На длинном стебле амариллиса появился бутон, напоминая как живой календарь, что приближаются День Благодарения и Рождество. Этот цветок был единственным, оставшимся в живых, и, естественно, превратился в самое дорогое из всего, что нам принадлежало: предмет постоянной заботы. Мы уносили его с чердака, чтобы он проводил ночи с нами, в теплой спальне. Кори, который всегда вставал раньше всех, каждое утро бежал к цветку, чтобы проверить пережил ли бутон еще одну ночь. Следом за ним прибегала Кэрри, чтобы бросить восхищенный взгляд на этот стойкий цветок, одержавший убедительную победу там, где другим пришлось сдаться. Потом они сверялись с календарем, где они отмечали зеленым кружком дни, когда нужно было добавлять в землю специальные удобрения, трогали землю, чтобы знать, нуждается ли цветок в поливке. Они никогда не полагались на собственное мнение:

— Можно мы польем мисс Амариллис? Как ты думаешь, она хочет пить? — интересовались они у меня.

Все, что нам принадлежало, одушевленное или неодушевленное, должно было носить имя, и Амариллис не избежала этой участи, тем более, что она, как-никак, была живым существом. Ни Кори, ни Кэрри никогда не пытались сами отнести цветок на чердак, где солнечный свет ненадолго задерживался в окнах: горшок был слишком тяжелым. В мои обязанности входило выносить Амариллис по утрам, а Крис приносил ее обратно. И каждый вечер мы по очереди вычеркивали прошедший день в календаре жирным красным крестом. Прошло сто дней.

За окном все время лил холодный дождь, и в стекла бились сильные порывы ветра. Иногда по утрам все застилала густая пелена тумана, из-за которой было не видно солнца. Ночью я просыпалась от того, что сухие ветки деревьев скребли по стене дома, и лежала, затаив дыхание, чувствуя, что что-то неописуемо-страшное затаилось где-то совсем радом, готовое навсегда поглотить меня.

В один из таких дождливых дней мама, тяжело дыша, вошла в комнату, неся с собой коробку с украшениями на День Благодарения. Среди них была ярко-желтая скатерть на стол и оранжевые салфетки с красивой каемкой.

— Завтра у нас будет ранний обед, и мы ждем гостей, объяснила она, бросая коробку на кровать, которая была ближе к входной двери, и делая движение, чтобы повернуться и уйти. — Будут приготовлены две индейки — одна для нас, другая — для прислуги. Но это будет слишком поздно, и бабушка не сможет положить ее в вашу корзину Но не думайте, что я собираюсь допустить, чтобы мои дети остались без праздничного пиршества. Так или иначе я найду способ незаметно принести вам немного горячего и понемного от всех блюд, которые будут подавать на стол. Скорее всего я торжественно объявлю, что сама буду прислуживать своему отцу, и пока я буду готовить ему поднос, я попытаюсь сообразить что-нибудь и для вас. Ждите меня завтра около часу дня.

Быстро, как ветер, она прибежала и умчалась из нашей комнаты, оставив после себя радостные ожидания настоящего, большого пиршества на День Благодарения.

— Что такое Благодарение? — спросила Кэрри.

— Это когда ты молишься перед едой и говоришь Богу спасибо за посланную пишу, — ответил Кори.

В чем-то он был прав. И коли уж он добровольно взялся объяснить что-то своей сестре, ничто не могло заставить меня лезть со своими поправками.

Пока близнецы, удобно устроившись на коленях у Криса в одном из вместительных кресел, выслушивали подробный рассказ об истории Дня Благодарения, я взяла на себя роль хаусфрау, довольная предоставившейся возможностью украсить комнату и накрыть праздничный стол. Под каждую тарелку я постелила по салфетке, на которой была изображена индейка с развернутым веером хвостом, переходящим в своего рода желто-оранжнсвый плюмаж из гофрированной бумаги. Я развернула их и, положив на стол, написала на каждой наши имена. Кроме того в нашем распоряжении было несколько свечей, две из которых были сделаны в форме тыквы, две изображали первых колонистов, две — их жен и две — индейцев, но ничто не могло заставить меня зажечь такие красивые свечи и смотреть, как они превращаются в лужи стеарина. Вместо них я решила использовать обыкновенные, эти, дорогие, сохранить на следующий праздник Благодарения, когда мы выйдет отсюда на свободу. На полке над нашим обеденным столом хранились ложки и вилки, которые я каждый раз после еды мыла в пластиковом тазике. Крис обыкновенно вытирал посуду и вставлял ее в специальные прорезиненные пазы, которыми была оборудована полка.

Я аккуратно разложила на столе приборы, вилки — слева, ножи — справа, лезвием к тарелкам, и рядом с ножами — ложки. Посуда была сделана из фарфора фирмы «Леконс» с голубой каемкой и позолотой достаточно высокой пробы, обозначенной внизу на каждой тарелке. Мама объяснила нам, что это старый обеденный сервиз, пропажи которого не заметили слуги, и еще у нас были хрустальные фужеры на тонких ножках. Накрыв стол, я не могла не бросить удовлетворенный взгляд на свое искусство и сделала несколько шагов назад. Нам не хватало только живых цветов. Мама, вероятно, забыла о них.

Время, назначенное ей нам, давно прошло, но она все не появлялась. Кэрри начала громко капризничать.

— Пора есть ленч, Кэти.

— Потерпи. Мама собирается принести нам праздничное горячее блюдо — индейку и гарнир. Это будет обед, а не ленч.

— Мой авторитетный монолог домашней хозяйки возымел действие, по крайней мере на некоторое время, и я, устроившись поудобнее на кровати, принялась за чтение романа «Лорна Дун».

— Кэти, у меня уже сосет под ложечкой, — сказал Кори, возвращая меня в современность из семнадцатого века.

Крис был всецело поглощен «Записками о Шерлоке Холмсе», где разгадка, как всегда, крылась в самом конце каждого рассказа. Было бы прекрасно, если бы близнецы могли перебивать свой аппетит чтением, особенно если учесть вместимость их желудков — не больше двух унций.

— Съешь немного изюма, Кори.

— Там больше нету.

— Где там? Правильно сказать: «у нас больше нет изюма», или «изюма больше нет».

— Там больше нету, честное слово.

— Съешь арахисовых орехов.

— Их тоже нет. Правильно я сказал?

— Да, — вздохнула я. — Съешь крекер.

— Кэрри только что съела последний.

— Кэрри, почему ты не поделилась со своим братом?

— Он нисколечко их не хотел.

Два часа. Теперь мы все окончательно проголодались. Наши желудки привыкли к пунктуальному приему пищи в двенадцать часов. Что могло так задержать маму? Может быть она собиралась сначала поесть сама, а потом принести нам наш обед? Но она ничего такого не говорила.

Около трех часов мама, наконец, вбежала в комнату с громадным серебряным подносом, заставленным закрытыми крышками тарелками. На ней было одето платье из светло-голубого джерси, а волосы убраны с лица и заколоты сзади серебряной булавкой, ниже затылка, почти на шее. Она была прекрасной, как богиня.

— Я знаю, вы проголодались, — немедленно начала извиняться она, — но отцу неожиданно пришло в голову есть вместе с нами в своем кресле на колесиках. — Она виновато улыбнулась. — Ты так красиво накрыла на стол, Кэти. Как раз так, как полагается. Извини, я забыла о цветах. У нас было десять гостей, и со всеми надо было поговорить. Каждый засыпал меня вопросами, преимущественно о том, где я так долго была, и, потом, вы не можете себе представить, как трудно было проникнуть в кладовую дворецкого, когда Джон не смотрел в мою сторону. Честное слово, мне казалось, что у него глаза на затылке. Наверное, никогда больше мне не приходилось так скакать взад и вперед. Гости, наверное, подумали, что я очень невежлива или просто дурочка, но, несмотря ни на что, мне удалось заполнить ваши блюда и спрятать их, вернуться обратно к столу и перекусить, после чего я сделала вид, что мне нужно высморкаться, и пошла в другую комнату. Я несколько раз звонила самой себе с собственного отдельного телефона у меня в спальне, причем мне приходилось менять голос. Хотелось принести вам тыквенный пирог уже нарезанным, но Джон разложил ломтики по отдельным блюдцам, так что я не могла ничего поделать: он обязательно заметил бы пропажу.

