Глава 4
— Выполнила ты задание Василисино… — Куколка Гоня рядом села, меня по голове гладит, а боль и тоска уходят, тают в туманном мороке. — Все сделала, со всем справилась, с пути не сбилась… Вернулась из мертвого царства… Ежели бы ты не готова была меня спасать да жизнью своей делиться, ушла бы навеки навьими тропами гулять. Нет места в волшебной школе злу да мерзости. Нет места тому, кто о себе только думает. Таких сразу прогоняют.
— А я… казалось, что я — зло? — Отчего-то вопрос этот мне легко дался, словно бы и не мучила меня тьма все эти годы, будто не снились мне страшные сны о том, как блуждаю я болотами зыбкими на краю иных миров — жутких миров, где людям места нет, где воздух затхлый и дышать им невозможно, где под ногами паутина да грибницы гнилые, а над ними вьется мошкара, укусы от нее гнойниками по телу расползаются, яд в крови болотной жижей растекается… Не спастись никому в этом месте проклятом. Просыпалась я в ужасе, паутина эта липла ко мне, следы алые оставляя — иногда даже шрамы тонкие вились потом по запястьям или ключицам. Едва видимые, белесые. Кто не знал о моей беде, и не заметил бы их.
— Сны эти тебя в Зачарованном лесу тревожить не станут… — Гоня продолжала меня гладить, и руки ее, прежде бывшие ледяными, отогрелись, казалось мне — скользят по коже солнечные лучи, узор дивный ткут. Отогреваюсь я от холода навьего, возвращаюсь в мир живых.
— Откуда ты… узнала? — надтреснуто, горько… Неужто это мой голос такой хриплый. Как птичий клекот. Или скрип старых стволов в тишине ночного леса.
— Я много чего знаю… теперь, когда крови твоей вкусила. С нею знания, память, мысли моими стали. Их я Василисе бережно передам. Ей пригодится все то — будет она знать, чем помочь тебе. А помощь нужна… Ты сильная, Аленка, такой силы давно не видала я среди смертных. Да вот глупая больно… Не умеешь силой своей владеть, управу на нее найти надобно. И в том тебе Василиса и сподможет. А нам возвращаться пора — скоро рассвет.
— Как мы вернемся? Если не успели выйти из болота… ты сама говорила — не выберемся из топи, навеки тут останемся…
— У меня свой путь есть… Все, что было, для тебя было испытанием. Мы в любой миг могли назад вернуться, но тебе нельзя было знать о том.
— Если бы знала, все иначе бы вышло, да?
— Да… — Гоня мои волосы ласково перебирала, откуда-то огромный гребень костяной в ее ручках тряпичных появился, и она давай мои пряди вычесывать от хвои да листьев. — Если бы знала — разве ж был бы смысл в этом всем?
Мне легко-легко стало, будто парила я в воздухе, дымном и прогорклом, даже вонь от болотистой низины, что простиралась куда ни брось взгляд, уже не трогала и не забивала дыхание. Гребень скользил по моим волосам, и каким-то чудесным образом Гоня его удерживала, словно и не была сама размером с него. А волосы стали золотом светиться, переливались и искрились, казалось, дивный лисий мех рыжеет среди гиблой болотной зелени — я и подумать не могла, что такие красивые могут они быть. Прядка к прядке — коса плелась куколкой легко, она туда травинки и невесть откуда взятые голубые цветочки, похожие на незабудки, вплетала, напевая вполголоса песню о венках и волшебных ночах верхушки лета, когда девушки по воде спускают свечи да травы…
Я глаза прикрыла, словно на миг единый, и тут же провалилась в сон.
Мне снилась березовая роща, светлая, золотистая, пронизанная солнечным янтарным светом, небо шелковым синим шатром раскинулось над нею, а по нему кораблями пушистыми облака плыли, и дивно так было, хорошо.
На голове моей — тяжелый кокошник, на груди — гривна из золота, на ногах — алые сапожки, как у боярыни какой… Девушки в алых платьях, надетых поверх тонких льняных рубах, меня в хоровод позвали, и кружила я с ними легкой птицей, и плясали с нами березы и облака, и небо принимало меня в свои материнские объятия. И без боязни подходила я к берегу речки, и спускала ромашковый венок свой по течению, и касалась теплой проточной воды, прогретой ярким солнцем, и не было мне страшно находиться на косогоре, что круто спускался к хрустальным струям, и смотрела я на камни на дне, на водоросли, на кувшинки, что желтели неподалеку, и не было жутко, не было чувства тревожного.
