Да, перед Васей
…Да, перед Васей как будто из-под земли вырос тот мужик. Темно он смотрел в лицо Васе.
— Куда спешим, уважаемый? — хрипловато спросил он.
— Куда надо, — ответил Вася, собираясь пройти мимо.
Но мужик заступал ему дорогу, качая головой.
— Да понятно. Только есть один вопросик. Постойте. Так. Про одну деваху. Вальку с Соборной горы.
— Что? Какая… — начал было Вася, но тот оборвал его.
— Не надо, уважаемый, ага? Белочка видела, как вы ее уводили. Да?
Стоявшая позади него бабенка ответила боязливо и в то же время как-то нагло:
— Он самый.
— Вот видите, уважаемый?
Манера говорить у этого человека тоже была странной, смесью глубокой приниженности и в то же время чего-то холодного, жестокого. Так в прогретой июльской реке иногда попадаются ледяные слои родников. От его голоса и бросало сразу в жар и в холод.
— Никуда я никого не уводил, — ответил Вася. — Люди не лошади, а я не цыган, прлоклятье.
— А? Не понял…
— Эй, ну что, приобрел ледокол? — вступил в разговор кто-то еще.
Все обернулись. Это был один из тех диванных горцев, с пышными усами, как бы пересыпанными солью с перцем. Он улыбался. Выпуклые темные глаза были насмешливы.
— Да, да, — ответил торопливо мужик в кожанке, стараясь загородить невысокого запарившегося Васю в полупальто.
— Э-э, зачем не даешь человеку сказать? — спросил горец.
— Я-а?.. — переспросил мужик в кожанке. — Да что вы!.. Пусть говорит.
Голос его был угодлив.
— Ну так что? — спросил горец.
Вася улыбнулся ему и, перехватив удобнее лямки, пошел.
— Купил, — говорил он, идя рядом. — За пять тысяч. С веслами, сиденьями…
Горец важно кивал.
— А насос?
— И насос есть в комплекте.
— Рыбку будешь ловить, а? Сетью? — спрашивал, посмеиваясь, горец.
— Нет, зачем, — отвечал Вася. — Так просто.
— Как просто?
— Удочкой.
— А, — откликнулся горец, махнув тяжелой рукой, заросшей черными волосками чуть ли не до ногтей. — Тут у вас и рыбки-то нет, э, совсем, да? Настоящей. Форели, как в горах, в чистых ручьях, знаешь?
— Что?
— Какая чисты-ая там вода, э? — Горец причмокнул. — Хрусталь!..
— Да, знаю.
— Откуда? — не поверил горец.
— Бывал там, ездил автостопом еще студентом.
— А? Где именно?
— В Пицунде.
— Тэ!.. — воскликнул горец, снова отмахиваясь. — Там все пасутся. Есть места настоящие. И электроудочками, как у вас, там рыбу никто не выбивает. Мы любим свои реки, свою землю.
— Мы тоже, — ответил Вася неуверенно.
Горец засмеялся, показывая крупные зубы, играя глазами.
— Э, дорогой, не смеши. И не сердись. Но у вас земля как мачеха. Или забитая дурочка, э?
Вася и сам так считал, но сейчас не хотел уступить самоуверенному горцу.
— Лучше бы сказать: забытая. Потому как дали неоглядные, народу мало…
— А я слышал, дельные люди и советуют Путину: перенеси Москву на Урал. Тогда и видно будет лучше, э?
Вася покосился на горца и ненароком повел глазами дальше: позади маячила та парочка. Черт, они шли за Васей.
— Ну, — сказал Вася, — тогда уж точно век Европы не видать!
— Ха-ха-ха! — засмеялся горец. — А ты себе на уме, рыбачок.
Они снова оказались перед павильоном с выставленными на улице креслами и диванами, затянутыми пленкой. Те же торговцы покуривали у входа. Увидев Васю, они заулыбались.
— И где твой ли-едоруб?! — воскликнул парень с тонкими усиками.