Послав нам воздушный поцелуй и второпях изобразив улыбку, она исчезла в дверном проеме.

Да, мы действительно осложняли ей жизнь, да еще как!

Одновременно подбежав к столу, мы принялись за еду.

Крис небрежно наклонил голову и произнес молитву, которая вряд ли могла произвести на Господа большое впечатление в этот день, когда в его ушах должны звучать более торжественные фразы:

— Спасибо тебе, Господи, за не вовремя поданный праздничный обед. Аминь!

Я внутренне улыбнулась. Это было вполне в стиле Криса. После молитвы он начал изображать хозяина, раскладывая еду по тарелкам, которые мы по очереди передавали ему. Мистеру Капризу и мадемуазель Разборчивости он положил по одному кусочку мяса и понемногу овощей, добавив к этому салат, выложенный в маленькой тарелочке в виде сложной геометрической фигуры. Средних размеров порция досталась мне, и, конечно, последняя, гигантская — самому гиганту мысли, которому необходимо было подпитывать свой титанический мозг.

С ненасытным видом он начал запихивать в рот огромное количество картофельного пюре, которое было почти холодным. Вообще, все уже остывало, салат на желатиновой основе размяк, а зелень, на которую он был положен, завяла и поникла.

— Не ха-ачу есть холодное! — заныла Кэрри, буравя глазами содержимое своей тарелки с малюсенькими порциями каждого блюда, выложенными кругом, вследствие пристрастия Криса к точности и строгим геометрическим формам.

Можно было подумать, что перед нашей мисс Разборчивость стояла тарелка змей и червяков, судя по тому, как она сморщилась. Мистер Каприз тут же повторил эту гримасу отвращения.

Мне даже стало неловко за маму, которая приложила столько усилий, чтобы принести нам настоящий праздничный обед, и даже не смогла сама посидеть за праздничным столом, показав себя дурочкой перед гостями. И теперь эти двое не собирались ничего есть! После трех часов стонов и жалоб на голод. Ох, дети, дети!

Мой яйцеголовый брат полуприкрыл глаза, чтобы полнее прочувствовать удовольствие от разнообразной и изысканной пищи, резко отличающейся от дряни, набросанной в спешке в корзину для пикника перед шестью часами утра. Хотя, справедливости ради, нужно было заметить, что бабушка никогда не забывала о нас. Она, наверное, вставала до рассвета, чтобы попасть на кухню до того, как туда придет прислуга и шеф-повар.

Следующий поступок Криса повергнул меня в шок. Как он мог проткнуть вилкой и запихать в рот такой огромный кусок? Что с ним произошло?

— Не смей так есть, Крис. Ты показываешь дурной пример сам знаешь кому.

— Они не смотрят на меня, — сказал он с полным ртом, — а я голоден. Я никогда еще так не хотел есть за всю свою жизнь, и кроме того все очень вкусно.

Вместо ответа я тщательно разрезала свою индейку на маленькие кусочки, чтобы приподать поросенку напротив меня урок хороших манер. Проглотив то, что было у меня во рту, я сказала:

— Мне жаль твою будущую жену. Она сможет прожить с тобой не больше года.

Он продолжал есть, не желая внимать ничему, кроме голоса собственного желудка.

— Кэти, не злись на Криса, — сказала Кэрри. — Нам все равно не нравится все холодное, и мы не будем есть свои порции.

— Моя жена будет боготворить меня и с радостью подбирать с пола мои грязные носки. А вы, Кори и Кэрри, любите холодные овсяные хлопья с изюмом, поэтому ешьте!

— Нам не нравится холодная индейка. И это… коричневое на картошке какое-то противное.

— Это «коричневое» называется соус, и на вкус он просто изумительный. И эскимосы просто обожают холодную пищу.

— Кэти, эскимосы действительно любят есть все холодным?

— Не знаю, Кэрри, но думаю, что да, иначе они просто умерли бы с голоду. — Я никак не могла понять, какое отношение имеют эскимосы к Дню Благодарения. — Крис, ты что, не мог придумать ничего лучше? Причем тут эскимосы?

— Эскимосы и индейцы. Индейцы — очень важная часть традиции, связанной с этим днем.

— О, Господи!

— Ты, конечно, знаешь, чтосеверо-американский континент был когда-то соединен с Азией, — сказал он, прожевав очередной кусок. — Индейцы пришли из Азии, и некоторым из них настолько понравились снега и льды, что они остались жить среди них, а другие, с хорошей интуицией, пошли дальше на юг.

— Кэти, что это за желе со сгустками чего-то непонятного?

— Это клюквенный салат. Сгустки — это целые клюквины и орехи, а белое

— это сметана. — Салат был на редкость вкусным, с ломтиками ананаса, добавленными к основным ингредиентам.

— Он невкусный!

— Кэрри, — сказал Крис, — мне надоели твои претензии. Ешь!

— Твой брат прав, Кэрри. Клюква очень вкусная и орехи тоже. Птички очень любят ягоды. Тебе ведь нравятся птички?

— Птицы не едят ягод. Они питаются дохлыми пауками и разными другими насекомыми. Мы видели, правда, Кори? Они подбирали их в канавах и глотали, даже не прожевав! Мы не можем есть то же, что и они.

— Замолчи и ешь! — промычал е полным ртом Крис.

Перед нами стояла лучшая еда (хотя и остывшая) с тех пор, как мы поселились в этом отвратительном доме, а близнецы сидели, уставившись в свои тарелки и не съели еще ни кусочка!

А Крис уничтожал все, на что падал его голодный взгляд, как свинья-медалистка на сельской ярмарке.

Близнецы, наконец, отважились попробовать пюре с грибным соусом. Пюре оказалось «плохо размолотым», а соус — «противным». Они смели называть божественно вкусное блюдо «противным».

— Тогда ешьте сладкий картофель! — почти закричала на них я. — Посмотрите, какой он хороший, мягкий, потому что его размололи, взбили и добавили к нему кусочки алтея, который вы так любите, да еще лимонный и апельсиновый сок для вкуса. — Слава Богу, они не обратили внимание на орехи.

Думаю, что сидя друг напротив друга и размешивая ложками пюре, пока оно не превратилось в однородную массу, они сумели куда-то выложить три или четыре унции.

Пока Крис занимался десертом — тыквенным и мятным пирогами, я начала понемногу убирать со стола. И тут по неизвестной мне причине он взялся помогать мне! Я не верила своим глазам! Он обезоруживающе улыбнулся и даже поцеловал меня в щеку. Если, думала я, хорошая еда так меняет мужчин, я обязательно выучусь и буду готовить исключительно деликатесы. Он даже подобрал с пола свои носки перед тем, как помочь мне вымыть и высушить тарелки, стаканы и ложки с вилками.

Через десять минут после того, как мы с Крисом аккуратно расставили все на полке под столом и покрыли чистым полотенцем, близнецы в один голос заявили:

— Мы хотим есть! У нас болят животы!

Крис продолжал читать, сидя за своим письменным столом. Я оторвалась от «Лорны Дун», встала с кровати и, не говоря ни слова, выдала каждому по сэндвичу с джемом и арахисовым маслом из пресловутой корзины для пикников.

Пока они ели, откусывая маленькие кусочки от своих сэндвичей, я улеглась обратно на кровать и долго и озадаченно смотрела на них, силясь понять, как они могут есть такую дрянь. Быть матерью оказалось не так легко, как я думала, и далеко не так приятно.

— Не сиди на полу, Кори, простудишься, сядь на кресло!

