Везуха…

Школа уже не горела. Рядом с ее остовом немцы подожгли большой пассажирский автобус, видимо, починить его было невозможно. Рядом валялись фары от него, которые мы с Ленькой подобрали, затем влезли в машину, разместились на сиденье водителя и стали рулить, жужжа себе под нос.

Начался налет авиации, но мы ни на что не обращали внимания. Из горящего автомобиля мало, что можно было видеть, и только Ленькина мама тетя Дозя своим криком заставила нас выскочить из него.

Мы быстро перебежали дорогу и влетели в парадную дверь нашего дома, которую тетя Дозя успела закрыть на задвижку. Раздался взрыв фугасной бомбы, дверь рванулась, но удержалась на месте.

От автобуса осталась только рама, а рядом с ней образовалась воронка глубиной 5–7 метров и диаметром примерно пятнадцать. Так первый раз нам повезло, но мы этого еще не понимали.

Налеты на город становились все интенсивнее, и нам надоело собирать осколки бомб. Мы бегали смотреть на пожары. Видели плачущих женщин, собиравшихся возле горящих домов, но не воспринимали их горя близко. Чужую беду мы привыкли видеть постоянно.

Во время очередной бомбежки у меня на глазах бомба попала в дом, расположенный на улице Жуковского, куда-то между дворами № 20 и 22. Дом загорелся сразу в верхней своей части. Я побежал к нему, туда же подошли другие пацаны и несколько взрослых. Из парадной стали выходить уцелевшие жильцы, они выносили, что могли, а некоторые выводили стариков и детей с обезумевшими глазами. Они еще не поняли, что остались без крыши над головой.

Крыша горела ярко и сильно дымила. При этом ярко светило солнце, придавая картине какую-то абсурдную нереальность. На второй день я зашел в этот дом. Первые два этажа не сгорели.

Двери первого этажа были выбиты, окна разбиты. Судя по всему, это было служебное помещение, в котором находилась какая-то телефонная аппаратура. С нее легко снимались предохранители, и я их вытащил просто так, чтобы поиграться. Мусора было много.

В небе висели штурмовики и истребители с красными звездами на крыльях. По всему чувствовалось приближение Красной Армии. Немецкие солдаты не суетились и не паниковали. В городе их становилось все больше.

Соседи из квартир не выходили — сидели по своим комнатам тише, чем при отступлении советских войск в 41-м. По радиоточкам все время передавали какие-то распоряжения. Или расстреляют, как угрожают в приказах, или разбомбят…

Мы с Ленькой ничего не боялись, мы не знали ни боли ранений, ни страха смерти. На наших глазах люди умирали, кому-то было больно, горели чьи-то дома. Солнце ярко освещало улицы, заполненные муравейником немецких войск с техникой и лошадьми, к которым было страшно подходить. На нас, как и до начала этого столпотворения, никто не обращал внимания.

Постепенно количество немецких солдат, автомобилей и лошадей стало заметно уменьшаться. Такие же малолетки, как и мы бегали по улицам, смешиваясь с жильцами горящих домов, которые никуда не уходили со своих пепелищ. Бомбы продолжали свистеть, гудеть и взрываться. А через несколько дней немецких автомобилей в нашем дворе не стало.

Но бомбежки продолжались. Кто и зачем бомбил Одессу еще несколько дней, когда в городе оставалось только мирное население, до сих пор для меня непонятно. Иногда я слышал мнение наших военных историков, что это бомбили немцы, а не советские самолеты…

Жильцы разрушенных домов собирали, что могли, из своего имущества в развалинах, и, вместе с уцелевшими родственникам и соседями, перебирались в пустые квартиры соседних домов. На новом месте обитатели коммунальных квартир обычно показывали им комнаты, в которых до оккупации проживали еврейские семьи, повешенные или расстрелянные румынами. На это жилье претендовать было больше уже некому.

Дети, ставшие сиротами после бомбежек, ютились в подвалах и на пепелищах домов, где раньше жили с родителями. Никто не мог позволить себе «повесить на шею лишний рот». Такими голодающими оборванцами никто не интересовался и после войны. Они дичали и организовывались в шайки.

Среди безлюдных разбомбленных домов Одессы в конце оккупации стали появляться тихие умалишенные дети. На Ришельевской и других центральных улицах, они бродили спокойно мимо немецких патрулей, которые делали вид, что их не замечают. Иногда мы натыкались на сошедших с ума подростков, бросавшихся к нам и спешивших что-то объяснить. Мы их раньше не видели и не знали, но они рассказывали нам, как их зовут — Шика, Чика…

Бессмысленное выражение глаз пугало, а кротость привлекала, и мы выслушивали их бессвязные слова… Шика показывал на развороченную груду камней, лежавших на углу Полицейской и Ришельевской и, заикаясь, объяснял, показывая пальцем, что это — его дом, и там — его мама. Несчастные искали сочувствия, но редкие прохожие бросались от них в стороны, опасливо оглядываясь.