Но тут в соседнем ларьке врубили оглушительную музыку и все потонуло в ритмах, визгах. Морщась, горцы заругались, наверное, — по крайней мере, такие были у них лица. И Вася прошествовал дальше, не отвечая на реплику.
Выйдя на тротуар возле большого магазина «Байкал» с синей чайкой вверху, Вася остановился, огляделся… Сразу заметил мужика в кожанке и его спутницу. Но разговор с горцем как-то по-особенному настроил его. Он вдруг почувствовал нелепость всей этой беготни по лабиринтам ларьков. От кого и почему он должен скрываться?.. Ну, да, есть, конечно, причины. Но неужели и эти нищеброды посягают на его свободу? В том, что это знаменитый Мюсляй, Вася уже не сомневался. Действительно, у него глаза были как сливы. Хотя, кажется, его прозвали так не за глаза. Свободный человек не обязан отвечать любому прохожему, если, конечно, тот не в форме полицейского. И хотя Васина свобода была ворованной, он решил вести себя именно, как свободный человек, и баста. Ведь этот Мюсляй ничего не знает.
И он спокойно смотрел, как тот приближается. Вытер пот со щек, пригладил рыжеватые взъерошенные волосы. А Мюсляй не сразу подходил, а как-то топтался, озирался, принюхивался. Кажется, знакомство Васи с горцами сбило его с толку…
Наконец, он направился к Васе. Бабенка потащилась было следом, но тот ее остановил одним властным жестом. Вася смотрел на него, пытаясь определить, сколько ему лет и что это вообще за человек. Мюсляй был высок, коренаст, темен. На всем его облике лежала какая-то темная печать, тень и особенно на лице, странно нечистом. Лет ему было, вероятно, сорок или сорок пять. Он остановился возле Васи, бросая взгляды на него и вокруг.
— Что еще? — не выдержал Вася.
Мгновенная улыбка блеснула зубами, белками глаз. Зубастая была улыбка. Желтозубая. И тут же исчезла.
— Нет, ничего, — ответил Мюсляй.
Голос его был крепок и груб.
— Я же сказал, — проговорил Вася.
— Ну, конечно, конечно, — заискивающе ответил Мюсляй. — Я понял. Она могла уйти и с кем-то другим.
— Тогда… что вам надо? — спросил Вася.
— Ничего. Просто хотел узнать, если можно, где собираетесь рыбачить?
— Рыбачить?.. Речек да озер много, — ответил Вася.
— А откуда вы родом?
— Ну… какая разница, кто откуда.
Мюсляй кивнул.
— Все так, все правильно. Был бы, как говорится, человек хороший. А вы как раз из таких.
— Хых-хы, — просмеялся Вася. — Это еще неизвестно. Кто есть кто.
— Ху из ху, — подхватил Мюсляй, ощериваясь в улыбке. — Нет, оно сразу видно бывает. У кого есть дом, у кого его нету. Кто сам по себе, а кто подневолен.
— Да? — спросил Вася, с беспокойством глядя на него.
Тот кивнул.
— Да. — Он снова кивнул и повторил: — Да. У вас вот дома-то скорее всего и нету.
— Хых-хы!.. Это почему же?
Мюсляй пожал плечами, развел большими руками с грязными выпуклыми ногтями.
— Не знаю. Хотя интересно было б и узнать.
— У меня дом есть, — сказал Вася. — В деревне.
— В какой?
— Ну… в Ивантеевке, — брякнул Вася, предполагая, что звучит это вполне по-деревенски.
Мюсляй ухмыльнулся.
— Это же в Подмосковье? И не деревня, а город. Я знаю.
— Ну… поселение, — пробормотал Вася и начал краснеть.
— Так это вы оттуда к нам за лодочкой-то приехали? — делано изумился Мюсляй.
— Да, здесь у вас дешевле, — тут же нашелся Вася.
— Думаю, что разницу, если такая имеется, расходы на бензин пожрут, — ответил Мюсляй.
— Дерьмо, зараза, — пробормотал Вася, еще гуще заливаясь краской, что вообще обычно у рыжих тонкокожих людей.