Словно бы не было на мне проклятия, и словно бы никогда не слышала я ничего худого про реку. И водяной не пытался меня утащить, и дочки его зеленокосые не скалились злобно, на меня глядючи из-за камней мшистых. Наоборот — звали в свой хоровод, и знала я, что могу с морянками да русалками безбоязненно танцевать на заливном лугу этом, что не будет вреда мне, и даже хотелось пуститься с ними в пляс, ощутив древнюю их силу, которой в дни такие делиться они готовы.
Девушки, которые со мной на берегу весну славили, платья сбросили, мне помогли — а я с удивлением увидела, какой богатый наряд на мне, такового сроду не носила. И в одних рубахах, поднимая алмазные брызги, плескались мы потом по-русалочьи в водах этой призрачной реки. И приплывали из глубины к нам речные девы, и танцевали с нами, и дарили нам речной жемчуг и перламутровые ракушки, и с благодарностью принимали мы дары эти.
И снова песни, снова шумное веселье, снова купание в реке — и так до вечера. А потом костры на холме, заросшем лиловым вереском и фиалками, пастушьей сумкой, лютиками и метелками колосков. И искры от огня жаркого светляками порхают во тьме, и блики золотые на лицах девушек танцуют, и приходят к кострам парни в белых рубахах с вышивкой обережной, и приносят парни с собой ветви дубов и полыни, и горький запах прогоревшей травы несется с ветром над колышущимся морем трав…
А как ночь закончилась, проснулась я — дернулась резко, глаза открыла, а надо мной Василиса Премудрая склонилась. Глаза у нее светло-зеленые оказались, как майская зелень, сквозь которую солнышко светит. И добрые они были, материнские.
Я вскочила с лавки, перепуганная, не понимая, что мне снилось, что на самом деле было. Коса, с вплетенными в нее травинками и незабудками, говорила о том, что Гоня, и болота, и Навь проклятая — это мне не приснилось. Коса змеей скользнула по плечу, и я с удивлением увидела на кончике ее подвески из жемчуга и перламутра. Неужели и русалки, и хоровод у реки — тоже не сон?
— Не приснилась тебе Навь, и болото моровое взаправдашнее было, а вот река — грёза, — сказала Василиса.
Я всполошенно обернулась к волшебнице. Стоит — высокая, статная, руки белые да холеные на груди сложила, а платье самоцветной крошкой искрится, будто каменное. Куколки Гони нет нигде, и мне отчего-то грустно стало, что даже не попрощалась я с ней.
— Гоня говорила, что я… прошла испытание. — Я едва выдавила эти слова, не зная, имею ли право вообще о чем-то напоминать сейчас или требовать. — Что же… дальше?
— А дальше — науку познавать тебе колдовскую надобно. — Улыбка Василисы осветила горницу ярче солнышка. — Принимаю я тебя в ученицы, Алена Ивановна.
— И куда же мой путь лежит? К какой науке? — спросила, а у самой сердце сильнее забилось, хоть и понимала, что мне, тщедушной да слабой, в поляницы путь заказан, а в заклинатели мертвых — несподручно, травница ж я… Наверное, светлой волшбе отправят учиться.
И все одно отчего-то волнительно стало, словно над пропастью я стою, а внизу ветер свищет. И дна у той пропасти нет — в тумане оно сокрыто.
— Не серчай только, — Василиса как-то странно на меня смотрела, с прищуром хитроватым, лисьим, — но идти тебе к Кащею Бессмертному — черному колдовству обучаться, волхвованию, заклинанию умерших. Помощница его — Марья Моревна, колдунья и поляница, во всем тебе поможет, я с ней погутарю по-свойски… Волшебные существа, зельеварение, история — общая да царства нашего, черная магия, травоведение… Там науки любопытные, скучать не доведется… Аленушка, ты что же это?..
А я так и замерла статуей, как про Кащея да Моревну услыхала.
Ведьмаркой быть проклятущей?.. С мертвяками по погостам бродить?.. Заложных покойников упокаивать али упырей ловить?.. Значит, такая теперь у меня судьба? Не было печали…
На глазах запекло, щеки обожгло — слезы. И не хочу плакать, слабость свою показать, а не могу перестать рыдать. И страшно мне, словно уже вода надо мной сомкнулась, словно уже уволокло меня проклятие. Куда ж мне ко тьме, куда к Нави прикасаться?.. Нельзя мне на заклинателя мертвых идти! Погубит меня тьма, водяной утащит… Неужто Василиса того не разумеет?