— Не люблю кресла, — ответил Кори и громко чихнул.

На следующий день оказалось, что Кори действительно сильно простужен. Он был красным и горячим и постоянно жаловался, что у него все болит и ноют кости.

— Где мама, Кэти, где моя настоящая мама? — повторял он все время. В конце концов мама появилась.

Испуганная видом горящих щек Кори, она побежала за градусником и скоро с несчастным видом возвратилась. За ней следовала наша ненавистная бабушка.

С тонкой стеклянной трубочкой во рту, Кори во все глаза глядел на мать, как на ангела, спустившегося с небес, чтобы прийти к нему на помощь в трудную минуту. А я, сменная мать, была моментально забыта.

— Моя крошка, любимый, — ласково шептала она, осторожно поднимая малыша с кровати и садясь с ним в кресло-качалку. Затем она несколько раз поцеловала его в лоб. — Я здесь, мой родной. Я люблю тебя. Я сделаю так, чтобы у тебя ничего не болело. Только постарайся хорошо кушать, пей апельсиновый сок, который тебе дают, как хороший мальчик, и ты быстро поправишься.

Положив его обратно в кровать, она склонилась над ним и заставила быстро проглотить аспирин и запить его водой. Ее голубые глаза застилали слезы, и я видела, что ее тонкие белые руки нервно подрагивали.

Потом я со странным чувством наблюдала, как ее глаза закрылись, а губы зашевелились, как будто произнося беззвучную молитву.

Через два дня Кэрри лежала в постели рядом с Кори, с теми же симптомами: чиханием, кашлем и быстро ползущей вверх температурой. Столбик термометра поднимался так быстро, что это повергло меня в панику. Крис также выглядел напуганным.

Бледные и не обращающие ни на что вокруг себя внимание, наши двойняшки лежали на огромной кровати, вцепившись пальцами в края одеяла, которыми они были закрыты до самого подбородка.

Они казались сделанными из фарфора, их лица были бледны какой-то восковой бледностью, а глаза запали глубоко внутрь и, казалось, становились все больше и больше. Под ними появились страшные темные тени, как будто в близнецов вселился злой дух. Когда мать уходила, эти две пары глаз обращались в нашу с Кристофером сторону и умоляли, чтобы мы сделали что-нибудь, чтобы помочь их страданиям.

Мама отпросилась на неделю из своей школы секретарей, чтобы проводить как можно больше времени с близнецами. Я ненавидела бабушку за то, что та считала своим долгом все время следовать за ней, когда бы она ни пришла к нам. Она постоянно совала свой нос в то, что ее не касалось, и раздавала направо и налево советы, хотя никто ее об этом не просил. Она уже заявила, что мы не существуем, не имеем права жить в Божьем мире, предназначенном только для чистых душой и телом — вроде нее, так зачем было раздражать нас, и без того расстроенных, своими приходами и лишать нас возможности побыть наедине с собственной матерью?

Шорох ее отвратительных серых платьев, звук ее голоса, ее тяжелая поступь и вид ее огромных бледных рук, мягких и унизанных бриллиантовыми кольцами, с темными пигментными пятнами… О, Боже, одно это вызывало у меня отвращение.

Мама постоянно прибегала к нам и действительно выбилась из сил, делая все возможное, чтобы близнецы начали выздоравливать. Под глазами у нее тоже залегли тени. Она почти не отходила от близнецов, то подавая им воду, чтобы запить аспирин, то пытаясь напоить их апельсиновым соком и накормить куриным бульоном.

Однажды утром она прибежала к нам с большим термосом сока, только что выжатого из свежих апельсинов.

— Это не то, что продают в банках, — объяснила она. — Здесь много витаминов С и А, а это очень помогает при простуде. — Она попросила нас с Крисом почаще поить этим соком близнецов. Мы поставили термос на чердачной лестнице, где зимой было холоднее, чем в самом холодильнике.

Но стоило маме взглянуть на градусник изо рта Кэрри, как у нее буквально встали дыбом волосы, и она впала в страшную панику.

— Боже, — воскликнула она в отчаянии, — сто три и шесть десятых! Ее надо срочно показать врачу, отвезти в больницу!

Я стояла перед трюмо, держась за него одной рукой и делая свои упражнения для ног. Теперь, когда на чердаке стало слишком холодно, мои балетные занятия переместились в комнату. Я бросила взгляд на бабушку, желая видеть, как она отреагирует на все это.

Бабушка не могла стерпеть такой истеричности и утраты самообладания.

— Не смеши меня, Коррин! Все дети прекрасно переносят высокую температуру, когда болеют. Это ничего не значит, и тебе пора бы уже знать об этом. Обыкновенная простуда.

Крис поднял голову от книги, которую внимательно изучал. Он был уверен, что близнецы болели гриппом, хотя и не мог понять, где они подхватили вирус.

Тем временем, бабушка продолжала:

— Доктора! Что они могут знать о лечении простуды? Мы лечим ее не хуже их. Достаточно трех вещей: лежать в постели, много пить, принимать аспирин. Что еще? Мы делали все, что нужно. — Она бросила на меня негодующий взгляд. — Перестань болтать ногами, девчонка. Ты меня нервируешь. — И снова обратилась к матери: — Моя мать говорила, что простуда начинается три дня, держится три дня и три дня уходит.

— А что если у них грипп? — спросил Крис. Бабушка обернулась и проигнорировала его вопрос. Она терпеть не могла его лицо: оно слишком напоминало ей нашего отца.

— Терпеть не могу, когда люди, заранее зная, что не правы, сомневаются в словах тех, кто намного старше и мудрее их. Всем известно, что при простуде шесть дней уходит на начало и собственно болезнь, и через три дня человек выздоравливает. Так бывает всегда. Они выздоровеют.

Как и предсказывала бабушка, близнецы выздоровели, но не через девять дней, а через… девятнадцать. Мы вынуждены были лечить их постельным режимом, аспирином и жидкостями, в то время, как по предписаниям врача, они поправились бы намного быстрее. Днем двойняшки лежали в одной кровати, но ночью спали по отдельности — Кэрри со мной, а Кори — со своим братом. Не знаю, почему мы от них не заразились.

Всю ночь мы вскакивали с кровати, то за водой, то за апельсиновым соком, охлаждавшемся на лестнице. Близнецы то просили печенья, то звали маму, то говорили, что им нечем дышать из-за насморка. Их знобило от температуры, и ослабленные и беспокойные они приходили в раздражение от чего-то, чему не могли дать внятного объяснения, но что читалось в их глазах, от одного взгляда которых, у меня разрывалось сердце. Больные, они задавали вопросы, которые никогда не возникали у них раньше. Это казалось мне очень странным.

— Почему мы все время живем наверху?

— Нижние этажи шчезли, да?

— Там наверное прячется солнце, правда, Кэти?

— Мама еще любит нас?

— Почему стены расплываются?

— А разве они расплываются? — спросила я в ответ.

— Крис, он тоже расплывается.

— Крис устал.

— Ты устал, Крис?

— Вроде, да. Вам тоже пора спать и прекратить задавать вопросы, и Кэти тоже устала. Мы хотим спать, но сначала хотим, чтобы вы тоже крепко уснули.

— Как это крепко?

Крис вздохнул, поднял Кори с кровати и сел с ним в кресло-качалку, и вскоре мы с Кэрри присоединились, сев на колени к Крису. Мы раскачивались взад и вперед — и так до трех часов ночи. Иногда нам приходилось читать близнецам до четырех. Если они плакали и звали маму, а это происходило почти постоянно, с редкими интервалами, мы с Крисом превращались в мать и отца, и делали, что могли, чтобы успокоить их сладкими колыбельными. Мы так много и часто укачивали их, что половицы расшатались и начали скрипеть, а это, конечно, мог услышать кто-нибудь внизу.