— Ась?
— Да жарко, — объяснил Вася, знавший за собой эту особенность.
— Ну, если так одеться, — заметил Мюсляй. — Или в Ивантеевке еще зима?
Вася уже изнемогал от этого разговора. Вот пытка-то! — восклицал он в душе. И краснеешь как рак. На этом еще следак играл. Рыжим никакой детектор лжи не нужен.
— Да нет… просто… на всякий случай, — бормотал Вася, запинаясь и чувствуя себя нашкодившим школяром, пойманным директором или грозным завучем.
Он утер потное лицо.
— Да, вдруг придется заночевать на обочине, под кустом, — подхватил Мюсляй. — Тут путешествия такие, это уж точно. Ко всему надо быть готовым. Наша зона повышенного риска. Родина.
Вася глянул на него исподлобья.
— Так ведь? — спросил Мюсляй. — Как Мексика?
— Не знаю, я там не бывал.
— Мне она тоже только снилась, — сказал Мюсляй, улыбаясь. — Вдруг попал в горы ихние, книжку нашел, открываю, а там написано, что в двадцать втором веке процветать будут… эти… инки и янки.
— Инки и янки? — невольно заинтересовался Вася.
— Ага, — откликнулся добродушно Мюсляй.
— Похоже на анаграмму.
— Ась? Чего? — переспросил Мюсляй, но в его глазах промелькнуло что-то такое, заставившее Васю усомниться в его непонятливости.
— Анаграмма вам приснилась, — повторил Вася.
— Да, упустил, — сказал Мюсляй, — не только в двадцать втором веке, там было написано, но и в двадцать четвертом. То есть, выходит, америкосы и тогда будут рулить?
— Инки жили в Южной Америке, — заметил Вася.
— Ну, все равно американцы же. Соседи. У них и территории похожи, если вспомнить школьный атлас.
— Точно! — воскликнул Вася. — Анаграмма и здесь: Южная и Северная Америки. Материки очень похожи.
— Во, — сказал Мюсляй, посмеиваясь. — Значит, правду прочитал. А мы, извиняюсь, снова будем в…
Но договорить он не успел, его прервало появление джипа.
Вася с облегчением подхватил свои мешки. Мюсляй зорко глядел и опасливо сторонился, готовый пуститься наутек. Борис Юрьевич вышел, открыл кузов, спрашивая, все ли купил Вася, тот отвечал утвердительно. Мюсляй, отступив, глядел на номера. Потом обратился к Борису Юрьевичу, приниженно сгибая шею:
— Теперь на рыбалку?
Борис Юрьевич посмотрел на него, перевел взгляд на Васю. Тот уставился под ноги.
— Ну да, — ответил фермер.
— А речка там, в Ивантеевке, у вас рыбная? — поинтересовался Мюсляй.
Вася быстро взглянул на него, потом на Бориса Юрьевича и торопливо пошел к дверце, потянул на себя.
— Почему в Ивантеевке? — переспросил фермер. — У нас своя река. Рыбы не так много, но есть.
— Борис Юрьевич, поехали? — сказал Вася.
Тот с легким удивлением взглянул на него.
— А, — ощерился в улыбке Мюсляй. — Я и смотрю, номера-то у вас не московские. А где, извиняюсь, деревня? Может, мне эти места знакомые?
Борис Юрьевич подходил к дверце, открывал ее.
— Деревни там уже нет, — сказал он.
— Ба! — воскликнул Мюсляй, идя следом за ним. — А что, так, в палатках живете? Еще же нет рыбалки хорошей? Вода мутная?
— Да зачем в палатках. Там ферма.
— Так вы фермер? — догадался Мюсляй.
— Да.
— Во! Не видел живого еще фермера, хотя все о них говорят, — сказал Мюсляй. — Так, постойте, а нет ли у вас работенки какой?
Борис Юрьевич смерил Мюсляя взглядом.
— Работа всегда есть, — сказал он.
— Так, может, договоримся? Я бы на сезон со всем удовольствием. Не скажете адресок?