— Чтобы тьму победить, ее знать надобно — всю силу и слабость ее выведать! — голос волшебницы строгим стал, суровым. В глазах блискавицы засверкали, тучи сгустились, потемнел взгляд, словно озлилась Василиса на меня.
— Знаю я ее… — потерянно ответила я, решив: будь что будет. Все одно пропадать. — Ежели правду Гоня говорила, что передаст все знания обо мне, то неужто не рассказала о проклятии навьем? О водяном, которому меня в жены обещали? О том, что ждут меня муть озерная, ил речной, стылая вода ледяная, коли доберется до меня окаянный?..
— Ты не балуй мне, Алена Ивановна, и не думай, что я самодурничать тут решила! — Василиса косу свою за спину перекинула, нависла надо мною коршуном. — Я испытание тебе не просто так придумала — мне поглядеть надобно было, сможешь ли ты в Нави выжить, сможешь ли с тьмой в своей душе справиться. Ты смогла. Ты победила ее, жуть свою обуздала. А теперь чего струсила? Пойми, я с тобой нянькаться тут не намерена, не нравится — вон порог, иди откуда пришла. Только подумай, что потеряешь! И где окажешься, ежели покинешь мои терема!..
И глаза ее стали черными провалами — морок там, бездна раскрылась моровая. А я представила на миг, что будет, коли развернусь и уйду сейчас, испугавшись.
Пропаду ведь. До ближайшей реки дойду — и все, беда. Некому защитить будет.
А так есть шанс, хоть и махонький, что помогут мне, научат, дадут знания да умения. Пусть и темные знания…
— Не уйду, — я тихо, но твердо отвечала. — Зря я, что ль, все бросила? У меня пути назад нет — я, если за ворота выйду, сгину. Посему хоть и боязно мне, а пойду куда скажете. Хоть обратно в Навь клятую. Все лучше, чем на осмеяние людское или в объятия царя речного.
Гроза миновала. Взгляд Василисы снова зеленью заискрился, снова улыбка на малиновых губах ее заиграла.
— Правильно, Алена Ивановна, все правильно. Смелость твоя мне люба, не зря я тебя сразу заприметила. Отправляйся с домовиком нашим, Федюнькой, в свою горницу — он проведет, все покажет да расскажет.
— А как мне быть?..
— Про домового своего да женку его не волнуйся, — перебила, с полуслова поняв меня, волшебница, — места в твоих покоях вам всем хватит, а теперь иди отдохни, завтра тяжелый день будет — к занятиям приступать пора…
Возле лавки появился лохматый домовой — глазенки-бусинки сверкают, как камушек самоцветный на срезе, нос кнопочкой, россыпь веснушек по лицу — конопатый, как и я, рубашонка у него красная, косоворотка, поясом перетянута узорчатым. Вид у духа важный, по всему видать, Федюнька свое дело знает и любит.
— Айда со мной, — сказал домовой и направился к двери.
А я Василисе в пояс поклонилась, подобрала свою котомку и, не чуя себя от радости, пошла следом за Федюнькой.
Кузьма, бородатый да нечесаный, с дороги помятый, хмуро глядел на вышедшего вместе со мной из хоромины Василисы домового, и ониксовые глазки его, что казались стеклянными пуговками, наполнены были мутью болотной. От женки своей научился так пялиться, что душа в пятки уходит, — а кикимора была духом сварливым да вредным, удивительно, что меня приняла как родную, но в том заслуга как раз таки Кузьмы. И вот глядит он так вот, как лихо лесное, на доможила рыжего, что нас встречать вышел, а у меня душа в пятки уходит — вдруг как подерутся, что тогда?
— Федюнька я! — протянул пухлую ручку местный домовик, не осердившись ничуть. — Не важничай, и не таких видывали! Ты мне лучше вот что скажи, ты тут с хозяйкою обитать будешь?
— Кузьма, — буркнул мой дедушко и руку протянул — хотя было видно, ой как не хочется. А нельзя отказаться — беду навлечь можно. Тут хозяином этот рыжий да конопатый, в алом кафтанчике барском, с золотым пояском, в сапожках блескучих. Видать по всему, своей льняной рубахи да онучей застеснялся Кузьма. Интересно, куда женка его делась? Сказывали они, сестры у нее тут на болоте — наверное, уже туда захвостолупила, неугомонная.
