Глава 13
— Смотрите, избушка! И свет горит! — Иван когтистым пальцем показал на домик, вросший в землю, по дерновой крыше которого росли трава и карликовые березки. Разросшаяся сеть грибниц явно указывала на присутствие возле сруба нечистой силы, впрочем, на подходе к Навьему царству удивительно было бы ждать чистых от тьмы лесов. Подслеповатые окошки, находящиеся вровень с землей, смотрели на гостей весьма озлобленно, словно изба не была им рада. Света в домике не было — это лишь заходящие лучи солнца горели на цветных стеклышках.
Мне показалось странным, что у такой бедной и скромной избы такие окошки дивные, крестьяне да лесничие бычьими пузырями пользовались, на крайний случай — слюдой.
Не понравился мне этот лесной домик, жуть как не понравился. Но мы устали, приближалась ночь, и идти дальше по Приграничному лесу к миру мертвых было опасно. В избушке этой хоть от ветра с дождем защититься можно — а судя по тучам, что кружили в поднебесье, громовицы снова собрались на охоту. А мы еще когда от Баюна убегали, промокли да озябли, я все отогреться не могла.
— Может, под елками переночуем? — робко и тоскливо спросила Гоня, выглядывая из заплечной Ивановой сумки. — Не могут люди жить в таком гиблом месте, ну никак не могут!
— А вот поди-ка, живут! — вырвалось у царевича, когда с угрожающим скрипом двери отворились и из землянки выбралась, подслеповато щурясь, древняя старуха с седой распатланной косой и бородавкой на крючковатом носу. Она втянула воздух этим самым длиннющим носом, будто пыталась унюхать что-то.
— Человеком пахнет! — изрекла она, и из-за ее спины показалась востроглазая девчушка в простом льняном платье. Ткань была без вышивки, никаких амулетов, никаких украшений — впрочем, что им, в лесу-то, надо?
Только все одно странно — чего они живут в таком месте страшном? И как выжили, коль по ночам тут чудища бродят да мары сны жуткие насылают?
Но глаза вроде спокойные что у старухи, что у девицы, клыков тоже не наблюдается. Люди как люди, на первый-то взгляд. И глядя на них не чувствую я страха или ужаса. А вокруг шумит листьями Приграничье, кричит птичьими голосами, дальним волчьим воем захлебывается.
— Пустите переночевать, хозяйка! — Иван попытался улыбнуться, чтоб не слишком своей пастью звериной светить, но, видать, сложно это, ибо старуха отпрянула, девку едва ль не насильно затолкав в дом, да дверью громыхнула, так что и мох с нее осыпался.
— Молчал бы ты, Ваня, — пробормотала куколка, — с такой рожей нас отовсюду погонют.
— Я, что ль, виноват… — начал было царевич, как двери снова распахнулись, и девка бросила на траву подкову железную.
— Коли не чудище — коснись-ка! — голос у нее звонкий оказался, сама ладная, статная. Коса толстая, губы красные, словно спелая земляника. Только вот странность — не слышу никакого запаха от нее. И лицо слишком бледное, словно у мертвяка.
— Тоже мне задачка! — Иван быстро поднял подковку, мне протянул, чтобы и я подтвердила, что не задымлюсь, прикоснувшись к железу, хотя все едино — странные хозяева у хаты лесной. Не вся ж нечисть боится железа, есть такие, кому осина да соль с чесноком беда-бедой, а кто-то от полыни верещит да плюется, как вот русалки аль омутницы с озерницами. Но коль только выходцев из Нави боятся в этой хате — то их дело.
Главное, чтоб сами чисты были — так не заставишь же соль есть али полынью хлестать не будешь? Но решила я быть повнимательнее, и пока в хату заходили, незаметно ото всех, кроме куколки, съела несколько семян травы одной чародейской, которая сон гонит.
Гоня озабоченно нахмурилась, мол, отдыхать всем надобно. Я и знала, что она посторожить может, но все ж не внушали мне доверия бабка с девкой эти, словно чуяло сердце беду да зло, что в землянке притаились. Казалось, в углах сруба, в землю вросшего, тени прячутся опасные — зазеваешься, схватят, уволокут в подпол, а оттуда прямиком в пекло, в огонь проклятый.
Огонь трещал в очаге посредине избы, была она черной, древняя постройка, когда дым выходил через дверь, и сейчас девка оставила ее приоткрытой, чтобы меньше чада было. Две лежанки с медвежьими шкурами, лавка и стол в дальнем углу, травы сушеные, пучками по-над головой развешанные, на окошках — яблоки, хотя дивно то, откуда в лесу взялись, сколь шли, плодовых деревьев не видали.
