Глава 4. Кит
Будь я матерью двоих детей, один из которых умер, то моей главной мыслью было бы: «Один сын умер, но второй еще жив. Надо держаться, жить ради него. Ради того, кто еще живой».
Но это не про мою мать.
Я стараюсь ее не винить – знаю, сколько горя я принес семье. Знаю, как сильно – они оба, мама и папа, – любили своего старшего. Как будто он был их единственным сыном.
А меня списали в утиль, как брак?
Не думаю… Но иногда нечто подобное пробегало в моей голове.
Мама не видит меня. Смотрит на меня так, будто я – малознакомый сосед, пришедший в знак вежливости выразить свое сочувствие.
Она впала в отчаяние. Я растерян, не знаю, что мне делать. Как помочь.
Она почти все время плачет, от слез раздуваются вены на щеках. Ни с кем не общается и ничего не хочет. Часто вслух размышляет о том, что было бы, если бы папа с братом остались живы.
Через некоторое время она выходит на работу – домашняя обстановка угнетает ее. Я рад – может, работа отвлечет ее от горя… Но как бы не так.
Она часто видит во мне Глеба.
Я готовлю еду, пытаюсь накормить ее. Она принимает еду – я радуюсь – значит, поправляется… Но она отвечает мне:
– Спасибо, Глебушка.
Думаю: если мне так плохо, то каково ей? Женщине, которая потеряла в один день мужа и сына?
Я должен быть сильным. Должен держаться… Поэтому подыгрываю ей.
– Как дела на учебе, Глебушка? Что нового проходили?
Я не сразу понимаю, о чем она. А потом до меня доходит: мама придумала себе жизнь, о которой мечтала. Жизнь, в которой Глеб не стал шахтером, а поступил в университет.
– Все хорошо, мам. Сегодня было две лекции. Очень интересных. Нам рассказывали про… животных.
Это первое, что пришло в голову. Я просто не знаю, каким предметам обучают в институтах. Пускай будут животные. Вдруг Глеб хотел быть биологом?
– Про животных? И каких?
– Про китов и дельфинов. А еще про ластоногих.
По-моему, мама не вслушивается в мои слова. Что бы я ни сказал – ее ответ уже заготовлен. Даже если бы я сказал, что у нас сегодня было практическое занятие по изготовлению ЛСД и амфетаминов, ее ответ был бы тем же самым:
– Ох, Глебушка… Ты такой умный. Учись, учись. Ведь знания – самое важное.
Я должен помочь маме справиться с ее горем. Но иногда накатывает злость – я действительно ощущаю себя просто соседом. Пытаюсь подавить в себе то, что я тоже – член семьи. И тоже тяжело переношу смерть отца и брата.
Их не хватает отчаянно. Я каждую минуту напоминаю себе о том, во что так и не удается поверить, – что их больше нет. Мне кажется, что отец на шахте, а брат ушел за водой или дровами. Что они вот-вот вернутся…
Но они не возвращаются.
Вспоминаю лицо матери каждый раз, когда Глеб делал какие-то успехи, когда получал хорошие оценки в школе, когда был самым первым в спортивных соревнованиях. Мама светилась от счастья. Именно в эти минуты я запомнил ее лицо, и каждый раз, видя ее после этого, все равно видел в ней то светящееся счастье. Как бы я хотел, чтобы она снова стала такой же, какой я ее запомнил.
Почему в мире все так несправедливо? Если Бог существует, почему он отнял у матери любимого сына, а у жены – любящего мужа?
Почему не отнял жизнь у меня? Почему не отнял жизнь у Кита?
Отброс. Паразит. Асоциальный элемент, не приносящий ни семье, ни обществу никакой пользы.
От меня одни беды – так почему я сейчас стою живой, дышу и чувствую?
А в сырой земле сейчас гниют отец и брат – два человека, которые всегда для меня и всех вокруг были образцами для подражания.
Почему их? Почему не кого-то другого?
Под землей на Восточных шахтах в тот момент было четыреста человек… Ничтожно мала вероятность, что конкретный человек окажется в списке из двенадцати умерших.
А тут – сразу двое.
Это ужасно несправедливо.
Я не могу смириться их смертью.
Гляжу в треснутое зеркало на свое бледное лицо. Так и кажется, что сейчас войдет Глеб и скажет: «Ты похож на обдолбавшегося гномика, Кит-Кат». Я засмеюсь и брошу в него чем-нибудь – наша ванная комната часто используется как кладовка – в прошлый раз я кинул в него галошей.