— Ты не пужайся наших теремов — у царя и то не такие, — продолжал похваляться местный домовик. — Айда за мною, наказано показать вам покои ваши.
И он уверенно и бодро направился в сторону росших чуть подале яблонек — темно-красные налитые плоды их сладко пахли и истекали медовыми соками, а я в этот миг поняла, как голодна — Василисины испытания последних сил лишили. Едва передвигая ноги, будто к ним колоды кто привязал, я направилась вослед за Федюнькой, а мой верный Кузьма, что-то сердито бормоча себе в бороду, поплелся рядом. Кажется, он полагал, что на болотах, с родней его женки, нам и то лучше будет, чем с этим рыжим прохвостом. Невзлюбит коли мой домовик местного — нехорошо будет, нам тут жить еще. Коли не приглянемся, ко двору не придемся, пакостить начнет Федюнька — и косы мои будут по утрам как пакля, и порядка не будет — вещи исчезать начнут, нитки путаться…
Не дело это. Нужно домовых мирить. Хотя местный вроде пока не озлился, уговорить своего бы…
Или не лезть? Сами разберутся? Не дети, чай…
— На Кудесы с тебя новая рубаха, — вдруг выдал мне Кузьма, пока местный домовик ушел вперед и не слышал его. Видать, мысли мои дедушко прочитал.
Я лишь улыбнулась и кивнула. Именины свои домовик любит, загодя к ним готовится.
Тут наш проводник приостановился, и Кузьма его догнал, пошел вровень — словно не Федюнька тут главный. Хоть бы беды не было — два домовых в избе не к добру.
— Ты не думай, хорошо жить будете, — вдруг сказал местный домовик, искоса на моего поглядывая, — я что, я привык тут сам-один хозяйничать, а ты вроде как чужак тут. Понравилось бы тебе, дедушко, коли бы я явился в твою хату? То-то же! Но тут хоромин много, дел тоже невпроворот, предлагаю так — я за господскими буду следить, а тебе отдам все постройки, где девки с хлопцами живут, в горницах да клетях их будешь лад вести, за порядком смотреть… Но хлопот много, отлынивать некогда будет. Согласен?
Приостановился, золотистыми глазенками на Кузьму моего смотрит — сразу видно, хороший хозяин в школе сказочной, куда меня дорожка привела, а коли господарь лад ведет, то и людям в таких домах хорошо живется.
Мой-то домовик сразу бороду поглаживать начал, взгляд его подобрел, на миг лишь он нахмурился — веточку сухую нашел. Выкинул ее, покряхтел для виду — поважничать надобно — и кивнул.
— Быть по-твоему, Федюнька, как Аленку разместим да накормим, так и покажешь мне свои владения, расскажешь, чего требуется…
Я улыбнулась — надо же, попервой обо мне думает, родненький.
— Айда поспешай! И вправду ведь, голодна девка у нас, да после Василисиных испытаний проспит до завтрашней зари, — отозвался рыжий и посеменил в сторону высокого терема с резными балясинами и крыльцом расписным. Я в таких хороминах отродясь не бывала до сегодня, а теперь жить в таком буду — чудеса, да и только!
Повеселевший Кузьма что-то спрашивал негромко, успевал и по сторонам глядеть, и под ноги, про меня не забывал, то и дело ловила я его заботливый взгляд. Доможил Федюнька принял его да в помощники записал — хорошо это, ладно.
— Ты, братанушка, вот еще что скажи, другие суседушки есть в теремах? Неужто один такое хозяйство вел? — поражался мой Кузьма. — И как успевал-то?
— Тяжко было, — вздохнул Федюнька, по ступенькам поднимаясь — проворно, как кошак. — Я почему возрадовался, как тебя увидел? Вот, думаю, идет помощник мне. А ты… — Он расстроенно махнул рукой, двери распахнул, скользнул внутрь по сверкающим натертым половицам.
— Ты уж прости меня, дурака, — виновато пробурчал Кузьма, оглядывая порядок, царивший в подклети, — все сверкает, блестит, ни пылинки, ни паутинки нигде. Хороший в школе хозяин, все в ладу у него.
