Чужие в своем городе…
Состояние наших матерей, оставшихся один на один с голодными детьми в разоренном городе было незавидным. Они не сразу поняли, что являются теми, кто «был в оккупации», и в ком меньше всего нуждается власть.
Чужие в своем городе, когда их мужья воюют… «Вам при румынах было хорошо!» — многократно повторяли им приехавшие из эвакуации «инвалиды», ставшие начальниками.
Где-то познакомилась мама с такой же бедолагой — казачкой, пригласившей встретить новый, 1945-й год. Сестра пошла отмечать праздник к школьным подругам, а я напросился пойти с мамой.
Казачка проживала недалеко от Дюковского парка. Вечером мы пришли в небольшую квартиру, где было пусто — «шаром покати». Стоял самодельный столик, несколько табуреток и «рыдван». За столом сидели старенький веселый одессит с хитрыми глазами и молодая женщина. Таких красавиц я в городе не видел, возможно потому, что там они были одеты очень бедно.
На казачке было темное платье, подчеркивающее ее фигуру и гордую осанку. С шумом вошла подруга хозяйки, принесла кусок хлеба и банку вина. Стали накрывать дощатый стол без скатерти. Мама вынула из авоськи кусок хлеба и несколько хрустиков. Хозяйка поставила в центр стола плоский пирог с кабаком — плацинду. Хозяин резво побежал в прихожую и вернулся с бутылкой водки.
Такой богатый стол поразил мое воображение. Посадили меня на «рыдван», чтоб не мешал, под большой черный репродуктор — такой же висел и у нас дома. Передавали частушки «…хорошо идут дела у колхозного села…».
Хозяйка разложила еду по блюдечкам, всем разделив поровну, не забыв и меня. Женщинам разлила вино в граненые стаканчики, хозяин налил водки себе сам. Не помню, кто поздравлял по радио народы Советского Союза и воинов Красной Армии — я был сосредоточен на кусочках хлеба и плацинды, а коричневый хрустик поблескивал всеми цветами радуги, как салют на Куликовом поле.
Когда голос Левитана сказал: «С Новым Годом, товарищи!» все встали, кроме меня. Заиграл гимн «… нас вырастил Сталин…». Мама почти не пила, другие женщины тоже лишь пригубили вино, зато старичок опрокинул свой стакан до дна, поцеловал донышко и стал что-то оживленно говорить. Смысла его слов я не понял. В темпе дедушка произнес несколько тостов и прилег возле меня. Вскоре он захрапел. Подруга хозяйки дома спросила у нее:
— И зачем тебе этот старый пердун?
— А куда мне деваться без жилья…
Чтобы разрядить обстановку, мама стала вспоминать жизнь в станице, откуда им пришлось бежать без оглядки. Вспомнила своего отца, пропившего состояние деда.
Дед был атаманом станицы Веселая, он не хотел отдавать дочь Пелагею за весельчака Ивана Куксова. Пелагея настояла на своем, детей родила двенадцать душ, а Иван, тем временем не по дням, а по часам пропивал приданное, включая тройку хороших коней с шарабаном. Двухэтажный дом он, к сожалению, пропить не успел. Потом случилась революция.
Начали вырезать зажиточных казаков. Пришлось Пелагее Марковне с мамой и братом Николаем бежать в Одессу, остальные дети ушли в Грозный, где чечены не давали красным комиссарам глумиться над населением.
Мой дед Иван умер от «веселой жизни» в возрасте 43-х лет, не успев стать ни красным, ни белым — это не имело для него значения. Жить в двухэтажном доме могли только «враги народа» или «враги советской власти». Дальше разговора я не слышал. Заснул.