У «счастливчиков» иногда находились родственники, и их кое-как подкармливали. Тех из них, кого не подстрелили немецкие жандармы, кто-то старался спрятать, и они умудрились пережить оккупацию. Далеко от своих развалок они не отходили.

К их присутствию привыкли позже инвалиды войны, оказавшиеся в таком же материальном положении. Они «отрывали от души» немного разливной дрянной водки из сочувствия к этим обездоленным, и умалишенные от такой заботы постепенно спивались…

Наверное, инвалиды обучали наиболее музыкальных сумасшедших песням, которые не умели или боялись петь сами. Хотя бояться им, казалось бы, уже можно было отвыкать.

Куда-либо ездить за продуктами мама больше не могла. Никакие поезда, кроме военных эшелонов, никуда не ходили. В городе с продовольствием стало совсем плохо. Однажды сестре Дине повезло, она поймала на Ришельевской голубя с поврежденными лапками (наверное, при бомбежке), который не мог взлететь. Добытую птицу она принесла домой, мама ее зарезала, ошпарила, распотрошила и сварила бульон. Мы так радовались, как будто произошло чудо, и мы попали на праздник. Дома у нас кроме соли ничего не было.

Через несколько дней город бомбить перестали. Самолеты не летали, стало очень тихо, и в этой тишине мы с Ленькой стали обходить открытые квартиры в нашей парадной. В них еще несколько дней назад проживали немецкие солдаты.

Во всех комнатах стояло по пять-шесть железных кроватей, возле каждой была установлена тумбочка. Все кровати были аккуратно застелены шерстяными одеялами и белыми простынями.

Возникало впечатление, что хозяева скоро вернутся. Под каждой кроватью лежали упакованные в пергаментную бумагу пряжки ремней с надписью по кругу на немецком языке, но мы не умели читать и по-русски. В некоторых тумбочках оставались столбики круглых леденцов или зубной порошок со щеткой. Попадались складные ножи с вилкой и ложкой. Кроме конфет и зубного порошка мы ничего не взяли.

Покувыркались на постелях, поделили конфеты и пошли по своим комнатам, к родителям — обрадовать их нашими находками. Конечно, это были полезные приобретения, и родители нас похвалили. Поощренный вниманием, я пошел во двор и начал осматривать помещение бывшего немецкого штаба. Побывал там, где до того нашел ящик с гранатами. Там ничего не было, только перевернутые столы и стулья.

В углу нашел винтовочные штыки и кожаные чехлы для них, в которые были вложены деревянные распорки. Собрал и понес домой.

Мама все это добро сложила в сумку и куда-то выбросила. После этого оружие домой я не носил даже если что-нибудь находил. Все равно мама выбросит, а прятать негде. В других помещениях нашлись несколько жестяных баночек, похожих на крем для обуви, но внутри оказались плоские стеариновые свечи с фитилем посередине. Их мама не выбросила. Когда не было электроэнергии, они нам пригождались.

Нашел осветительные карбидные лампы, они тоже оказались нужными, потому что карбид, упакованный в ящики, не был дефицитным, а керосин достать было трудно. Горели эти лампочки долго, но с неприятным запахом.

Одесситы в основном были очень голодными, но в город не выходили. Румынские и немецкие оккупационные деньги уже были никому не нужны, советских рублей тоже ни у кого не было. А куда и зачем голодным людям идти без денег?

В немецких столовых, кроме посуды, на дне которой были наштампованы орлы со свастикой, ничего не было. Оккупационная власть себя никак не проявляла, но радиоточки работали. Большую часть суток они молчали. Вдруг по ним сообщили, что всем жителям города необходимо держать все двери открытыми и не выходить на улицу из своих комнат. За невыполнение — расстрел. Впрочем, расстрелом каралось любое нарушение приказов румынского, а затем немецкого командования. Люди к этому уже привыкли.

Среди соседей прошел слух, что через город пройдут части «калмыков», которые будут вырезать население. Точно этого никто не знал и не мог знать, но все подъезды домов и все парадные на всякий случай были закрыты дворниками. Конечно, это не могло быть серьезной преградой для нападающих (если бы они были). Окна первых этажей не имели решеток, попасть в квартиры других этажей проблемы не составляло. Однако, все коммунальные квартиры, где были жильцы, тоже позакрывали.

Все ждали, что будет, но ничего не случилось. Позже одесситы узнали, что советские войска, высадив десант, перекрыли дорогу на Одессу «калмыкам», которые в пригородах успели порезать население.