Борис Юрьевич полез в боковой карман и достал визитку.
— Вот.
— Так, может, сразу и сговоримся? Я и поеду? — обрадовался Мюсляй.
— Мест нет больше, — ответил Борис Юрьевич.
— А я могу и на колени к нему сесть. Или пусть он ко мне.
— Дерьмо, зараза! — выпалил Вася со своего места.
— До первой патрульной машины? — спросил Борис Юрьевич.
— Я могу и в кузов лечь, — не отставал Мюсляй. — Буду все делать, навоз разгребать, дрова колоть, воду таскать, коров пасти, землю рыть.
Борис Юрьевич приподнял ладонь, останавливая этот напор.
— Ну, ну. Хорошо, звоните или приезжайте и поговорим.
Мюсляй радостно улыбался, разевая широкий рот.
— Договорились, командир. Заметано. Буду. Ждите! Пока-пока! — крикнул он уже Васе, пригибаясь, черно заглядывая сквозь стекло и взмахивая крупной пятерней с грязными ногтями.
И джип отъехал.
— Знакомый? — спросил Борис Юрьевич, выруливая на дорогу.
— Дерьмо! Зараза! — отозвался тут же Вася.
Борис Юрьевич удивленно посмотрел на него.
— Прицепился, откуда-то вылез, из какой-то помойки, нищеброд, бомж, моральный калека.
— Да?
— Да! По всему видно — сволочь отъявленная, — продолжал горячиться Вася. — Он вам всю ферму разворует.
— Хм… Да тут такое дело, — проговорил Борис Юрьевич, — приличные-то люди не идут. Не хотят ни хрена на земле работать. Разучились.
— Еще бы, — тут же подхватил Вася, — как однажды выразился Лукашенко: крестьян давили-давили, яйца и пропали.
Борис Юрьевич рассмеялся.
— Лукашенко?
— Ну или Черномырдин, — ответил Вася. — Два сапога пара.
— Но в точку. Ведь так и есть! — воскликнул Борис Юрьевич. — Какой, например, Эдик крестьянин? Он строитель. Или, допустим, я. Авиаинженер.
— Вы? — удивился Вася.
— Да.
— Вот это да. Что же вас привело?..
— Мечта.
— О земле?
— О свободе. Просел наш авиазавод, совершил жесткую посадку, сломал шасси, переломал крыло, а то и оба сразу. И все. Я в эту сферу и подался с мечтой о свободе. Ну, мол, как это обычно говорится в кино и книжках. Небо — свобода.
— А у меня — море, — сказал Вася.
— А у меня теперь — земля, — откликнулся Борис Юрьевич, ведя машину.
— «Земля и воля», была такая народническая организация, — сказал Вася. — А еще «Хлеб и воля», труд Петра Алексеевича Кропоткина.
— Террористы, — откликнулся Борис Юрьевич, снова с интересом взглядывая на Васю.
— Ну нет, сначала готовили революцию, крестьянскую, — сказал Вася. — Да либералы, как обычно, начали мямлить, ссылаться на реформы, молиться на прогрессивные тенденции, зараза. И все провалили.
— Революция все равно случилась, — напомнил Борис Юрьевич.
— Уже не та. А у «Земли и воли» программа была проста: анархия и коллективизм. В семнадцатом году власть перехватили… как в «Маугли». Волки охотились, а Шерхан прыгнул и сбил вожака, того и сместили. Власть перехватили шерхановцы да шакалы.
Борис Юрьевич посматривал на Васю, словно впервые видел, и, посмеиваясь, качал головой.
— Потом этот оскал Шерхана, зараза, все увидели: кровавые решетки ГУЛАГа, — продолжал Вася. — Вот вам воля. А хлеб? Страна полей голодала. Украинцы на улицах помирали, как собаки.
— Голодомор?
— Голодомир, — отвечал Вася, позабывший уже и о Мюсляе, и обо всем, что ему угрожало. — Вечный Голодомир и построили. Империю партчиновников и танков.