Всю ночь мы слушали звуки ветра с холмов, раскачивающего скелеты деревьев и при ударах о стены дома нашептывающего нам о смерти и умирании, завывавшего в щелях и старавшегося своими рыданиями и всхлипываниями дать нам понять, в какой опасности мы находимся.

Мы так много читали вслух и пели колыбельных, что охрипли и почти умирали от усталости. Каждый вечер мы молились о выздоровлении близнецов.

— Пожалуйста, Господи, сделай их такими, какими они были.

И вот наступил день, когда кашель начал стихать, а бессонные веки опустились, и близнецы забылись спокойным сном. Холодные костлявые руки смерти уже почти держали наших двойняшек и теперь с трудом начали отпускать их — так медленно, мучительно шло их выздоровление. Когда они наконец «поправились», они уже не были хорошенькой розовощекой парочкой. Кори, который и раньше мало говорил, теперь молчал еще больше. Кэрри, которую когда-то звук собственной болтовни приводил в восторг, стала такой же молчаливой, как Кори. Теперь, когда наступила тишина, которой мне когда-то так не хватало, мне хотелось вернуть это постоянное щебетание, обращенное к куклам, грузовикам, лодкам, подушкам, цветам, поездам, туфлям, платьям, нижнему белью, игрушкам и настольным играм.

Я проверила ее язык. Он выглядел белым и неестественно бледным. С ужасом я выпрямилась, чтобы оглядеть маленькие головки, лежащие друг подле друга на подушке. Зачем я когда-то хотела, чтобы они повзрослели и вели себя соответственно своему возрасту? Эта долгая болезнь действительно принесла с собой взросление. Но какой ценой? Здоровый румянец исчез с их лиц. Вместо него появились темные круги под глазами. Жар и кашель прошли, но на лицах осталась печать странного равнодушия стариков или очень усталых людей, которым все равно, восходит солнце или заходит, чтобы больше никогда не подняться в небо. Они пугали меня. Их лица вселяли в меня мысли о смерти.

Ветер не стихал ни на минуту. Через какое-то время они встали с кроватей и начали ходить. Ножки, когда-то такие пухленькие и розовые, постоянно прыгающие и скачущие по комнате и чердаку, похудели, ослабли и стали тонкими и бледными, как соломинки. Теперь они ползали, а не носились, а смех заменила слабая улыбка.

Усталая, я упала вниз лицом на кровать и думала, думала, думала. Что могли сделать мы с Крисом, чтобы вернуть их непосредственное веселье и детское обаяние?

Ничего не приходило в голову, хотя мы с радостью пожертвовали бы собственным здоровьем, чтобы возвратить его им.

— Витамины! — заявила мама, когда мы наконец поделились с ней своим беспокойством. — Витамины — это как раз то, чего им не хватает, как, впрочем, и вам. С этого дня вы все будете принимать ежедневно по капсуле витаминов. — Говоря это, она подняла свою тонкую, элегантную руку и провела по своим пышным, густым, блестящим и отлично ухоженным волосам.

— Солнце и свежий воздух мы тоже будем принимать в капсулах? — спросила я, присев на край кровати и мрачно поглядывая на мать, отказывавшуюся видеть истинную причину состояния близнецов. — Неужели ты думаешь, что если мы будем каждый день глотать витамины, то это вернет нам тот нормальный, здоровый облик, который мы все имели, проводя большую часть времени на воздухе?

Сегодня мама была во всем розовом, что ей несомненно шло. Одежда подчеркивала здоровый румянец на ее щеках, и даже волосы, казалось, излучали розоватое сияние.

— Кэти, — ответила она, бросив в мою сторону покровительственно-укоряющий взгляд. Однако, я заметила, что она опять на знает, куда деть свои руки. — Не понимаю, почему ты так настойчиво пытаешься сделать мне больно. Я делаю все, что могу, и тебе это известно. Если хочешь знать, витаминные капсулы действительно заменяют солнце и свежий воздух. Именно для этого их и делают в таком количестве.

Ее безразличие задело меня еще больше. Я взглянула на Кристофера, который, низко наклонив голову, внимательно слушал все, не произнося ни слова.

— И сколько мы еще будем находиться в заключении?

— Недолго, Кэти, еще совсем недолго, поверь мне.

— Еще месяц?

— Возможно.

— А ты не можешь попробовать тайком вынести близнецов, чтобы, например, прокатить их на своей машине. Наверняка можно спланировать все так, что слуги ничего не заметят. Я думаю, это принесет громадную пользу. Нас с Крисом брать не обязательно.

Она повернулась и посмотрела на моего старшего брата, думая, что мы сговорились, но по его удивленному лицу было понятно, что он слышит об этом впервые.

— Нет! Конечно нет! Я не могу так рисковать! В этом доме работает восемь человек прислуги, и хотя все они живут в отдельной постройке, кто-то из них постоянно смотрит в окно и обязательно услышит, как я завожу машину. Они ужасно любопытны и наверняка захотят узнать, куда я еду.

— Тогда не могла бы ты принести нам свежих фруктов, особенно бананов? Ты же знаешь, как близнецы любят бананы, а ведь они не видели их с тех пор, как мы здесь, — холодно сказала я.

— Завтра я принесу бананы. Ваш дедушка их терпеть не может.

— Причем здесь дедушка?

— Из-за этого бананы не покупаются.

— Ты ездишь в свою школу секретарей каждый день, кроме выходных, и вполне можешь сделать остановку в магазине и купить бананов. И арахиса, и изюма. И кроме того близнецам время от времени не помешала бы воздушная кукуруза. Надеюсь от кукурузы у них зубы не испортятся.

Она закивала, соглашаясь.

— А что ты хотела бы для себя?

— Свободу! Я хочу выйти отсюда. Мне надоело сидеть в запертой комнате. Я хочу, чтобы близнецы и Крис тоже увидели свободу, и как можно быстрее. Я хочу, чтобы ты сняла дом, купила дом, украла дом — мне все равно! Но забери нас из этого дома!

— Кэти, — снова взмолилась она. — Я же уже сказала, я стараюсь как могу. Разве я не приношу вам постоянных подарков? Чего вам еще не хватает, кроме бананов? Назовите!

— Ты обещала, что мы останемся здесь ненадолго, а это тянется уже несколько месяцев. Она беспомощно развела руками.

— По-твоему, я должна убить своего отца. Я утвердительно кивнула.

— Оставь ее в покое! — взорвался Крис, как только его богиня закрыла за собой дверь. — Она ради нас выбивается из сил! Не смей больше к ней придираться! Удивительно, что она вообще продолжает ходить к нам, несмотря на то, что ты немедленно наскакиваешь на нее со своими бесконечными вопросами, как будто ты не веришь ни одному ее слову. Ты не представляешь, сколько ей приходится переносить. Думаешь, она рада, что ее дети заперты в комнате и играют на чердаке?

Трудно было с уверенностью сказать, что думает и чувствует такая женщина, как наша мать. Ее лицо всегда оставалось невозмутимо-спокойным, хотя она часто выглядела усталой. Она всегда появлялась в новой и дорогой одежде, редко одевая одно и то же по два раза, но и нам она всегда дарила новую и дорогую одежду. Хотя, конечно, нам было все равно, что носить. Никто посторонний не видел нас, кроме бабушки, так что мы могли бы носить на себе рваное тряпье, что ее, вне всякого сомнения, обрадовало бы гораздо больше.

Мы не ходили на чердак, если на улице шел снег или дождь. Даже в ясные дни было очень ветрено. Ветер задувал в щели старого дома, постоянно издавая яростный вой и тяжкие стоны.

Однажды Кори проснулся среди ночи и позвал меня:

— Сделай так, чтобы ветер ушел, Кэти!