— Ночами в подызбице не стучи, в поставцах посудой не громыхай, за печью не возись, — предупредил Федюнька строго, — лошадям гривы не путай да стонами народ не изводи, сонных не щекочи — шалости все эти Василиса не любит, мигом вылетишь на болота али в лес, а там свои хозяева, и нам там делать нечего. Скучать не придется, работы тут хватает — сам вишь, как много изб-то, подворье огроменное. Во дворе овинный нам в помощниках, дядька вредный, но справедливый, ввечеру познакомлю.
— Я драки боялся, — честно признался вдруг Кузьма и виновато на меня глянул, — ты, Аленка, не сердись, что я как лешак дикий себя повел. Тут как бывает — в одной избе двум домовым не жить…
— А у нас не одна изба, вона их сколько… — широко улыбнулся рыжий и распахнул перед нами дверь в клеть, которая с этих пор моим домом станет.
Я и охнула — просторная, светлая, с широкими окошками в две стены, с ткаными половичками яркими да сундуками расписными, с широкими лавками у стен. В такой горнице боярской и княжна могла бы жить.
— Проходи, не стой на пороге. — Федюнька первым протопал вперед. — У нас бояре да царские сынки научаются волшбе да чарам, негоже их в черной избе селить, вот и построили такие хоромины.
Я зашла, котомку свою к груди прижимая, трепетно было, боязно, словно во сне очутилась. А на столе вмиг молоко в кувшине оказалось — еще теплое, с пенкой, нашлись тут и каравай маковый, и пироги — рыбный и ягодный, и каша на меду. Я и не думала, что так голодна, пока все это не увидала. Котомку на лавку положила и, прежде чем самой за стол сесть, Кузьме да Федюньке молока отлила, пирога отломила.
— Понятливая девка твоя, уживемся, — довольно сказал местный домовик и улыбнулся широко, отчего еще больше на кота стал похож.
Хорошо здесь, уютно — травы сухие к подволоке привязаны. Мелисса, мята, полынь — горьковатый запах, но приятный. Видать, нечисть шалит, вот и метелки трав сухих тут оберегами и развешены. Я сначала не заметила, а над окошками тоже веночки — ромашка, горицвет, одолень-трава, крапива, веточки ивы, осины, березовые сухие сережки, и кажется — никогда с запахом этим травяным лето не закончится, даже зимою снежной будет пахнуть здесь лесом да лугом. Хорошо, что мой капризный домовик злиться перестал — я с радостью смотрела, как они с рыжим Федюнькой уплетают пирог, обсуждая привычные им заботы да хлопоты.
— Навьи тут не ходють? — серьезно вопрошал Кузьма, попивая молоко. — У нас всяко бывало — на мельнице, поди, жили… места там гиблые были, погост недалече.
— Того года упырь явился неупокоенный — кажуть, ученики черных колдунов постарались. У них занятия были, а двери на проклятый погост, куда их водють мертвяков воскрешать, кто-то приоткрытыми оставил. Так вот… Приполз с кладовища этот мертвяк, переполошил мне чародеек да травниц — они-то с Навью дел не имеют! Но быстро угомонили умертвие, и часу не прошло. У нас тут сильный колдун один имеется — вот он за такими вещами следкует. Кащеем Бессмертным его кличуть…
Тут Федюнька ко мне повернулся.
— Это он у меня наставником будет? — догадалась я. Как подумаю, что с Навью теперь постоянно соприкасаться придется, так и тошно становится, даже горница эта светлая не в радость.
— Ты, девка, не боись, он хоть и колдун, а все ж справедливый, иначе Василиса его бы не покликала сюда. Она, знать, обо всех печется, всех бережет. Она волшебство сохранить хочет, а что не только светлое оно, про то знаешь? То-то же, ведьмарки да чаровники темные тоже нужны миру явьему. Тьма да свет — вместе быть должно им, иначе беды великие в мир людей придут… Но ты про то все узнаешь еще, а пока отдыхай, отдыхай, красава… Завтра тяжкий день.
Под тихое бормотанье домовиков я и заснула. И впервые за долгое время мне омуты черные да дочки водяного не снились. Впервые спокойно я спала, как в детстве.
В опочивальню свою, что в горнице была расположена, я все едино с опаской заходила, хоть Федюнька, домовик местный, мне и показал хоромины — слишком все вокруг было красиво да богато. Из широких окон сосновый бор на холме виднелся — просторно, вольготно, любила я и прежде на лес смотреть, на поляны дикотравные. Чую, хорошо будет здесь жить. А сундуков сколько стоит, ларей — у меня и пожитков-то нет столько.