— Ну, голодомор это хохлы любят раздувать…
— Про пять-то миллионов мумифицированных? То же и про нас можно сказать, — возразил Вася, — любим раздувать, например, голод блокады.
— Ты что! — воскликнул Борис Юрьевич.
— А что? Как хохлы — так раздувают, как мы — так вещаем истину.
Вася рванул в этот спор, как застоявшийся жеребец. Его глаза метали синие молнии, краска то бросалась в лицо, то угасала. Некоторое время слышны были только проносившиеся мимо машины и шуршание шин по асфальту.
— А ты случайно не хохол? — поинтересовался Борис Юрьевич.
— Случайно нет, — сказал Вася и вдруг засмеялся по своему обыкновению: — Хых-хы-хы… «Я родился в таможне, когда я выпал на пол. Мой отец был торговец, другой отец — Интерпол…»
— Ну и насчет голодомира… Колхозы были крепкие. И наш завод процветал, можно сказать. Да, не у всех были тачки, не все ездили в Турцию. Но был… как бы сказать? Был какой-то настрой, нерв такой, дескать: я имею право!
— А я слышал о тех временах такой анекдот, — тут же парировал Вася. — Имею ли я право на жилье? Конечно. А имею ли я право на свободу совести? Еще бы. А имею ли я право жить, где хочу? Имеешь, имеешь. Отлично, тогда могу ли я… Э-э, нет, товарищ, не можешь.
Борис Юрьевич усмехнулся, попросил достать из бардачка сигареты, закурил.
— Ты-то моложе, не видел этого, — проговорил он назидательно.
— Хых-хы-хы, — нервно смеялся Вася. — Вас, фермеров, давят, а вашему внуку кто-то то же самое скажет: да не давили, ты слишком молод, хы-хы, не жил и не видел.
На самом деле Борис Юрьевич был старше Васи лет на пять-семь.
— А старшие господа как раз и говорят, что дух былого сейчас и возрожден, — продолжал Вася. — Колхозников всегда давили. Теперь оседлали вас. Или нет? Вранье?
Борис Юрьевич затягивался сигаретой, угрюмо глядя вперед.
— Например, все эти разговоры, зараза, об импортозамещении, — не отступал Вася. — Как оно на деле?
Борис Юрьевич мрачно кивнул.
— Разговоры о том, что теперь русская свинина спихнет с прилавка бразильскую и всякую прочую, а русские яблочки будут румянее польских, — брехня одна, — сказал он. — Вместо польской и американской продукции прут турецкую. Это как с курортами. Чартеры в Турцию намного дешевле полетов в тот же Крым. Ясен пень, какое направление выберет гражданин. Не знаю, как там у турецких фермеров, а у нас удавка налогов, проверок да просто наездов…
Борис Юрьевич говорил как бы мимо воли. Не он говорил, а в нем что-то говорило.
— Оно, как в той сказке, — продолжал Борис Юрьевич. — Кормил мужик двух генералов, и сейчас кормит — именно генералов, а не всех. Всех россиян — турецкий крестьянин да китайский кормит. Ему и барыш на развитие. А здесь тебе дают кредит на льготных вроде бы основаниях и тут же требуют отдачи. Или кредит на картошку, а ты из-за погоды решаешь не картошку, а развести птицу. Все, статья, нецелевое использование. Технадзор, Роспотребнадзор… уф! Ну это мое хозяйство, по сути, мелкое. Но если посмотреть в целом? По всей стране?.. Вот, к примеру, зерно. Конечно, мировые проблемы легче решать, чем проблему зерна. Тут как? Производители, как всегда, в убытке. До трех миллионов отборного зерна Россия теряет в год. Вдуматься! — Тут Борис Юрьевич отпустил одной рукой руль и постучал себя по виску. — Три миллиона. А из-за чего? — Он свирепо взглянул на Васю.
— Из-за чего? — спросил тот.