Я встала с кровати, где спала вместе с Кэрри, которая крепко спала, свернувшись клубком под ворохом одеял, забралась в постель к Кори и крепко обняла его бедное, худое маленькое тельце. Ему так не доставало любви, не хватало настоящей материнской ласки… У него была только я. Он был таким маленьким, хрупким, что я боялась, что новый порыв ветра может унести его далеко-далеко. Я наклонилась, вдохнула сладкий запах его кудрявых льняных волос и поцеловала его так же, как я часто делала, когда он был еще грудным младенцем, и я впервые начала нянчить настоящих детей, а не кукол.

— Я не могу убрать ветер, Кори. Только Бог может сделать это.

— Тогда скажи Богу, что я не люблю ветер, — произнес он сонно. — Скажи ему, что я боюсь, что ветер заберет меня.

Вместо ответа я только крепче прижала его к себе, чтобы никогда, никогда не позволить ветру унести Кори. Никогда! Я знала, что он имеет в виду.

— Кэти, расскажи мне что-нибудь, чтобы я не думал о ветре.

И тогда я начала рассказывать ему о волшебном мире, где маленькие дети жили в маленьком, уютном домике, с отцом и матерью, которые были большими и сильными, достаточно сильными, чтобы отвести от детей все страхи и напасти. Это была семья из шести человек, и на заднем дворе у них был сад, где между стволами высоких деревьев висели качели и где росли настоящие цветы, которые засыпали осенью и снова просыпались весной. И еще у них была собака по имени Клевер и кошка по имени Каленсо, и желтая птичка пела у них в золотой клетке целыми днями, и все они любили друг друга, и никого не секли и даже не шлепали, и двери в доме были всегда открыты, и шторы тоже.

— Спой мне песню, Кэти. Я люблю твои колыбельные.

Все еще обнимая его, я начала напевать стихи, которые сама сочинила на мелодию, которую Кори постоянно напевал… его мелодию. Эта песенка должна была отогнать его страхи и мои тоже. Это было мое первое рифмованное стихотворение.

Я слышу, как ветер поет мне с холма, Со мной говорит он, когда ночь так тиха. Он шепчет, и я понимаю его, И ночь открывает свое колдовство.

Я чувствую бриз, доносящийся с моря, На крыльях своих он умчит мое горе, Растреплет мне косы, поманит с собой, Туда, где о скалы бьется прибой.

Когда-нибудь я заберусь на вершину, И утро настанет, и солнце взойдет, И кто-нибудь все объяснит для меня. Если я проживу еще один год.

Закончив петь, я увидела, что малыш крепко уснул в моих объятиях и ровно дышит, чувствуя себя в безопасности. Крис лежал рядом. Он не спал и широко открытыми глазами смотрел в потолок. Он повернулся и наши взгляды встретились. Его пятнадцатый день рождения был уже позади, со всеми полагающимися атрибутами — тортом и мороженым. Подарки он получал каждый день. Теперь у него был фотоаппарат «Полароид» и новые часы. Просто здорово! Как легко было его успокоить. Вернее, подкупить.

Разве он не видел, что наша мать уже не та, что раньше? Что она больше не приходит к нам каждый день? Неужели он был таким легковерным, что принимал за чистую монету все ее оправдания?

Наступил канун Рождества. Нашему пребыванию в Фоксворт Холле исполнилось пять месяцев, и мы ни разу не побывали на нижних этажах огромного дома, а тем более за его пределами. Мы придерживались правил: молились каждый раз перед тем, как сесть за стол, и перед сном, становясь на колени у кровати, скромно вели себя в ванной, что бы это ни означало, и мысли наши были чисты и невинны. Несмотря на все это, мне казалось, что день за днем нас кормили все хуже и хуже.

Я уже пыталась убедить себя в том, что не имеет значения, если мы не сможем сделать рождественские покупки, потому что придет другое Рождество, когда мы будем богаты, фантастически богаты, и сможем зайти в магазин и купить все, что нам приглянется. Как здорово мы будем выглядеть в элегантной дорогой одежде, с изысканными манерами и мягкой, проникновенной речью. Мир увидит нас и изумится, и сразу поймет, что мы совершенно особенные: богатые, любимые, окруженные заботой и вниманием дети.

Конечно, мы с Крисом понимали, что Санта —Клаус — сказочный персонаж, но мы очень хотели, чтобы близнецы продолжали в него верить, продолжали находиться под влиянием обаяния этого толстого, веселого старика, который, перелетая из одного конца планеты в другой, спешил доставить детям подарки — как раз то, что они хотят, даже если они не уверены в том, что они хотят, пока не получат подарок. Во что превратится их детство без этого сладкого обмана? По крайней мере для себя мне бы не хотелось такого детства.

Даже для сидящих взаперти канун праздника был наполнен веселой суетой и радостными приготовлениями. Даже для исполненных отчаяния, сомнений и недоверия. Крис и я начали в тайне готовить подарки для мамы (которой, по правде говоря, ничего не было нужно). И для близнецов — набивных плюшевых животных, которые были набиты ватой и зашиты вручную ценой невероятных усилий. Я вышивала им черты лица, а потом, уединившись в ванной тайком от Криса, вязала для него шапочку из ярко-красной шерсти. Она росла в длину до бесконечности: наверное, мама плохо объяснила мне, как делать макушку.

Потом Крис неожиданно выдвинул совершенно идиотское предложение:

— Давай сделаем подарок и для бабушки. Я думаю, неправильно демонстративно игнорировать ее. В конце концов, она приносит нам еду и молоко, и, кто знает, может быть чего-нибудь в этом роде как раз и не хватает для того, чтобы завоевать ее симпатию. Подумай, как изменится наша жизнь, если она будет относиться к нам более терпеливо.

Я по глупости клюнула на эту дурацкую затею, и мы часами трудились над изготовлением подарка для ненавидящей нас старой ведьмы. За все это время она даже ни разу не назвала ни одного из нас по имени.

Натянув на рамку тонкое полотно, мы сделали аппликацию из цветных стеклышек и золотистых и коричневых лент. Ценою невероятных усилий мы снова и снова переделывали неполучившиеся детали, чтобы работа выглядела в ее глазах безупречной. С ее аккуратностью и пунктуальностью она могла обратить внимание на любой недостаток, любую морщинку, и уж для нее-то мы стремились сделать все то, на что были способны.

— Понимаешь, — снова объяснил Крис, — я действительно верю, что у нас появится шанс привлечь ее на нашу сторону. Ведь в конце концов она наша бабушка, и люди со временем меняются. Нельзя вечно оставаться одинокой. Пока мама пытается околдовать своего отца, мы должны попытаться подружиться с ее матерью. Да, она отказывается смотреть на меня, но на тебя-то она смотрит!

Не думаю, что она действительно смотрела на меня — скорее бросала странные взгляды на мои волосы: по неизвестной причине они ее чем-то привлекали.

— А помнишь, Кэти, как она подарила нам желтые хризантемы? — Он был прав. Одно это было соломинкой, за которую можно было ухватиться.

Ближе к вечеру, когда уже наступали сумерки, мама торжественно внесла в комнату настоящую живую елку в небольшой деревянной кадке. Она принадлежала к бальзамической разновидности и распространяла вокруг себя запах. Запах Рождества. Мамино шерстяное платье было из ярко-красного джерси. Оно облегало ее фигуру, подчеркивая все изгибы, которые я надеялась приобрести когда-нибудь в будущем. Она радостно смеялась, и мы веселились вместе с ней. Она помогла нам повесить на елку миниатюрные украшения и гирлянду и выдала всем по чулку, чтобы повесить на спинку кровати для Санта Клауса.

— Через год в это же время мы будем жить в собственном доме, — радостно пообещала она, и я поверила. — У нас будет масса денег, и мы сможем купить собственный великолепный дом, и все, что вы пожелаете, будет вашим. Незаметно для самих себя вы забудете эту комнату и чердак. И все эти дни, которые вы так самоотверженно пережили, забудутся, уйдут в прошлое, как будто их никогда и не было.