— Еще бы не хорошо, я как порядок наведу-то, то добре все будет… — послышался скрипучий голосок из-за столба резного, который высился посреди комнаты, изукрашенный росписью аляповатой. И тут же мой домовой вышел на свет белый. — Хозяйка, ты не забудь, этого дня тебе идти в тот терем, где Василиса собирает всех отроков, — будут наставники ваши там…
— А женка твоя где? — Я про наставников своих и думать боялась. Ну кто хороший может обучать черному чародейству? Колдовство, волхвование да заклинание умерших — вот куда меня Василиса после испытания Навью отправила. Говорила, мол, тот, кто смог царство мертвых пройти да живым вернуться, тому прямая дороженька к Кащею Бессмертному да Марье Моревне…
— К болоту пошла она, там у ней сестрица живет, не терпелось повидаться, — махнул рукой домовой куда-то в сторону. — Тебе хорошее дали место… тут под нами кладовая, чуть подале — людская. Голодной не будешь. Гарная одрина, гарная…
И улыбнулся хитро, поглядывая на узорчатый потолок — на синем фоне там цветы распускались, птицы белые летали. Вьюн обвивал окошки, да сухие метелки трав шелестели возле распахнутых настежь створок…
Я Кузьме пальцем-то погрозилась — неча, мол, и думать таскать еду.
— Иди подыши воздухом-то. — Домовой мне на плечи шаль накинул — легкую, пуховую, но я ее сняла, назад в сундук отправила, тепло еще, упарилась бы я в шали-то. Кузьма ее нашел среди той одежи, что отрокам выделялась, — заботилась Василиса, видать, о тех, кто в школу ее поступал. Много сорочек там, рубах красивых было — все из выбеленного льна, с узорами, алой нитью вьющимися, были в сундуке и поневы, и верхние рубахи, и запоны, которые чуть короче рубах да по бокам не сшиты, были там и пояса узорчатые — из тканей дивных, каменьями украшенные. Румяна, белила, краска для ресниц лежали в ларце невеликом — на это все я смотрела, нахмурясь. Не любила и не умела я всем этим пользоваться. Спрятала на дно сундука… Порадовал плащ шерстяной, темно-синего колеру, в таком и непогода не страшна. Тулупчик лисий тоже приглянулся — у меня таких мехов отродясь не бывало.
Верхнюю рубаху я выбрала беленую, присобранную у ворота и обшитую алой каймой, потому как простая она, без золотых узоров, без каменьев самоцветных. Носить ее нужно было с поясом — и отыскался среди подарков Василисы обычный алый поясок, тонкий, узенький.
Из окошка я увидела боярыню в дивной рубахе и поневе на шнуре, запона у боярыни была чуть покороче рубахи, а навершник — туника с коротким рукавом — золотой вышивкой сверкал и искрился. Павой плыла под яблоньками дева эта — лицо белое, румяное, брови широкие, вразлет — соболиные. Коса — что кулак мужицкий, толстая, жемчужной нитью перевита, косник серебрится вышивкой и камушками сверкает. По всему видать, благородных кровей…
К ней давешний знакомец подошел — Иван, который царским сыном назвался. Улыбчивый, златокудрый, в камзоле алом да сапогах высоких, казался он павлином, птицей заморскою, что окрасом дивным взор ласкает. Одно загляденье…
Да только загляденье это не про меня. Вот этой паве разрумяненной как раз такой жених и подходит — и по всему видать, нравится ей Иван. Глядит боярыня на него ласково, улыбается, но неприятное лицо у нее, с хитрецой лисьей.
Отвернулась я резко от окошка, отчего-то тоскливо стало. Решила прогуляться. И хотя сапожки алые в сундуке были, я, не глянув на них, в привычных онучах пошла — не боярыня, нечего тень на плетень наводить.
Прав Кузьма, пора пройтись, поглядеть на сад сказочный, чего киснуть в горенке-то?
Сад встретил меня шелестом листьев, ветром свежим, ароматами спелых яблок, налитых, краснобоких. Отроки школы прогуливались по узким тропинкам между старых деревьев, и видно было, что крестьянских сынов да дочерей среди них нет. И даже не в одеже дело — уже знала я, что в сундуках наших поневы, рубахи да камзолы дивные лежали, черевьи да шушки, туники заморские, — а в том, как держали себя девки да хлопцы. Горделивые да осанистые, поглядывали они друг на дружку пытливо, и взоры колкие были, ледяные.