Вспоминаю наши смешные шутки и ссоры.
– Кит, чего ты хочешь от жизни?
– Я хочу пожрать.
Или:
– Кит, выключи музыку! Зачем ты слушаешь ее так громко?
– Чтобы заглушить говорящее дерьмо, которое стоит возле меня!
А было еще:
– Услышав твой голос, Кит, все почему-то сразу начинают притворяться мертвыми.
Только сажусь на кровать и будто слышу громоподобный рев отца, который ругается на меня и называет бездельником:
– Ты снова лежишь на кровати и ни черта не делаешь!
– Нет, я занимаюсь важным делом. Между прочим, садоводством.
– Каким садоводством?! Что ты мне голову морочишь? Ты от кровати отлипнуть не можешь!
– Именно садоводством – я выкорчевываю корни, которые моя жопа пустила в матрас.
У папы было туго с юмором… Попробуйте потаскать стокилограммовые стойки – от вашего юмора тоже мало что останется. Так что шутка не удалась… И меня ждала жесткая взбучка.
А я отца в такие моменты ненавидел… Какой же я дурак. Я бы сейчас душу дьяволу продал, лишь бы папа снова дал мне хорошую затрещину.
Взгляд падает на пол – из-под кровати выглядывают книжки. Я беру одну в руки – «Колдун и таинственная река». «Почитай мне, Глеб!» – хочу крикнуть я и смотрю на другую перегородку – туда, где стоит койка Глеба. Но Глеба там нет. Я так и не узнаю, чем кончилась история о Колдуне. Это – последний том… Глеб не дочитал мне до конца. Я бросаю книгу обратно под кровать – не буду ее дочитывать. Колдун умер вместе с моим братом. Сгнил и рассыпался весь гребаный волшебный мир.
Ненадолго выхожу во двор – тяжело все время находиться дома с человеком, который не узнает тебя.
Сажусь на лавочку.
Воздух холодный, свежий и сырой, наверху – облака, такие круглые, будто очерченные циркулем. Кое-где на деревьях дрожат последние золотые листья.
Смотрю, как две мелких девчонки играют в мяч. Они замечают меня, перешептываются. Одна подходит ко мне и протягивает конфету. «Ты симпатичный», – говорит она мне. Я беру конфету. Улыбаюсь. Хочу броситься домой, вбежать в комнату и вопить: «Глеб! Долбаный ты Глеб! Девчонка из дома напротив сказала, что я симпатичный! Вот так! И совсем не похож на упоротого лепрекона, как ты всегда мне говоришь! Смотри, что она мне дала! – И махать перед его носом конфетой, как доказательством. – И она, кстати, очень милая!» Главное, умолчать о том, что ей всего десять… А потом я вспоминаю, что Глеба больше нет. И не перед кем теперь поважничать, некому похвастаться, не с кем поспорить… Поругаться, подраться, а потом помириться.
Я растерян. Я привык быть в семье младшим… Человеком, к которому не относятся серьезно. Если семья решала какие-то важные дела – мой голос никогда не учитывался. Меня даже не созывали на совет. Никто никогда не относился ко мне серьезно, даже я сам. А сейчас, видя, как угасает мама… Я должен резко повзрослеть. Это не просто, совсем. Кроме меня, некому принять решение.
Дома в комнате я слышу мамин голос:
– Глебушка, принеси воды…
Я послушно приношу стакан.
И что-то во мне ломается. Я устал притворяться, что все хорошо, что так и должно быть.
Через некоторое время я подхожу к маме снова. Хотя она не звала меня.
Сажусь перед ней на корточки, протягиваю ей только что купленные мотки с шерстью.
– Мам, это шерсть. Я хочу, чтобы ты связала мне к зиме свитер, я мерзну. Крупной вязки. С узорами. Чтобы узоры шли продольно. И чтобы на шее была застежка. А еще хочу теплые носки. Зеленые. С белыми звездочками. Только я хочу, чтобы ты это сшила не для Глеба. А для меня. Это я, мам. Никита. Кит. Я – твой младший сын. И я живой. Не списывай меня, пожалуйста.
Она забирает клубки, перебирает нитки руками и всхлипывает. А потом поднимает на меня глаза и смотрит уже по-другому… Обнимает меня за шею.
– Прости меня, сынок. Прости, пожалуйста, свою полоумную мать. Прости, Никита.
Я глажу ее по спине и чувствую, как мое имя, произнесенное вслух, придает нам обоим сил.