— Да, как обычно. Торговая сеть виновата. Эти торговцы берут больше, чем надо, а потом просто возвращают нереализованное тебе обратно, и все. По той же цене, что и брали. Такие правила. А срок годности уже вышел. Кому такое зерно? Запаривать свиньям… А от зерна свинина слишком жирная. Короче, его просто выбрасывают, больше никто париться с этим не хочет. Ну?! А проценты? Это страна банкиров. Однозначно. У китайского фермера один процент годовых, а у нас не меньше восьми — десяти. Ну и что? Конкурент я ему? Да еще он этот процент будет выплачивать лет тридцать, а? Хотел бы я знать, как это все называется?
— Тоталитаризм, зараза, — тут же заявил Вася. — Сиречь госкапбеспредел.
Лицо Бориса Юрьевича сморщилось.
— Чего? — спросил он, косясь на Васю сквозь дым.
— Государственно-капиталистический беспредел. Это то, что мы построили. Хотя лично я в этом и не участвовал.
— Хм. А где же ты все это время жил? На Ямайке?
— Ну, или скажем так, мой вклад был подневолен и минимален.
— Как это Эдик сказанул? Пятый элемент? — спросил с хмурой улыбкой Борис Юрьевич.
— Ну, он-то тот еще государственник, прлоклятье, — отозвался Вася с ожесточением.
— А ты, значит, антигосударственник?
Вася не удержался и кивнул.
Борис Юрьевич посмотрел на него, поднял козырек кожаной кепки вверх, чтобы лучше видеть, и снова посмотрел.
— Да?
— Да, — сказал Вася, — я — последователь Чжуанцзы.
И по его веснушчатому лицу расплылась блаженная улыбка.
— Ну, и здесь не выдержали конкуренции, — пошутил Борис Юрьевич.
— Да нет! — тут же с жаром возразил Вася, сияя. — Есть конкуренция, да еще какая! Кропоткин, Бакунин, Толстой.
— Бакунин?.. В смысле… анархист?
— Да, — с той же улыбкой подтвердил Вася.
— Хм… А при чем здесь Толстой?
— Так он и был анархистом, — сказал Вася.
— Лев Толстой? — уточнил Борис Юрьевич. — Который Николаевич?
— Да.
Борис Юрьевич растерялся.
— Так он же… он же «Войну и мир» написал.
— Ну написал.
— Как это «ну»? Он же прославил победу русских под началом царя.
— Русских и прославил, а царя — не очень-то.
— Но ведь… подожди… Анархисты ведь ни черта не выиграли бы у Наполеона?
— Стихийные силы помогали. Дед Мороз.
Борис Юрьевич с веселым недоумением поглядывал на Васю, крутя баранку.
— Ну и диковинные же у тебя представления!.. А я и не знал, что такого-то работника нанял.
— Это не у меня диковинные представления, а у Льва Николаевича. К нему и надо предъявлять прлетензии, зараза. Он, например, говорил, что любое правительство — сборище одних людей, насилующих других.
— Да? — переспросил Борис Юрьевич.
— Да. Это чингисханы с терлеграфом. Так он говорил. Точнее, так говорил Герцен, а Толстой это с удовольствием повторял. А сейчас я бы уточнил: чингисханы с интернетом, яхтами, «БМВ», Куршевелем и «Лайфньюс», НТВ, Первым каналом с откормленным Соловушкой-разбойником. Без тюрем, казней, убийств, обмана, унижения — нет никакой власти. Войско — собрание дисциплинированных убийц, зараза. А война — просто схватка за право нескольких кучек господ доить и унижать подданных. Войско нужно для охраны прежде всего кучки господ. А еще нужна гипнотизация. Для этого есть два рода суеверий: религия и патриотизм. Ххыхы, посмотришь на картинку в телевизоре перед пасхой или там рождеством, где прлезидент рядом с патрлиархом, и — вот она, лучшая иллюстрация этой мысли нашего сиятельного графа.
— Погоди, это тоже Толстой говорил?
— Хых, хы-хы… Про телевизор он еще не успел сказать. Но про религию и патриотизм — да, ручаюсь головой, хоть Вальчонок и не советует ничем ручаться.