Та пава, которую я в окошко видала, с видом царским рядом с Иваном не шла, а плыла лебедью белой. Он меня увидал, улыбнулся, поклонился, как боярыне какой, но тут же спутницей своей уведен был куда-то.
А мне и гулять перехотелось.
От домового своего, который успел с местными духами познакомиться, я еще раньше узнала, что один из наставников наших прямиком из Нави явился. Мол, согласился он с юными колдунами и ведьмами знаниями делиться с одним лишь условием: к концу каждой седьмой весны жребий будет брошен, и кому выпадет волчья ягода ядовитая — а она одна будет в холщовом мешочке среди шиповника, — тому и идти со злыднем в Навь.
Зачем — про то лишь ему известно.
Вот потому жаждущих научиться мертвяков воскрешать да с духами разговаривать не больно много было.
Царевич давешний, который все бахвалился умениями своими, пропал куда-то, после прогулки в саду я его ни разу не встречала. Но мы, видать, разным наукам будем обучаться, ему путь-дорожка к витязям и поляницам, боевой магией богатыри ведали, сказывали, у нас тоже волшбе этой уделят внимание, но все ж нечасто это будет. Отчего-то ждала я тех занятий, но признавать не хотела, что из-за Ивана это, не моего он полета птица, нечего и думать о нем.
Когда я подошла к дубовой резной двери, за которой ждал своих учеников Кащей Бессмертный, то увидела, что собралось отроков здесь чуть больше дюжины.
Я обвела тоскливым взглядом девчат в цветастых платьях — они спешили куда-то, держа в руках по охапке трав. Сладко запахло лугом, прогретым жарким солнцем, покосом, бересклетом и мятой, чуть горчила в воздухе полынь…
Я лишь вздохнула — и почему Василиса отправила меня изучать Навь проклятую? Как хорошо было бы спешить вместе с задорными девчонками-травницами к полям и лесам, что раскинулись за заборолом сказочной школы, как хорошо было бы радоваться солнечному дню, а не идти в морок и туман колдовской ночи.
Почему-то я была уверена, что в подклети этой, куда нас отправили, сыро и темно, пыльно дюже. Филины небось по углам сидят, ухают, глазищами хлопают, паутина с балок свисает, ставни закрыты… Хоть бы костей да черепов не было.
Но коль выбралась из Нави, пусть и не без помощи куколки волшебницы, то прямая дорога мне теперь в заклинатели мертвых. Так сказала Василиса Премудрая, а с ней, как я уже поняла, спорить тут не принято. Прозорливая она, сказывают — все знает, что будет, что было, и помогает ей в том яблочко наливное.
Говорят, садится она у окошка, за которым яблони медовыми соками истекают по осени, а по весне — белой пеной плещут, садится… и берет в руки блюдо, пускает по нему яблочко волшебное. Катится яблочко, а на блюде картинки появляются — главное, понять их правильно, разгадать. Потому и Премудрая она, что умеет суть видеть этих картинок. Другие, кто ни глядел, ничего не понимают в том блюде, даже смеялись — мол, врет все ваша Василиса, за нос дурачков водит. А наставница главная лишь бровью соболиной поведет, губки алые подожмет, да и дальше глядит в свое блюдо.
И вот увидела она там, что я стану лучшей ученицей Кащея Бессмертного, что сила моя Навь удержать сможет однажды, если в прорехах между мирами скопится слишком много тьмы. Нельзя, мол, этой тьме хлынуть в Явь, иначе мертвые власть возьмут над живыми, исчезнет тогда людской род, упыри да навии будут править, выжженная пустыня, пепел и тлен, гнилые болота с затхлой, непригодной для питья водой, заснеженные ледники и гиблые буреломные чащи — вот чем станет Явь.
А я бывала в мире мертвых — это страшно. Это жутко. Выжить там человеку без чьей-либо помощи — никак. Пропадешь — либо в болото утянут, либо в бездну моровую, либо сожрет какая-нибудь тварь.