* * *
Бинтую кисти рук и наношу груше комбинацию ударов. Я представляю, что передо мной – не груша, а человек, виновный в смерти моей семьи. Нам сообщили, что причина взрыва – череда случайных факторов, но мне легче думать, что виноват конкретный человек.
Мои удары быстрые, жесткие и точные, как никогда.
Делаю прямой удар в корпус и боковой удар ногой. Потом – апперкот в челюсть и удар коленом.
– Привет, малыш.
За спиной слышу знакомый голос. Резко поворачиваюсь. У входа на балкон стоит Архип. На нем яркая клетчатая рубашка. Во рту – зубочистка, руки спрятаны в карманы. Выглядит он неважно – как будто сильно постарел, если это возможно в нашем возрасте.
– Архип… – шепчу я.
– Можно войти?
Я развожу руки в стороны, жестом давая согласие.
Он облокачивается на парапет. Мне хочется броситься к нему, обнять его… Ведь он, как никто другой, сейчас мне ближе всех. Как никто другой понимает меня. Но что-то мешает мне… Наверное, старые гордость и злость – они не дают мне обнять моего друга. И поэтому я просто подхожу к груше.
– Знаешь, я шел сюда как на казнь. Знал, что ты, увидев меня, убьешь. Шел осознанно. Просто надоело откладывать все. Лучше разобраться с этим здесь и сейчас. Так что я готов. Бей.
Он разводит руки в стороны и закрывает глаза. А я ни черта не понимаю…
Качаю головой. Как он может подумать, что я все еще хочу этих разборок? Как он не понимает, что взрыв изменил меня, изменил всех нас… И теперь все, что было до взрыва, кажется просто воздушным шариком, который ткнули иголкой, и он, свистя и сдуваясь, уносится прочь.
– Нет. Ханна сказала, что ты не посмел ей ничего сделать. И что ты хороший друг мне. И что я не должен разбрасываться этой дружбой.
Он смотрит на меня настороженно.
– Ханна так сказала?
– Да. Ведь ты ничего ей не сделал? – С подозрением спрашиваю я.
– Нет. Я ничего ей не сделал. – Слова Архипа окончательно выгоняют из головы сомнение.
– После взрыва я стал смотреть на многие вещи по-другому, – говорю я. – Как будто все наши ссоры, дела, достижения, планы… Все это было таким несущественным. Это все не имеет значения теперь, когда мы с толкнулись с настоящей бедой. Ты и я… Мы теперь навсегда в одной лодке, Архип.
Я вижу, что мои слова успокоили его. Он подходит ко мне и обнимает. Я утыкаюсь носом в его рубашку. Он целует меня в затылок – Архип такой высокий… Я закрываю глаза и представляю, что это Глеб. Или отец.
– Малыш, бедный мой малыш. Почему ты не сказал мне о ней? Об этой чертовой девчонке? Почему не сказал раньше? Зачем скрывал? Я бы оставил ее в покое и не тронул бы ее даже пальцем. Потому что она – твое… Почему же ты не сказал?
– Боялся. Мне казалось, что это предательство. И ты будешь считать меня предателем.
Он отстраняется. Смотрит на меня так, как родители смотрят на своих детей. Детей, которые очень пытаются казаться взрослыми, но на деле выходят просто забавными…
– Ох, Кит-Кат… – Он протягивает палец к моему носу и вытирает кровь. Скажи, скажи это еще! Ведь именно так называл меня Глеб… – Как многого ты еще не понимаешь. Я знаю тебя лучше, чем ты сам. И никогда в жизни ты меня не предашь, что бы ты ни делал. Твоя принцесса права. Нам нельзя разбрасываться нашей дружбой.
Мне тяжело дается этот разговор. Я вижу, что Архипу тоже. Мы никогда не открывались друг перед другом, несмотря на то, что уже много лет друзья.
– Кхм… Молочка? – Я достаю припрятанный пакет молока, пытаясь перевести тему беседы.
Мы сидим на полу балкона до самого рассвета и пьем молоко с сахаром. Оба остро, как никогда, чувствуем, что теперь мы неразрывно связаны. Нас связала общая трагедия – потеря родных. Теперь каждый из нас – друг другу семья.
– Я должен кое в чем признаться тебе, – говорит Архип.
– И в чем же? – настороженно отвечаю я. Хватит на сегодня признаний – я их что-то побаиваюсь.