Она поцеловала нас всех по очереди и еще раз сказала, как она нас всех любит. Глядя ей вслед, мы на этот раз не чувствовали себя такими одинокими и покинутыми. Ее уверенность, ее счастливый вид, наполнили наши мечты и сердца надеждой.

Ночью, когда мы спали, мама приходила еще раз. Проснувшись, я увидела все чулки доверху наполненными. Кроме того подарками было заполнено все пространство под столом, на котором стояла елка, а на полу красовались многочисленные игрушки для близнецов, которые были слишком большими и никуда не помещались.

Мы с Крисом обменялись взглядами. Он взял несколько серебряных колокольчиков, связанных вместе пластиковой лентой и что есть силы зазвонил в них у себя над головой.

— С Рождеством! — выкрикнул он. — Вставайте, просыпайтесь! Кори, Кэрри, открывайте глаза, сони, и оглянитесь вокруг! Посмотрите, что принес Санта!

Они медленно, с трудом стряхнули с себя сон и с недоверием, поминутно протирая глаза, оглядели скопище новых игрушек, красивые обертки, на которых значились их имена, и полосатые чулки, наполненные печеньем, орехами, конфетами, фруктами, жевательной резинкой, мятной карамелью и шоколадными Санта Клаусами.

Настоящие конфеты — впервые за все это время! Леденцы, цветные леденцы наподобие тех, что раздают на вечеринках в церквях и школах, лучше всего разрушающие зубы. Именно по таким Рождественским леденцам мы истосковались, именно их так часто видели во сне.

Кори сел на кровати, совершенно ошеломленный, и снова начал протирать кулаками глаза, не в силах произнести ни слова.

Но у Кэрри сразу возник вопрос:

— А как Санта нас нашел?

— О, у Санты волшебные глаза, — объяснил Крис, посадив Кэрри себе на плечо и протягивая руки, чтобы сделать то же самое с Кори. У меня на глазах выступили слезы. Он делал это точно так же, как папа. — Кроме того он знал, что вы здесь. Я дал ему знать: просто сел за стол и написал очень длинное письмо, где подробно указал наш адрес и подробно перечислил все, что мы хотим. Список получился в три фута длиной.

Действительно смешно, подумала я. Список наших пожеланий был, на самом деле, простым и коротким. Мы хотели выйти отсюда. Нам нужна был свобода.

Я тоже села на кровати и огляделась, и сладко-горький комок застрял у меня в горле. Мама старалась вне всякого сомнения, по крайней мере так все это выглядело. Действительно приложила все усилия. Только для того, чтобы —купить все это, ей, наверное, понадобились месяцы.

Я чувствовала стыд и раскаяние за все мои гадкие, колючие фразы и мысли по ее поводу. Вот что получается, когда хочешь всего сразу, когда не хватает веры и терпения.

Крис повернулся и вопросительно посмотрел на меня.

— Ты собираешься вставать? Или будешь сидеть так весь день? Тебе что, больше не нравятся подарки?

Пока Кори и Кэрри срывали обертки с подарков, Крис галантно предложил мне руку:

— Наслаждайся своим единственными неповторимым двенадцатым Рождеством. Пусть оно будет особенным, пусть отличается от всех прошедших и предстоящих. — Его голубые глаза умоляюще посмотрели на меня.

Он был одет в мятую красную пижаму в белую полоску, его золотые волосы торчали во все стороны. На мне была тоже красная льняная ночная рубашка, а волосы мои были еще более растрепанными. Я почувствовала прикосновение его теплой ладони и засмеялась.

Рождество есть Рождество, где бы ты ни был. В любых обстоятельствах этот день будет светлым и радостным. Мы распаковали все подарки и, набив рот конфетами, начали с энтузиазмом примерять новую одежду. «Санта» оставил нам записку с просьбой не показывать конфеты «сами знаете кому». Ведь конфеты все равно портят зубы. Даже на Рождество. Я сидела на полу в восхитительном платье из зеленого бархата. У Криса была новая фланелевая ночная рубашка в тон его пижаме. На близнецов я надела ночные сорочки ярко-синего цвета. Вряд ли в то раннее утро на свете можно было найти четверых более счастливых детей. Шоколад был дьявольски божественным и казался еще слаще от того, что был запрещен. Я крепко закрыла глаза и держала его во рту, пока не растает, чувствуя себя на небесах. Я заметила, что Крис делал то же самое, а близнецы, наоборот, ели шоколад с глазами, широко открытыми от удивления. Неужели они забыли вкус конфет? Наверняка, потому что на их лицах читалось изумление напополам с ни с чем не сравнимым блаженством. Услышав, как поворачивается дверной замок, мы быстро спрятали все конфеты под кровать.

Это была бабушка. Она тихо вошла в комнату, неся знаменитую корзину. Поставив ее на столик для настольных игр, она не пожелала нам счастливого Рождества, не сказала «доброе утро» и даже не улыбнулась, подчеркивая, что ни в этот день, ни в какой другой она не желает иметь с нами ничего общего.

С неохотой и страхом, но также и с большой надеждой, я взяла в руки длинный сверток из красной фольги, подаренной нам когда-то мамой. Под этой красивой оберткой находился наш коллаж, над которым мы все вчетвером изрядно попотели. Он должен был изображать картину сада. В старых сундуках на чердаке в изобилии хранился материал, такой как тонкий шелк, из которого пурпурные бабочки порхали над яркими цветами из шерстяных лоскутков. Кэрри очень хотелось сделать пурпурных бабочек с более светлыми красными пятнами, она обожала это сочетание цветов. Если где-то существовала более красивая бабочка, то она была не настоящей, это была желтая бабочка, сделанная Кори с черными и зелеными пятнышками и маленькими глазками из красных стекол. Деревья были сделаны из коричневой ленты, на которую были искусно наклеены микроскопические камешки, чтобы поверхность напоминала настоящую кору, а на ветвях грациозно восседали разноцветные птицы, готовые в любую минуту сняться и закружиться между листьев. Для птиц мы с Крисом использовали куриные перья из подушек, раскрашенные акварелью, а потом аккуратно высушенные и распрямленные.

Не побоюсь сказать, что в нашей работе были признаки настоящего артистизма и творческой изобретательности. Композиция была выдержанной, сбалансированной, и в то же время в ней прослеживались ритм, определенный стиль и обаяние, от которого у мамы, когда мы показали ей свое произведение, на глаза навернулись слезы. Ей даже пришлось отвернуться, чтобы мы тоже не заплакали. Да, этот коллаж был на тот момент нашим лучшим, наиболее законченным произведением.

Трепещущая, с трудом превозмогая нерешительность, я выжидала момент, чтобы подойти к ней, когда ее руки не будут заняты. Поскольку бабушка никогда не смотрела на Криса, а близнецы так боялись ее, что сжимались и, казалось, готовы были сквозь землю провалиться от ужаса в ее присутствии, единственной кому можно было подойти и вручить ей подарок, была я. Но ноги, казалось, перестали меня слушаться. Крис толкнул меня локтем.

— Давай, — прошептал он, — через минуту она уже уйдет отсюда.

Но меня как будто гвоздями прибили к полу. Сложив руки на груди крест-накрест, я прижимала к себе сверток. В нашем положении этот подарок скорее напоминал ритуальное жертвоприношение, ведь она была откровенно враждебна к нам и ждала случая, чтобы причинить боль, единственное, что она всегда готова была нам предложить.

В это Рождественское утро ей удалось ранить нас, не сказав ни слова и не пошевелив и мизинцем.

Сначала я хотела поприветствовать ее как полагается и сказать примерно следующее:

— С праздником, бабушка! Мы хотели бы преподнести тебе небольшой подарок. Пожалуйста, не стоит нас благодарить, это не составило для нас никакого труда. Просто небольшая вещица, призванная показать, как мы благодарны тебе за пищу, которую ты приносишь нам каждый день, и крышу над головой, которую ты нам предоставила.