Нахмурилась и я вслед за Гоней, глядя, как Иван беззаботно располагается на лавке — от выхода далековато.
— Вы как в лесу нашем нонче оказались? — спросила старуха.
А мне захотелось ответить едко — так же, мол, как и вы. Но промолчала. Негоже гостю на хозяев голос повышать, какие б те хозяева ни были. Надеялась я, что закон гостеприимства удержит всю тьму, что ощущалась в доме этих лесунок. Не были они людьми, чуяла я то нутром, хоть и доказать не могла — выглядели совершенно они по-человечески. Тут скорее к нашему Ивану можно претензии выставлять — рога торчат, шерсть на руках густая, глаза дикие, едко-зеленые, а клыки и когти и вовсе что у волка.
И лишь оказавшись внутри избы, я поняла, что свет и правда не от бликов заката был. За цветастой занавеской еще лежанка угадывалась, старуха туда сразу и отправилась, бормоча что-то про человечий Дух.
— Не обращайте на нее внимания, бабушка у меня после стольких лет в этом лесу боится пускать гостей в избу, — тихо сказала девка, перекидывая косу за плечо, чтобы та в котелок не нырнула. — Меня Яськой зовут, я всю жизнь тут прожила, в Приграничье, научилась видеть, кто злой, кто нет, а кто и вовсе неживой. У тебя хоть рога и клыки растут, а все ж человек ты. Почти человек. И добрый. Впрочем, некоторые люди будут похуже дикого зверья…
Это она уже Ивану говорила. А глазки так потупила, покраснела как маков цвет, насыпая в плошку варева своего.
Есть мне перехотелось тут же, как поняла я, что царевича моего соблазнять пытаются. Вот же кикимора! Лесунка проклятая… Во мне злость закипела, как я увидела, что Иван на девку эту смотрит ласково, как… как на меня всегда смотрел.
Что за мара?
— Меня Иваном звать, я царский сын, ты не гляди на уродство мое — чары то злые. — Иван поближе к хозяйке придвинулся.
Я резко встала и за дверь выскользнула, но моего исчезновения, кажется, никто не заметил. Если она, девка эта, такая мудрая, что ж осиной и чесноком, полынью не проверила? Может, сама того боится? И молнией мысль мелькнула — как бы не попали мы в гнездо нечистиков каких, больно резво под чары Иван попал, да и не выживут люди в лесу этом диком, проклятом. Тут же пара верст — и Калинов мост да река Смородина, за которой расстилаются моровые болота. Жаль, засветло не добрались.
В лесу стремительно темнело, ухали совы, и мрак казался густым, как кисель. Жутко. Из такой тьмы кто угодно вылезет, и не почуешь — ни листочек не шелохнется, ни веточка не хрустнет.
— Не сиди здесь, — из полумрака дома вынырнула Яська, и глаза ее будто алым отсвечивали — небось закат виноват, еще горит пожарище над елями.
— Нечистики бродят? — усмехнулась я. Вовнутрь идти не хотелось, понимала, что сейчас или Ивана поленом огрею, или девку эту, больно ушлую.
— Не нужен мне твой дружок, — вдруг сказала хозяйка, взяв меня за руку — кожу холодом обожгло, словно я в морозный день до железа дотронулась.
— А что тебе нужно? — Я руку отдернула, лицом к Яське повернувшись.
— Защита. — Она взгляд отвела. — Айда в избу, расскажу…
Я поплелась следом, понимая, что все едино на пороге всю ночь не усижу, никто не знает, что за мары бродят окрест. Зашла, села на лавку рядом с Иваном, решив ни за что не оставлять его наедине с хозяйкой лесной, пожалев уже, что только что выходила — кто знает, что за морок на него наслать успели? Вон какой сидит осоловевший…
— Погодь-ко, возьми поешь. — Мне в руки сунули миску деревянную, и я сделала вид, что хлебаю, а сама исподлобья на Яську уставилась. Не нравились мне ее глаза — как спелые вишни они стали. А ведь поначалу другого колеру были…
— Так что у вас сталось? Чего боитесь? — Я незаметно немного варева отлила под лавку, когда хозяйка отвернулась, чтоб в огонь подбросить веточек можжевеловых. Сразу запах горький понесся по избе, и словно бы уютнее стало.