Пока я, задумавшись, стояла у бревенчатой стены, чуть облокотясь на нее, двери отворились с тихим скрипом — мерзким, протяжным, словно бы кто-то когтями по отшлифованной серебряной пластине провел, будто ночные птицы зарыдали в черном лесу. Меня кто-то плечом задел, проходя, но словно бы специально, изо всей силы — и я пошатнулась, нелепо взмахнув руками… Как пить дать, упала бы, если бы не подхватили меня чьи-то сильные руки.
Прикосновение чужих ладоней даже через лен, из которого выткана рубаха, обожгло льдом, и показалось, будто выстыло все внутри.
И запах земли после дождя, запах железной окалины, прогоревших костров и палых мертвых листьев окутал меня туманной дымкой.
Исчезло все — неширокие сени с половичками, где я с другими учениками ждала нового наставника, исчезли окошко и старая яблоня, что шумела под ним листвой. Были только прозрачно-льдистые морозные глаза с узкими змеиными зрачками. Только длинное бледное лицо со стальными спицами волос. Только белоснежный мех на оплечье, украшенном искряными топазами и жемчугом… Я моргнула, и видение заморского рыцаря с прекрасным ликом исчезло.
На меня глядели черные провалы глаз на иссохшем старческом лице с глубокими морщинами.
Закричав, я резко дернулась из рук старца, показавшихся еще холоднее, прожигающих до кости огнем ледяным.
— Пугливые нонче ученицы у меня, — осклабился наставник, поправляя плащ, перекинутый через плечо на северный манер. — Неужто лучше было бы кости переломать — вона какая тонкая уродилась!
И впервые в жизни слова о моей хрупкости прозвучали не с издевкой, а с… восхищением?
Я ощутила, что щеки мои вспыхнули, а краснела я всегда легко, от любого слова становясь пунцовой. На миг стало жаль, что говорит это мне мерзкий старикашка, а не тот бледный красавец со стальными волосами и пронзительным взглядом морских глаз.
Он расхохотался, словно прочитав мои мысли, и сложил руки на груди.
— Вы наш наставник по заклинанию мертвых? — тихо спросила я, все еще недоумевая, что за видения только что были, словно белены объелась, вот и марится всякое.
— Ты, — флегматично поправил Кащей и ухмыльнулся, указательным пальцем проведя по своему подбородку, — я не так уж и стар, ты сюда не больно-то гляди. Просто с морщинами да седыми космами оно посолиднее как-то, да и от девиц надоедливых избавляться легче.
Представив, какая толпа боярынь ходила бы следом за тем пепельноволосым красавцем с гладкой мраморной кожей, я невольно улыбнулась.
Кащей же распахнул передо мной двери пошире, и я шагнула в клубящийся на пороге зеленый туман.
Что я ожидала увидеть там? Широкие лавки и столы с котлами, в которых бурлит ядовитое варево? Паутину на стенах и под потолком? Летучих мышей? Что угодно, но не обласканный лунным светом погост.
Среди полуразвалившихся надгробий и покосившихся крестов растерянно бродили юные колдуны и ведьмы, явно пытаясь понять, как это они очутились в изломе времен — ведь иного объяснения происходящему не было. Нельзя так искривить мир, заполнив пространство комнаты в небольшом тереме огромным полем. Я застыла каменным изваянием.
— Надеюсь, в этой обстановке мне будет проще научить вас общаться с Той Стороной, — услышала я низкий голос наставника, — но прежде всего позвольте показать вам, с чем вы столкнетесь в Навьем царстве, если судьба забросит вас в его гнилые чащи… — Кащей обернулся ко мне, и глаза его вспыхнули ярко-зеленым гнилушечьим светом. — А кое-кто уже бывал там и не понаслышке знает, как себя вести в мире мертвых. Итак, девица Аленушка, первый вопрос — что прежде всего запретно в Нави?
— Ничего не ешь, ничего не пей, — заученно пробормотала я, вспомнив наказы Василисиной куколки.
— Отлично. Все запомнили? — Он повернулся к сбившимся в стайку ученикам, которые похожи были на испуганных голубей в своих светлых льняных рубахах.
Затем Кащей повернулся ко мне, и я с облегчением увидела в его взгляде одобрение.
— Продолжай… — Он приглашающим жестом указал ученикам на небольшой круг скошенной травы, где появилось несколько лавок, крытых волчьими шкурами, — мест было аккурат столько, сколько парней и девиц.
Пока я, краснея и сбиваясь на каждом слове, перечисляла все то, что рассказывала мне куколка, все рассаживались по лавкам с явным облегчением на лицах.