Нет, нет, она подумает, что я издеваюсь. Лучше просто сказать что-нибудь вроде:

— С Рождеством, бабушка! Надеемся, что тебе понравится наш подарок. Мы все трудились над ним, даже Кори и Кэрри, и ты можешь сохранить его, чтобы, когда мы уедем отсюда, ты помнила о нас и видела, что мы старались, действительно старались быть хорошими.

Увидев, как я протягиваю ей сверток, она сначала ужасно удивилась.

Медленно подняв глаза и храбро посмотрев на нее, я показала ей наш подарок. Я не хотела, чтобы мой взгляд казался умоляющим. Я хотела, чтобы она приняла его и поблагодарила нас, пусть даже холодно. Я хотела, чтобы сегодня, ложась спать, она думала о нас, о том, что может быть мы не такие плохие. Я хотела, чтобы она прочувствовала и оценила всю проделанную нами работу и попыталась заново осмыслить свое отношение к нам.

Ее холодные, презрительные глаза равнодушно взглянули на продолговатую коробочку в красной обертке. На крышке была искусственная зелень и большой серебристый бант, к которому была прикреплена карточка с надписью: «Бабушке от Криса, Кэти, Кори и Кэрри».

Ее каменный взгляд задержался на карточке достаточно долго, чтобы прочесть надпись. Потом она подняла глаза и посмотрела в мои — умоляющие, просящие, ждущие от нее подтверждения того, что мы не были, чего я так боялась, порождением зла. Потом она перевела свой взгляд на коробку и молча отвернулась. Не сказав ни слова, она направилась к двери, громко хлопнула ей, выходя из комнаты, и закрыла ключом с другой стороны. Я осталась стоять посреди комнаты, все еще держа в руках продукт долгих часов работы, стремления достичь красоты и совершенства.

Идиоты! Вот кто мы были. Безнадежные глупцы!

Мы никогда не завоюем ее расположения! Она всегда будет считать нас исчадьем сатаны! И, с ее точки зрения, мы действительно не существуем.

Мне было больно, трудно даже представить себе, как больно! Боль пронзила меня, как молния, с головы до пят, а сердце превратилось в пустую оболочку, застрявшую в моей охваченной болью груди. Сзади раздавалось тяжелое, учащенное дыхание Криса и всхлипывания близнецов.

Наверное, в этот момент я должна была доказать свою взрослость и быть сдержанной, как мама, у которой я старательно перенимала движения, мимику и манеру говорить. Я делала такие же движения руками и улыбалась такой же медленной, обезоруживающей улыбкой.

И что же я сделала, чтобы продемонстрировать свое умение держать себя в руках?

Я в сердцах бросила сверток на пол и разразилась ругательствами, которые до того ничто не заставило бы меня произносить. Потом я принялась топтать сверток ногами и услышала, как захрустела картонная коробочка. Вне себя от ярости я вопила, прыгала обеими ногами на злосчастном свертке, доламывая красивую старую раму, которую мы нашли на чердаке, склеили и заново отполировали, пока она не выглядела как новенькая. Я ненавидела Криса за то, что он убедил меня, будто бы мы можем завоевать симпатию этого каменного изваяния! Я ненавидела маму за то, что она поставила нас в такое положение. Она должна была лучше знать свою собственную мать, она могла идти работать продавщицей в обувном отделе универмага. Вне всякого сомнения у нее была возможность найти другой выход.

Под моим неистовым натиском рамка превратилась в щепки. Наш труд пропал, пропал навсегда.

— Остановись, — закричал Крис. — Мы можем оставить ее себе!

Хотя он достаточно быстро подскочил ко мне, чтобы предотвратить полное разрушение, наше хрупкое произведение было безвозвратно потеряно. Я стояла, заливаясь слезами.

Потом, горько плача, я наклонилась и стала поднимать с пола шелковых бабочек, стоивших столько усилий Кэрри и Кори. Впоследствии эти бабочки остались у меня на всю жизнь.

Крис крепко обнимал меня руками, а я плакала, слушая, как он пытается по-отечески утешить меня.

— Все в порядке. Не важно, что она сделала. Мы были правы, а она — нет. Мы пытались сделать шаг ей навстречу, и она нас отвергла.

Окруженные подарками, мы молча сидели на полу. Близнецы, напряженно смотрели на нас, и в их больших глазах отражались сомнения и нерешительность. Они хотели поиграть с новыми игрушками — и не могли, потому что были нашим зеркальным отражением, в точности копируя не только наши действия, но и чувства. Их вид снова заставил мое сердце тоскливо сжаться. Мне было двенадцать лет. Когда-то нужно начинать вести себя в соответствии со своим возрастом, сдерживать свои чувства, не быть похожим на всегда готовую взорваться динамитную шашку.

Мама снова вошла в комнату, излучая хорошее настроение, и поздравила нас с Рождеством. С собой она несла новые подарки, включая огромный кукольный дом, когда-то принадлежавший ей и ее отвратительной матери.

— Этот подарок не от Санта Клауса, — сказала она, осторожно опуская дом на пол и тем самым занимая последнее оставшееся свободное пространство. — Это мой подарок Кори и Кэрри. — Она обняла близнецов, поцеловав их в щеки, и объяснила, что теперь они могут играть в семью и приглашать к себе гостей точно так же, как она, когда ей было пять лет.

Если она и заметила, что мы не особенно обрадованы новым подарком, то ничего не сказала. Смеясь и, как всегда, обезоруживающе улыбаясь, она опустилась на колени и стала рассказывать нам, как она любила играть с этим домом.

— Это очень дорогая вещь, — сказала она, — и если продать его знающему человеку, можно выручить огромную сумму денег. Одни лишь миниатюрные фарфоровые куколки с двигающимися конечностями фактически бесценны. Их лица раскрашены вручную. Все куклы по масштабу в точности соответствуют дому, так же как и мебель, картины, в общем, все, что в нем находится. Его сделал мастер в Англии. Каждый стул, стол, кровать, лампа, канделябр является точной копией антикварной вещи. Насколько я помню, изготовление дома заняло двенадцать лет.

— Посмотрите, как открываются и закрываются все двери, как будто они настоящие, — продолжала она, — и мало того все ящики в столах и трюмо можно выдвигать и задвигать обратно. Письменный стол можно закрыть маленьким ключиком, и взгляните только: некоторые двери отодвигаются и уходят в стены. Такие двери называются «карманными». Я хотела бы, чтобы такие были в нашем доме. Не знаю, почему они вышли из моды. Посмотрите на лепнину на потолке, деревянные панели на стенах в комнате и библиотеке и миниатюрные книги на полках. Хотите верьте, хотите нет, но если бы у вас был микроскоп, вы смогли бы прочитать текст.

Ловкими, привычными пальцами она демонстрировала перед нами все прелести кукольного дома, который могли иметь только дети исключительно богатых людей.

Крис, конечно, не мог не достать одну из книг и поднес ее к глазам, чтобы убедиться, действительно ли шрифт такой мелкий, что его нельзя прочитать без микроскопа (был какой-то особенный вид микроскопа, который он мечтал иметь, а я очень хотела, чтобы именно я подарила его ему).

Я не могла не изумляться мастерству и терпению, которое понадобилось тому, кто делал всю эту маленькую мебель. В центральном зале дома, построенного в стиле королевы Елизаветы, стоял концертный рояль, покрытый шелковым чехлом с позолотой. На столе, в столовой, стоял букет миниатюрных цветов. На буфете стояла серебряная ваза с очень реалистичными восковыми фруктами. С потолка свешивались настоящие хрустальные канделябры, в которые были вставлены настоящие свечи. Слуги стояли на кухне и готовили обед, на всех были фартуки. Лакей приветствовал гостей у парадного входа, одетый в белую ливрею, а в главном зале дамы в роскошных нарядах замерли вокруг бесстрастного джентльмена.

Наверху, в детской было трое детей. Еще один, совсем маленький, лежал в колыбели. Его руки были вытянуты в разные стороны и, видимо, могли свободно менять положение.