– Ты не задумывался, почему мои родители оказались на шахте? Я же всегда говорил, что они не работают в этой грязи. Занимают высокие должности.
Я смотрю на него удивленно.
– Я даже не думал об этом. Но разве сейчас это имеет значение?
– Дай мне закончить. Не задумывался ли ты, почему я не водил вас в гости? Почему никто из вас не был у нас дома? Я всегда описывал нашу большую квартиру. И сколько там всего. Но никто не был у нас дома. Мы живем в Коробках – можно сказать, самом богатом районе Чертоги, но… Я все это время вам врал.
– Врал? – не понимаю я. – О чем именно?
– Мы живем на чердаке. Под крышей. Снаружи голуби вьют гнезда, и мы их слышим. Моя мать работала откатчицей, а отец – машинистом установок. Следил за погрузкой руды на конвейер, занимался сцепкой-расцепкой вагонеток, мелким ремонтом и смазкой. Сам понимаешь, это вторая ступенька после разнорабочего… Мои родители – шахтеры, как все, только беднее. Они работали на Южных шахтах, а потом их перевели на Восточные…Я знал, что рано или поздно обман вскроется, и уже собирался рассказать вам обо всем.
Это не укладывается в голове. Архип – из бедной семьи? Да быть такого не может. В голове много вопросов. Но почему-то я спрашиваю о том, что первым приходит в голову:
– А твоя одежда? А еда, которую ты нам таскаешь? Откуда это все?
Он пожимает плечами.
– Я неплохой вор.
– Но зачем? Ведь тут все так живут. Зачем казаться лучше?
Он смотрит с балкона вдаль. На холмы и шахтный копер.
– Не все. Вы все живете лучше моей семьи. И знаешь почему? Потому что в ваших семьях есть одна хитрая штука, с которой я никогда не сталкивался. Одна долбаная вещь, которой нет в моей семье. Сопливые поэты назвали ее любовью. В моей семье ее не было. Только бедность, грязь, ругань и затрещины. Я завидовал вашим семьям… У Бобра есть любящий дедушка, у тебя – любящая семья. А у меня – только чернота. Так что мое вранье помогало мне самому поверить в то, что я живу не хуже всех. Вот почему я не общаюсь с Коробочниками – они-то уж точно знают, что я представляю собой на самом деле. И вот почему набрал в команду ребят из самых нищих семей – чтобы на их фоне казаться солиднее. Сейчас я думаю, что это так глупо… Но раньше мне это действительно казалось очень важным. Как будто важнее этого нет ничего на свете. Я боялся сказать правду раньше. Мне казалось, что многие отвернутся от меня. Как будто мое выдуманное богатство – это то, что держит вас возле меня.
– Ох, Архип. Как же ты ошибаешься. Все бы и так за тобой пошли – куда угодно. Даже если у тебя не было бы ни рубля. Ты плохо знаешь своих друзей.
Я думаю о словах Архипа. Это странно… Он много говорил о своей семье. О том, как они живут – подробно рассказывал, что у них дома несколько телевизоров. И видеомагнитофон. И много кухонной техники, есть даже тостер, такой, какой показывают в фильмах. Он хвастался, что они часто ездят в областной центр, в Город, ходят там по торговым комплексам, покупают новую одежду. Он показывал нам классный мобильный телефон и хвастался, что его ему подарили родители. Когда был помладше, говорил, что ходил в Городе в парк аттракционов – катался на американских горках и ел сладкую вату. И хот-дог! Представляете? Рассказывал о 3-D кинотеатрах. О кафе, где можно заплатить один раз, а еды набрать сколько угодно! А сейчас, когда уехал туда на учебу, стал болтать о тусовках в дорогих квартирах и домах, с алкогольными коктейлями, музыкой и настольными играми. Нам показалось это полной ерундой – проводить время за играми? Но он сказал, что сейчас это модно. Он вещал нам о всяких современных выставках, посвященных науке, технике, компьютерным играм, аниме. Рассказывал о велопарадах, о туристических походах, клубах, суши-барах, фестивале красок. Своими историями он открыл нам другой мир, тот, о котором мы никогда не знали, – мир, что находится за Чертогой. Мы никогда не завидовали ему. Собака не может завидовать своему хозяину, видя, как он забирается на кровать, а ее отправляет на коврик. Это естественно. Поэтому мы никогда не испытывали зависти. Мы просто хотели больше обо всем узнать. Нам интересно знать о том, как живут другие, о том, как меняется и прогрессирует остальной мир, в то время как Чертога стоит на месте.
