Школа. Павлик Морозов

Через некоторое время в собесе Сталинского района мы получили карточки, продуктовые и на хлеб для иждивенцев. Это был голодный паек, но у мамы не было работы и это лучше, чем ничего.

Позже мама поехала в Москву, попала на прием к какой-то «шишке» в министерстве пищевой промышленности, расплакалась, и тогда ей «простили», что она была в оккупации. Дали направление на работу, определили бригадиром в цех, производящий баклажанную икру на завод им. Ворошилова. Изредка она брала меня в цех, и я в каптерке мог есть эту икру сколько хотел.

Через год я поступил в школу № 92. Мои одноклассники обучили меня песне, которой сами научились у старшеклассников:

Школьникам во время большой перемены учительница выдавала маленькую булочку с чайной ложечкой сахара или кусочком повидла. Она проглатывалась нами в мгновение ока. Немногие ученики доставали газетные свертки, в которые им заворачивали что-то съестное родители. Шелест бумаги служил сигналом для их школьных товарищей: «Дай кецык!» — и от этих завтраков так же быстро ничего не оставалось.

На родительских собраниях в начальных классах учителя ругали меня за плохое поведение последними словами, но мама молча это переносила. После собрания брала меня за руку и спрашивала: «Теперь ты исправишься? — ну и молодец. Я так и думала». Мне было очень жалко маму, но что я мог с собой сделать? Детская дурь так и перла.

Во всех классах над доской висел портрет хитро улыбающегося в усы Сталина с девочкой на руках и надписью: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». Такой приятный дядюшка смотрел на нас влюбленными глазами… Мы мешали всем, кроме наших мам, а тут в классе на нас смотрит без злости сам Сталин!

Учительница прочитала нам надпись на портрете, и мы поверили ей, что мы и есть самые счастливые.

Мы осознали — небольшие заработки за потопление соседских котят, перенос угля к месту его хранения — это и есть счастье. Когда мы взламывали двери соседских сараев и находили там самовары или бутылки — это была просто везуха! Заработанные таким образом деньги быстро тратились на свои нужды, и наше счастье было таким же недолгим, как и еврейское, но оно было ярким, и мы весело пели:

С первых уроков учительница нам рассказывала о подвиге пионера Павлика Морозова. Казалось, страна нуждалась в таких героях больше, чем в продовольствии. С их помощью родителей тысячами отправляли в сибирские лагеря, а в селах освобождались лучшие хаты. Пионеров-стукачей отправляли в интернаты, и детдомовцы смотрели на них с завистью: у них не было, кого сдать в органы НКВД.

Один из таких «Павликов» после войны катался по Привозу на четырехколесной тачке. О нем ходили легенды.

Он до войны сидел в лагере (за что — неважно, никогда не рассказывал), а когда набирали по тюрьмам штрафные батальоны, записался добровольцем и стал быстро продвигаться по служебной лестнице. Его назначили помощником командира взвода убийц-рецидивистов. Опасная работа, но как можно оставить без присмотра таких солдат?

О том, что Павлик в детстве заложил своих родителей, подчиненные не знали.

На передовой не до песен: впереди немцы, под ногами мины, сзади войска СМЕРШа с пулеметами. Кому, на кого и куда стучать? Привыкшему в детдоме к почету хотелось закричать во все горло: «Я — недобитый кулаками Павлик Морозов!» Рецидивисты удавили бы его, не моргнув глазом. Пионерские песни пришлось забыть, а идя в атаку запевать со всеми вместе «Здравствуй, моя Мурка…»

Вскоре ему повезло, наступил на мину. Искупил вину кровью, и без ног приехал в Одессу, где грелся на солнце в районе Привоза. И здесь нельзя было никому рассказывать, что он бывший недобитый Павлик Морозов — задушат другие калеки. Во сне задушат, а он не для того отправил всю свою семью в Сибирь.

Теперь, когда о его подвиге знают все пионеры Советского Союза, не хотелось Павлику, чтобы его воткнули в дырявый мешок вместе с тележкой… Но шила в мешке не утаишь. Кто-то из калек признал в нем детдомовского стукача, и на Привозе стали его величать Павликом Морозовым. Как ни странно, никто его не придушил, а в пилотку даже стали кидать рубли чаще, чем другим инвалидам. Павлик со своим напарником из детдома напивались допьяна чаще окружающих их бродяг. Впрочем, он, скорее всего был не Павликом, да и фамилия у него была другая…

В собесе стали выдавать талоны на питание детям погибших (только малолетним). Странную похлебку разливали в помещении школы на углу Екатерининской и Базарной. Суп был почти черным без какой-либо крупы или картошки. Есть его было невозможно даже очень голодным, но там находились старшие ребята и девочки, которым и этого было не положено — они доедали наш суп. Кусочек хлеба и немного каши мы съедали моментально, запивая компотом из сухофруктов.

Когда на улице было тепло, школяры, и я вместе с ними, ходили к памятнику Пушкину, где можно было купаться в больших чашах, в которые струилась вода. Никто этого не запрещал, на нас просто не обращали внимания. Кроме трусов и маек на нас ничего не было — так мы ходили в школу до холодов.

В городе, кроме нас и инвалидов, вернувшихся с войны, никто не шутил. И шутки наши были невеселыми. Дополнительным питанием были гронки цветов акации. Как-то вечером я залез на дерево рядом с аптекой на Ришельевской и ел акацию. Подошел такой же пацаненок и требовательно заявил: «Сбрось мне ветку!» Тон его мне не понравился.

— Залазь сам, здесь места хватит.

Пацан, видимо родился стукачом. Через несколько минут он привел милиционера, который препроводил меня в комнату дворничихи. Там я просидел со старшиной до поздней ночи — не говорил, где живу.

Ночью пришлось привести «гостя» домой. Милиционер, расположившись за столом, составлял акт. Сколько мама не объясняла ему, что отец погиб, денег осталось только купить немного хлеба, кормить детей не на что, он все-ж таки оштрафовал ее на 50 рублей, которые она бросила ему в лицо. Милиционер, явный жлоб, даже не обиделся. Мама ничего мне не сказала, и я лег спать.

Что такое летняя обувь, пацаны даже не догадывались. Однажды мы с Ленькой, как обычно вечером шли с моря домой и не повезло мне — споткнулся о булыжник. Ноготь на большом пальце отлетел, закрутился я, как юла, от боли. В это время вышла из парадной нашего дома мама с сумкой носильных вещей, собиралась их постирать на море. Забрала нас с собой. На Ланжероне сказала мне, чтоб я сидел возле воды и держал палец в море. Попросила какого-то парня, чтобы дал нам надутую резиновую камеру — покататься. Мы визжали, как щенята, от радости, и я забыл о болячке. Домой мы шли, как ни в чем ни бывало.

На другой день мама собрала, что могла, для продажи и поехала куда-то недалеко от города, чтобы обменять это имущество на продукты. Кое-что выменяв, ехала домой. В поезде познакомилась с женщиной, которая ехала в Одессу для оформления бухгалтерского отчета колхоза, который только создавался. Ей негде было остановиться, и мама ее привезла к нам.

Не помню, как ее звали, но она оказалась очень общительной. Угостила нас салом с хлебом. Заплатила маме за проживание, и наши финансовые дела несколько улучшились. Она рассказала, что ее муж болеет туберкулезом и она кормит его собачьим жиром. Бродячих собак ей поставляли деревенские ребята. После знакомства с мамой, женщина приезжала в год два-три раза и всегда привозила какие-то продукты. Она работала главбухом колхоза и просиживала у нас по много часов, сводя баланс. Со мной она не общалась, а у меня были свои заботы.