К задней части дома была сделана пристройка, в которой находилась превосходная карета, а в стойлах рядом были две лошади. Вот это да!

Кто бы мог подумать, что можно делать вещи такими маленькими! Трудно было оторвать глаза от тюлевых занавесок на окнах и вторых, более плотных, штор. На обеденном столе была вся необходимая посуда и прочие аксессуары, а серванты на кухне были наполнены кастрюлями и сковородками размером не крупнее большой горошины.

— Кэти, — сказала мама, ласково кладя руку мне на плечо, — посмотри на этот маленький ковер из натурального шелка. Ковер в столовой, по-моему, китайский. — Снова и снова перечисляла она достоинства этой замечательной игрушки.

— Почему он выглядит таким новым, когда ему уже столько лет? — спросила я.

Темная тень прошла по лицу мамы.

— Когда дом принадлежал моей матери, он был запаян в огромную стеклянную коробку. Ей разрешали смотреть, но дотронуться до него она не могла. Когда он перешел по наследству мне, мой отец взял молоток и разбил стеклянную коробку, разрешив мне играть со всем, что было внутри

— при условии, что я поклянусь на Библии, что ничего не сломаю.

— И ты поклялась и что-то сломала? — спросил Крис.

— Да, я поклялась, и, да, я сломала кое-что, — ответила она, наклонив голову, чтобы не смотреть нам в глаза. — Раньше здесь была еще одна кукла, красивый молодой человек, и у него оторвалась рука, когда я пыталась снять с него пальто. Меня выпороли не только за то, что я сломала куклу, но и из-за того, что я хотела взглянуть, что у него под одеждой.

Крис и я, молча слушали ее рассказ, но Кэрри выскочила вперед и заинтересовалась маленькими куколками в изящных разноцветных костюмах. Особенно ей понравился ребенок в колыбели. Увидев интерес своей сестры, Кори тоже придвинулся, чтобы принять участие в рассматривании несметных сокровищ кукольного дома.

И тут мама обратила внимание на меня:

— Что с тобой, Кэти? Почему ты такая расстроенная? Тебе не нравятся подарки?

Я не могла ответить, и Крис пришел мне на помощь:

— Все из-за того, что бабушка отказалась принимать подарок, который мы для нее сделали.

Мама потрепала меня по плечу, избегая смотреть мне в глаза. Крис продолжал:

— Спасибо тебе за все, ты ни о чем не забыла напомнить Санта Клаусу. Большое спасибо за кукольный дом. Думаю, что эта игрушка понравится близнецам больше всего.

Я поглядела на два трехколесных велосипеда, на которых близнецы могли кататься на чердаке и развивать свои слабые, похудевшие ноги. Рядом с ними стояли роликовые коньки, на которых мы с Крисом могли кататься только в чердачной классной комнате, где стены были покрыты дополнительной штукатуркой, а пол был сделан из более плотных досок для лучшей звукоизоляции.

Мама поднялась с колен и, загадочно улыбнувшись, оставила комнату, пообещав вернуться через несколько секунд. Она снова появилась в дверях с лучшим из всех подарков — маленьким портативным телевизором.

— Мой отец подарил его мне для моей спальни и я немедленно поняла, кому он пригодится больше всего. Теперь у вас есть настоящее окно в мир.

Эти слова немедленно вселили в меня новую надежду, как будто за моей спиной появились крылья!

— Мама, — воскликнула я. — Твой отец подарил тебе такую дорогую вещь? Значит, он снова любит тебя? Он простил тебе твой брак с папой? Когда мы сможем спуститься вниз?

Ее голубые глаза снова затуманилась тревогой и беспокойством, и она уже более тускло ответила, что ее отец действительно изменил отношение к ней, простив ей ее «преступление в глазах Бога и общества». Ее следующая фраза, однако, заставила мое сердце радостно затрепетать.

— На следующей неделе адвокат моего отца впишет меня обратно в его завещание. Он собирается оставить мне все, даже этот дом будет моим после смерти моей матери. Он не планирует оставить мне ее часть состояния, потому что эти деньги принадлежат ей, она унаследовала их от своих родителей.

Деньги…. Они меня нисколько не заботили. Единственным моим желанием было вырваться отсюда! Неожиданно я почувствовала себя необыкновенно счастливой — настолько, что повиснув на шее у матери, расцеловала ее в обе щеки. Боже мой, этот день оказался самым лучшим с тех пор, как мы вошли в этот дом… Но тут я вспомнила, что мама не сказала, сможем ли мы спуститься вниз. Но все равно, это был шаг на пути к свободе.

Мама села на кровать и улыбнулась нам одними губами. Глаза остались серьезными. Она рассмеялась нескольким шуткам, сказанным мной и Крисом, но смех был резким и как будто не принадлежал ей.

— Да, Кэти, я стала послушной, прилежной дочерью, какой хотел меня видеть твой дедушка. Он говорит — я повинуюсь. Он приказывает — я вскакиваю по стойке смирно. В конце концов, я сумела удовлетворить его.

— Она неожиданно замолчала и посмотрела на бледный свет, просачивающийся через шторы. — Удовлетворить настолько, что сегодня он устраивает прием, чтобы заново представить меня своим друзьям и местному обществу. Это должно быть грандиозное событие, потому что мои родители привыкли развлекаться на широкую ногу. Они не пьют спиртного, но не возражают, если его пьют при них те, кто не страшится ада. Поэтому на приеме будет алкоголь и кроме того будет небольшой танцевальный оркестр. Прием! Рождественский прием! С танцевальным оркестром! Да еще и со спиртным! И маму, наконец, впишут в завещание. Будет ли еще подобный счастливый день в нашей жизни?

— Можно нам посмотреть? — почти одновременно закричали мы с Крисом. — Мы будем сидеть тихо, как мышки.

— Пожалуйста, мама, мы так давно не видели людей и никогда не были на Рождественских вечеринках.

Мы умоляли ее так долго, что в конце концов она сдалась. Взяв нас с Кристофером за плечи, она отвела нас в угол, где близнецы не могли подслушать и прошептала:

— Есть одно место, где вы вдвоем сможете спрятаться и наблюдать, но брать с собой близнецов будет слишком рискованно. Во-первых, они слишком маленькие, чтобы положиться на них, и вы прекрасно знаете, что они не могут усидеть на месте более двух секунд, а Кэрри может забыться и крикнуть что-нибудь от удовольствия и привлечь всеобщее внимание. Поэтому, дайте мне честное слово, что не скажете им.

Мы обещали. Конечно, мы никогда не сказали бы им и без всякого честного слова. Мы любили наших малышек и не стали бы ранить их чувства.

После того, как мама ушла, мы спели несколько рождественских песенок, и день, в общем и целом, прошел достаточно хорошо, хотя в корзине для пикника мы не обнаружили ничего особенного: сэндвичи с ветчиной, которые очень не любили близнецы, и холодные, с кусочками льда, ломтики индейки. Остатки обеда, приготовленного на День Благодарения.

Вечер наступил быстро. Я сидела и задумчиво смотрела, как Кэрри и Кори играют с кукольным домиком, его фарфоровыми жителями и бесценной миниатюрной мебелью.

Сколько могли эти искусственные люди поведать о настоящих — своих бывших хозяевах. Сначала они принадлежали одной маленькой девочке, которая не могла к ним притронуться и которой разрешалось только смотреть на них через стекло. А потом другая маленькая девочка стала хозяйкой их дома и стекло было разбито, чтобы она могла прикасаться к предметам внутри — под страхом наказания в случае, если что-то сломает.

Внезапно я с внутренней дрожью подумала о том, что произойдет, если Кэрри или Кори сломают какую-нибудь из этих бесценных безделушек и каково будет их наказание.

Я положила в рот кусочек шоколада и постаралась подсластить горечь своих мыслей, сосредоточившись на его вкусе.