– Что же получается… – говорю я с детской обидой. – То, что ты нам рассказывал про мир за пределами Чертоги… Это тоже вранье?
Он качает головой.
– Нет, это правда. Просто я говорил так, будто все это происходило со мной. На самом деле я смотрел на все со стороны. Был просто наблюдателем. В детстве мы ездили в Город с родителями – но чтобы продать кое-какие вещи на рынке. Мы проходили мимо парка с аттракционами, я смотрел, как дети едят сладкую вату, и облизывался. В институте меня не брали ни на одну тусовку, но я видел, как они проходят, потому что периодически подрабатывал в домах и кафешках уборщиком. Отец вообще не хотел пускать меня на учебу. Он говорил, что по мне плачут шахты, – я должен, как все нормальные люди вокруг, идти на шахту. Зарабатывать деньги и помогать семье. А сама мысль о работе там вызывала ужас… Хорошо, мама настояла на том, чтобы я пошел на учебу.
– Архип… – только и говорю я. – Не представляю, какой трудной была для тебя жизнь в Городе.
Сейчас я не могу понять Архипа – зачем тратить столько времени и сил, чтобы создать такую продуманную до мелочей ложь… И кормить этим враньем нас многие годы. Но мне жаль его… Я знаю его характер и теперь понимаю, насколько психологически тяжело для него жить в бедности – в отличие от меня или других ребят из наших.
Мы одновременно поднимаем стаканы с молоком, делаем глоток.
– Прости меня, Кит, – говорит Архип. – Прости за все. Это я виноват – я должен был увидеть раньше, что с тобой что-то происходит. Понять все о тебе и Ханне. И оставить в покое эту чертову фройляйн. Делаю официальное заявление – я больше не приближусь к ней ближе двух метров. Она – твое…
– А ты прости меня. За то, что стоял в стороне, когда произошла трагедия. Прости, что не был рядом. И что не подошел к тебе первым.
И вдруг стало удивительно легко. Как будто с плеч свалился огромный груз.
– Что мы будем делать, Кит-Кат? Что дальше?
Я знаю, что он имеет в виду. Как нам жить теперь, когда погибли наши родные? Архип учится в институте, я хожу в школу. А что теперь?
Я смотрю на белое молоко в стакане, которое из-за дрожащих рук наверху покрывается мелкой рябью.
– Ты знаешь… Мир вокруг меняется, Архип. Движется и куда-то спешит. Надо догонять его, а то мы уж слишком засиделись в детстве…
* * *
Спустя месяц
Мы идем по кривым улочкам Чертоги, гордо задирая головы, весело шагая в ногу. Наша цель – школа…
– Учеба была дико скучной, – рассказывает Архип, размахивая своими документами из института. – Все студенты – полные придурки. Девки все страшные – наши забойщицы в шахте и то постройнее будут. Может, оно и к лучшему, а? Нас на одну шахту определили, будем командой. Да мы с тобой заживем, Брык! Лучше всех!
– А то! А вдруг мы откопаем самородок? Представляешь, как мы заживем? Да мы купим всю Чертогу!
Мы делаем вид, что мы смелые. Но на самом деле нам обоим страшно, очень. Страшно вот так просто расставаться с детством.
– Тук-тук. – Я вхожу в кабинет придурка-директора.
– А, Брыков, входи.
Уф! Наконец-то я освобожусь от всего этого дерьма и больше никогда не услышу каркающий голос этого обсоса!
Он сидит в кресле, держит в руках мои документы и заявление об отчислении.
– Ты уверен? – говорит он, поджав губы.
– Да, меня берут на работу. – Я протягиваю ему официальную справку с шахт. – Мне недавно исполнилось шестнадцать. Уже можно.
– Я о другом… Медсестра сказала, у тебя было несколько перепадов давления на этой неделе. И два обморока. Ты не справишься в шахте. Она погубит тебя.
Он меня злит.
– Ну что ж, значит, это у нас семейное. Куда деваться? Мы с матерью по уши в старых кредитах. Кто-то теперь должен быть главным в семье. Мне нужно быть сильным. Таким, какими были отец и брат.
Мне не нравится говорить о моей болезни. Не нравится говорить о том, что не поддается моему контролю. Компенсации, которую выплатили в связи со смертью отца, хватило только на часть кредитов. Остальное нам с матерью еще придется выплачивать…
Он протягивает мне руку.
