я увидела, как моя мать выпрямилась и замерла, храбро посмотрев в глаза огромной, ширококостной женщине, которая была выше ее дюйма на четыре и на много фунтов тяжелее.

— Если ты будешь так жестока к моим детям, — начала мать дрожащим голосом, — я увезу их из этого дома сегодня же, и вы никогда больше не увидите ни меня, ни их.

Она проговорила это с явным вызовом, подняв свое красивое лицо и напряженно глядя на эту неповоротливую тушу, которая по иронии судьбы оказалась ее матерью.

Слабая улыбка, холодная и сдержанная, была ответом на ее вызов. Скорее это была не улыбка, а презрительная усмешка.

— Забери их, забери их немедленно, Коррин, и убирайся сама. Думаешь, я расстроюсь, если больше не увижу ни одного из вас?

Мы сидели и наблюдали за этим поединком голубых глаз Дрезденской куколки, принадлежавших нашей матери, и холодных, стальных глаз бабушки. Внутренне я готова была кричать от радости. Мама собирается забрать нас отсюда! Мы уезжаем! Прощай, комната! Прощайте, чердак и миллионы, которые мне все равно совершенно не нужны.

Но вместо того, чтобы направиться к чулану за нашими чемоданами, мать в нерешительности стояла, не сходя с места, как будто что-то красивое и благородное в ее душе рухнуло. Ее глаза опустились в знак поражения, а голова склонилась вниз, чтобы скрыть выражение лица.

Охваченная дрожью, я смотрела, как бабушкина усмешка превращалась в широкую и жестокую победную улыбку.

— Мама! Мама! Мама! — казалось кричала моя душа. — Не позволяй ей делать этого с собой!

— А теперь, Коррин, сними свою блузу.

Медленно, неохотно, бледная, как смерть, мама повернулась к нам спиной, и было видно, как по ее позвоночнику пробежала сильная дрожь. Потом она с большим трудом расстегнула пуговицы своей белой кофточки и медленно опустила ее, чтобы обнажить спину.

Под блузкой не было лифчика, и мы тут же поняли, почему. Я почувствовала, как Крис замер, затаив дыхание. Кэрри и Кори тоже смотрели, и моих ушей достигли их всхлипывания. Теперь я понимала, почему мама, обычно такая грациозная, так скованно вошла в комнату с глазами, красными от рыданий.

Ее спина была исполосована длинными, ярко-красными следами, которые опускались от самой шеи до пояса, где их закрывала юбка. Некоторые рубцы были припухшими и покрытыми корочкой запекшейся крови. Вряд ли хоть один дюйм кожи остался неповрежденным между этими ужасными следами от плети.

Холодным, бесчувственным тоном, не принимая в расчет ни наши чувства, ни чувства матери, бабушка произнесла новые инструкции:

— Посмотрите хорошенько, дети. И знайте, что эти следы идут вниз до самых ступней. Тридцать два удара плетью за каждый год ее жизни. И еще пятнадцать за те годы, что она прожила в грехе с вашим отцом. Ваш дедушка назначил ей это наказание, но исполнила его я. Преступления вашей матери были против Бога и тех моральных принципов, по которым живет наше общество. Она вступила в порочный брак, и это было святотатством. Этот брак был мерзостью в глазах нашего Господа. И как будто этого было недостаточно, они завели детей — четверых! Детей, являющихся порождением дьявола! Порочных с момента зачатия!

Мои глаза, наверное, вылезли из орбит при виде этих страшных рубцов на нежном теле, с которым наш отец обращался с любовью и благоговением. Я барахталась в водовороте неопределенности, было больно, и я перестала понимать кто я и что я, и имею ли я право жить на земле, зарезервированное Господом Богом лишь для тех, кто родился с Его разрешения и благословения. Мы потеряли отца, дом, друзей и все имущество. С этого вечера я перестала верить, что Бог — беспристрастный судья, и поэтому, в какой-то степени я потеряла и Бога.

Я хотела, чтобы у меня в руках оказалась плетка, чтобы ударить ей эту женщину, которая беспардонно отняла у нас так много. Я смотрела на лестницу из кровавых ступеней на маминой спине и, наверное, никогда не чувствовала такой ярости и ненависти, как сейчас.

Я ненавидела ее не только за то, что она сделала с матерью, но и за отвратительные слова, слетавшие с ее злобного языка.

Потом эта отвратительная женщина посмотрела на меня, как будто прочитав мои мысли. Я вызывающе подняла на нее глаза в надежде, что она почувствует: с этого момента я отрицаю всякое кровное родство не только с ней, но и с этим стариком внизу. Никогда больше я не почувствую к нему никакой жалости.

Может быть мои глаза стали прозрачным стеклом, через которое она увидела, как планы мести зреют в моем мозгу, и как я торжественно клянусь привести их в исполнение. Наверное она увидела что-то шевелящееся в моем сознании, потому что она адресовала свои следующие слова исключительно мне, хотя и использовала существительное «дети».

— Итак дети, вы видите, что этот дом может решительно и беспощадно обходиться с теми, кто не подчиняется и нарушает правила. Мы можем делиться пищей, водой и крышей над головой, но никогда — добротой, сочувствием или любовью. Невозможно чувствовать что-либо, кроме отторжения по отношению к тому, что не чисто. Следуйте моим правилам, и вы не почувствуете на себе моей плети и не будете лишены необходимого. Попробуйте ослушаться меня, и вы скоро узнаете, что я могу с вами сделать, и чего я могу вас лишить.

Она по очереди взглянула на каждого из нас.

Да, она хотела, чтобы мы прекратили существовать в тот вечер, в то время, когда мы были такими маленькими, невинными, доверчивыми, и знали только самую лучшую сторону жизни. Она хотела, чтобы наши души завяли, а сами мы засохли и сморщились, чтобы искоренилась наша гордость.

Но она нас не знала.

Никто и никогда не мог заставить меня ненавидеть отца и мать. Никто не имел власти над моей жизнью и смертью, пока я жива и могу бороться!

Я бросила взгляд на Криса. Он также напряженно смотрел на нее, оглядывая с головы до ног и обратно и, очевидно, решая, какой ущерб он может нанести. Но ему было всего четырнадцать лет. Ему нужно было вырасти и стать взрослым мужчиной, чтобы драться с такими громадинами. Но его руки все равно сжались в кулаки, которые он усилием воли прижимал к бокам. Его губы сжались в одну линию, такую же тонкую и твердую, как и у бабушки. Только глаза у него были холодными и твердыми, как кусочки голубого льда.

Он любил мать больше всех. Он возносил ее на пьедестал, как само совершенство, считая ее самой дорогой, ласковой и отзывчивой из всех женщин, живущих на земле. Он часто говорил мне, что когда вырастет, найдет себе жену, похожую на маму. Но все, что он мог сделать — это бросать яростные взгляды. Он был слишком мал.

Бабушка последний раз задержала на нас долгий, презрительный взгляд, потом швырнула ключ в руку матери и ушла.

Один вопрос возвышался теперь до небес в нашем сознании, затмевая все остальное.

Почему? Почему мы оказались в этом доме?

Он не был ни безопасной гаванью, ни убежищем, ни святым местом. Мама не могла не знать, что произойдет, и все-таки привела нас сюда глубокой ночью. Зачем?