— Сестренка моя, — Яська посмурнела, глаза еще темнее стали, — ее в прошлую луну утащил упырь, теперь и она… кровопивец. А бабка совсем обезумела, все рвется искать Милу, не слышит моих доводов. Вот боюсь, что явится упырица под видом сестренки и бабуля ее на порог-то и пустит… Вот тогда никому не уйти.
— А что ж вы не уходите к людям? — Я прищурилась с недоверием. — Зачем живете в Приграничном к Нави лесу?
— Некуда нам идти… — тихо ответила Яська, и рука ее дрогнула, словно бы она обо что-то ударилась. — Отец пока жив был, мы с ним на краю деревеньки жили, а как ушел и сгинул… прогнали нас. Думают, бабуля моя ведьма. А она так, травы собирает, лечить спроможна. Ну разве ж людям то докажешь?
И столько горечи в голосе Яськином было, что я устыдилась своего недоверия — к тому ж кому, как не мне, знать, к чему приводит дурная слава? Ежели бы не добралась я в Василисину школу да не приняла бы она меня… что было бы тогда? Долго ли довелось бы мне среди людей жить? Или, как бабку Яськину, прогнали бы в Приграничные леса?
— Скажи, а сестренка твоя вид прежний принимает без клыков да жала змеиного? — вдруг спросил Иван, про которого я уже и забыла, думая, что он зачарованный сидит и толку с него не будет. — Если нечистики могут вид менять да колдовать, то почему только бабку погань эта чарует? К тому же… сама говоришь, бабка твоя силой ведает, казалось бы, травнице да знахарке несложно было б распознать во внучке упыря?
А Яська и дернулась, да как метнется в сторону, а изо рта ее жало змеиное, а губищи налились, покраснели, гляжу — зубы в два ряда, да острые, что ножи! Кожа посерела, тени вкруг глаз пролегли… вот погань!
Я опрометью к ней бросилась, загодя приготовленные травы в пасть ее швырнув. Зашипела, завыла упырица, а из-за занавески бабка выскочила — и такая же бледная да красноглазая, с жалом заместо языка да клыками вострючими.
— Аленка! — Иван меня отбросил, меч свой из ножен вынимая. Сталь у него на клинке заговоренная была, с примесью серебра — а этого любая нечисть боится, ковал оружие царскому сыну сам великий кузнец Сварожич, и пламя, из которого меч сей вышел, — священное, погибельное для всех тварей, что родом из Нави, для всех, кто на границе меж мирами застрял. Не устояли упыри против заговоренного клинка, дымясь и шипя, рассыпались прахом, оставив после себя запах гниющей плоти и погоста, вонь болот да свежей крови.
— Вот и все… — тихо сказала я, на лавку почти упав — ноги едва держали.
— Не все… В окно поглядите… — Куколка Василисина на столе стояла, глядя в стылую приграничную ночь.
А там… там полчище целое мертвяков из-за елок показалось.
— Черти круг! — Гоня Ивану в рукав вцепилась. — Соль сыпь везде!
Он заготовленную заранее соль достал да дрожащей рукой сыпанул — под порог, окно, по-над стенами, чтобы в дом нечистики не прорвались.
А они хрипели, стонали, щелкали зубами да выли на разные голоса, окружая лесную избушку.
— Мы в гнездовье упырей попали… — Иван от чар окончательно очнулся, хмурился, держа меч наготове. — Как теперь выбираться?
— Никак, — буркнула Гоня, — до утра мы из дома не выйдем — разорвут мигом, ты погляди, сколько их! Тьма-тьмущая!
И правда, из-за елок все больше и больше нечистых выползало. Вот и сестренка, видать, Яськина… Махонькая, белолицая, только вот румянца нет на щечках да глазенки слишком красные. Ежели б не это — кто б не пожалел? А упырица того и ждет, выскочила к окошку, плачет-стонет, мол, пустите в избу, спасите от нечисти!
Я от окна отошла, чтобы не видеть мертвяков, но вой их несся по-над темными небесами, то и дело визги слышались да треск стоял, словно бы деревья ломал кто.
— Так и будем сидеть?..
— А ничего другого нам не остается… — Иван меч у ног положил, устраиваясь на старой шкуре у очага. — В дом они не зайдут — ты охранительный круг сделала. Остается ждать рассвета. Солнце тварей прогонит, а мы дальше пойдем. Главное, успеть выбраться из гиблого места, но за дневной переход должны мы до светлого берендеева леса добраться, Яга говорила, они нам не враги, что бы ни померещилось…
— Сказка Баюна жуткая была — жаль этих оборотней. — Я рядом попыталась устроиться, хотя вздрагивала от каждого крика за стенами избы.