— Ну все-таки… это вряд ли, — недоверчиво проговорил Борис Юрьевич. — Не мог он такого говорить. А как же его Болконский да Кутузов? Наташа Ростова. Бал. Там еще охота на волка… Бородино. И все это… Платон… как его…
— Карлатаев, — подсказал Вася.
— Карлатаев? — переспросил Борис Юрьевич.
— Да. Карлатаев.
— Ну вот именно. Еще Кутузов встал на колени перед Одигитрией. Иконой из Смоленска. Разве это не патриотизм все? Не религиозность?
— Ну так и было. И он это и описывал, проклятье, — отвечал Вася, глядя вперед, на мокрую сияющую под солнцем дорогу. — Но это еще не значит, что так и думал.
— Это почему же?
— А он сам говорил, что истинное христианство — против государства.
— Как это?
— Да очень прлосто! Христос говорит: не убий, а государлство — убивай. Христос учит, там, щеку другую подставлять, ну, не противиться злу насилием, а государство? Вон, на Украине режут православные православных, и церковь с государством только их поощряют.
— Так и что это у нас, не христианство, по-твоему?
— Я тут не большой специалист, — ответил Вася. — Но по Толстому — не христианство. А если и христианство, то совершенно глупое и бессильное. Ну, если хохол с крестиком режет русака с крестиком, а то и русак с крестиком режет русака с крестиком? Это и есть, зараза, момент истины. Зачем такое христианство вообще? Свечки продавать да булочки? Еще и водой торговать.
— Ну, это ты хватил. Воду не продают.
— Есть продажа и не за деньги, за рейтинг там. Церковь по меньшей мере демонстрлирует бессилие. Войны она не останавливает. А государство их разжигает. Тогда и нечего поддерживать такое государство, дерьмо, зараза.
— Ну! Снова хватил… Ты, Василий, я смотрю, отъявленный экстремист.
И тут Васины глаза пыхнули тревожной синевой. Он резко замолчал.
— Без государства мы никто, — решительно продолжал Борис Юрьевич. — Так, сброд какой-то. Разве войну выиграли бы? Если в первые полгода три миллиона в плен сдались? Вот что значит, ослабли скрепы в головах, мол, не поймешь, чья власть. Но государство всех и сжало в единый кулак. Там и приказ Сталина: сдался в плен — ты дезертир, семью — под арест. А есть возможность таких красноармейцев накрыть огнем — так накрывать. — Борис Юрьевич ударил ладонью по рулю, словно там где-то, на этой дуге, и укрывались красноармейцы, окруженные врагом и готовые сдаться в плен из шкурнического страха. — И правильно. Нам только дай послабление. Все растащим, разбежимся кто куда, нагоним самогонки… Я уж насмотрелся на исконную нашу братию. Вот, говорят, Путин закручивает гайки? Так колеса уже в разные стороны разъезжались! Кто куда. Чечня в халифат. Татары там чего-то все недовольны. Сибиряки вообще ненавидят москвичей, я с одним разговаривал. Поэт оказался. У вас, говорит, там своя тусовка, премии только своим москвичам и все блага. Москва вообще как другое государство. Государство в государстве. Какие зарплаты. Какой-нибудь программист зашибает тысяч двести. В месяц. А он, поэт, всю жизнь пишет книжку и получает в итоге двенадцать, там, тысяч. Ну или двадцать. Да и остальные нищие по сравнению с москвичами. Сколько можно этот кагал кормить? Ведь по офисам тьма бездельников. А какие запросы! Отдых за границей и все такое. Осточертела, говорит, эта Москва. Зачем она нам? У нас есть готовая столица — Новосибирск. — Борис Юрьевич посмотрел на Васю. — Ну и что прикажете с этими вольнодумцами делать?.. Вот президент и вытягивает их всех по струнке вертикали, — при этих словах он медленно поднял палец к крыше кабины, — а по горизонтали ужимает, ужимает…
Внезапно он замолчал тоже, посмотрел в зеркало заднего вида.