– Мне жаль, что эта трагедия зацепила твою семью, Никита. Мне очень жаль, что все идет так. Это не дело – детям бросать школу и хоронить себя на рудниках с ранних лет. Совсем не дело… Тем более тебе, с твоими проблемами.
Я через силу пожимаю его руку. А потом убираю и бесстыдно вытираю ладонь о новенький свитер. Гордо смотрю на директора и хмыкаю:
– А вы не беспокойтесь обо мне. Мне с детства суждено сдохнуть в канаве, как последней ублюжей собаке. Вы лучше о живых беспокойтесь.
Я забираю документы и ухожу, не попрощавшись.
У школы меня ждет Архип. Он радостно трясет похожими бумажками. Архип тоже больше не может продолжать учебу – денег, которые ему приносила подработка после учебы, чертовски мало. Ему не хватает родительской поддержки, чтобы продолжать обучение. Так он мне объяснил. Но я подозреваю, что по большей части он бросил институт из-за меня – чтобы я всегда был под его присмотром. Только я не спрашивал его об этом – он не признается мне.
Мы не хотим идти к своим ребятам. Мы хотим, чтобы этот день был только для нас двоих.
Мы залезаем на крышу дома Архипа, куда заранее притащили несколько мешков со школьными учебниками и тетрадями. Распиваем по бутылке с какой-то адовой бражкой. Нам становится легко и весело, кажется, что сейчас нам даже море по колено. Делаем глоток за глотком, просматриваем свои старые тетради – смеемся над пошлыми рисунками, которые рисовали на обложках.
– Пей до дна, Архип! Смотри, как делаю я! – Смеясь, я допиваю горючую смесь.
Он следует моему примеру – и вскоре мы держим в руках пустые бутылки.
– Ух, обжигает! – морщится Архип.
Мы подходим к краю и швыряем бутылки вниз. Попадаем на бетонную площадку – и слышим звон бьющегося стекла. Стоящие внизу бабули поднимают головы и видят нас – они ругаются и грозят нам кулаками. А мы, смеясь, расстегиваем ширинки и ссым на них сверху – бабки разбегаются в стороны.
– Мочи их! – кричим мы. – Мочи престарелых шлюх!
– Топи эти старые калоши!
– Чего ты мне своей палкой там машешь? Долби себя в горло своей клюкой, вислозадая ты гадина!
Накричавшись вдоволь и выместив злость на подъездных бабуль, мы бегаем по крыше и распугиваем голубей. А потом рвем на куски тетради и учебники: часть поджигаем, а часть со смехом бросаем с крыши.
– Соли и кислоты. Спирты и эфиры – в топку!
– Корненожки. Споровики. Инфузории. Губки. Горите в аду!
– Рациональные уравнения. Квадратичные функции. Повесить!
– Грибоедов. Островский. Пушкин. Достоевский. Поджарить на электрическом стуле!
Мы перечисляем то, что изучали, – или то, что должны были изучать в школе, после каждой фразы бросаем вниз скомканные обрывки листов, вырванные из тетрадей и учебников.
Они нам больше не понадобятся… Наша судьба уже определена.
Слезаем с крыши и идем по кривым улицам Чертоги. Гордо задираем головы, расправляем плечи, пристаем к проходящим мимо парням.
– Слышь, пацан! Есть че по карманам? А если найду?
– Эй, ты! Ты, тот, что с наушниками! Че слушаем? А ты че такой неразговорчивый?
– Упырь, а упырь? Мне не нравится твоя футболка. На ней буквы на ненашенском языке. Не понимаю ни черта. А я не люблю, когда я чего-то не понимаю, усек? Сымай!
За такую дерзость получаем по паре ударов в челюсть. Но мы не унываем. Вытираем кровавые сопли, идем, шатаясь, обнимая друг друга, радостно кричим проходящим мимо девчонкам:
– Эй, девчоночки, посмотрите на нас! А вашим мамам зятья не нужны? Посмотрите, какие мы! А мы школу сегодня закончили, теперь работать будем! Мы вам хорошими мужьями будем! Вы такие хорошие девчоночки, а выходите за нас замуж!
Девчонки в ужасе смотрят на нас и ускоряют шаг. А мы лыбимся им вдогонку.
Смелые, сильные, радостные, дерзкие. Любящие жизнь до кончиков пальцев – это все о нас.
Мы потеряли свои семьи. А теперь нас усыновят шахты.
Дети рудников – вот кто мы теперь.
Мы отмечаем этот день – последний день детства.
А с завтрашнего дня мы станем взрослыми.