— Ты их раньше времени не жалей, — пробурчала куколка. — Яську вона уже пожалели!
— Кто ж знал, что она…
— Тебя же учили мертвяков да нечистых распознавать! Али что глаза застило?..
Застило… Я отвернулась в сторону догорающих в очаге поленьев. Ревность проклятая. И Иван, наверное, это понял.
— Все хорошо будет… — Иван меня уложил на шкуры, плащом своим накрыл, а руку вместо подушки под щеку подсунул. — Попробуй поспать, не тронут нас, не тронут.
Под вытье да вопли нечистиков спалось плохо, постоянно казалось, что кто-то из упырей в окно лезет али тенью по потолку ползет. А то виделось, что я в лесу стою, у старой сосны, чьи корни змеятся по воняющей болотной жижей земле, а по корням этим ползет сестренка Яси — махонькая, кости торчат, порвав тонкую кожу, а из алых глаз кровь течет. И хныкает упырица, стонет-завывает, когтистыми ручонками ко мне тянется, чтобы горло порвать да кровь всю выпить…
Проснулась я от своего же крика. Задыхаясь, села на шкурах, сердце вот-вот из груди выпрыгнет. По земляному полу скользят лучики солнечные, несмело так, осторожно, словно не решаются проклятый лес нечистиков побеспокоить.
Рассвело.
И упыри исчезли.
Когда мы наскоро собрались да вышли из избы, вокруг нее не было уже никаких следов навий проклятых — расстилался ковер зеленой травы, и была она нетронута, словно и не скакали ночью здесь сестра Яськина да другие мертвяки. Откуда же их столько? Неужто все селение, о котором навка говорила, стали упырями? Как помочь им?..
— Ничем не поможешь тут, — Гоня мои мысли снова, видать, читать принялась, — айда поскорее к берендеям, они нам путь к реке Смородине укажут — вот и конец пути.
— Не конец, а только начало, — вздохнула я, — никто не знает, что там, в теремах Кащеевых, ждет нас, какой тать его да девиц украл… А помочь мы должны. Нельзя оставлять гнездовье. Иван, ты что думаешь?
— Права ты. Пока день светлый, спят мертвяки, и погляди, осины сколько… — Он усмехнулся. — Колов немало надобно, стругать некогда, палок наломаю, да пойдем искать, где схоронились нечистики.
— Некогда нам с упырями… — начала было Гоня, но под моим недовольным взглядом умолкла, хотя весь вид ее говорил о том, что благородство наше ей поперек горла встало уже.
Пещеру с кучей упырей, которые сейчас казались просто синюшными мертвецами с искаженными лицами и серными трупными пятнами по бледной коже, нашли быстро — Иван после того, как двоедушником стал, обрел удивительную способность находить нелюдей. Принюхался лишь, да и пошел в сторону бурелома — поваленные деревья там громоздились почти до середины высоких сосен, а чуть левее гора начиналась, так вот в ней и обнаружился разлом, где от света упыри прятались.
Я как зашла внутрь, так и замерла — сколько же их! Насчитала больше двух дюжин — видать, и правда то селение извели нечистики, жаль людей, да ничем больше не поможешь, разве что с помощью кола осинового упокоить их да души отпустить.
Этим Иван и занялся — только и слышался хруст ломаемых ребер, когда царевич колами орудовал. Оказалось, и одним бы обошелся — едва мертвяка пронзал он, как тот пылью, пеплом черным рассыпался, ничего после него не оставалось.
Но вот заметила я, как из черной пыли, что устилала сейчас каменный пол пещеры, стали подниматься зеленые огоньки. Ненадолго застывали они возле лица царевича, касались его щеки, а потом улетали прочь. Видимо, это были души несчастных.
— А теперь айда в дорогу, времени мало… — пробурчала Гоня, едва Иван встромил кол в последнего упыря. Это была сестренка Ясина, и такой хрупкой и невинной казалась она в посмертии, что не только у меня слезы выступили — гляжу, Иван отвернулся, чтобы мы с куколкой не заметили, что он плачет. Да только не нужно было стыдиться этого.
Зеленый огонек задержался возле моего лица, будто благодарила невинная душа за спасение. А Гоня хмурилась, ей неловко было, что хотела нас поскорее увести из леса Приграничья.
Дальше в молчании путь продолжали.
