Хирург, специалист по травмам головного мозга, главный врач самой большой и важной больницы Берлина сидел за внушительным письменным столом у окна и выглядел довольно растерянным. Шарлотте показалось, что он походил на студента, провалившего государственный экзамен.

– Да… – протянул он, изучая папку с результатами обследования.

Папка была довольно внушительной.

– Не знаю, как вам сказать…

– Лучше всего просто и напрямик, – сказал Гумбольдт. – Поверьте, мы привыкли к странным новостям.

– Вот и славно, – профессор Вайсшаупт опустил папку на стол. – Тогда начну с хорошего. Госпожа Молин вышла из комы. Судя по тому, что мы видим, у нее нормальные психические и моторные реакции. Она разговаривает, реагирует на раздражение органов чувств – на свет, звуки и прикосновения. Может поднести ко рту чашку, есть и пить, встать и открыть окно. До сих пор все в полном порядке. Естественно, ей еще необходим уход, но через неделю ее уже можно отпустить из больницы.

– Чудесные новости! – сказал Оскар с чувством безграничного облегчения. – Значит, после падения у Элизы не будет никаких серьезных осложнений?

– В физическом плане нет, – ответил доктор. – Рана на голове уже зажила, от нее останется только маленький шрам. Мы наложили шину на запястье, но там только небольшая трещинка, и поскольку госпожа Молин еще молода, эта травма быстро заживет. Нет, меня беспокоит ее умственное состояние.

– Насколько все тяжело? – поинтересовался Гумбольдт.

– Как оказалось, падение вызвало тяжелую амнезию. Нарушение памяти, которое касается воспоминаний о прошлом. Беседовать с ней очень тяжело, так как госпожа Молин разговаривает на языке, который я понимаю только частично. Иногда мне кажется, что она говорит на французском, только на каком-то местном диалекте, которого я никогда не слышал. Правда ли, господин фон Гумбольдт, что ваша спутница жизни родом с острова Эспаньола?

– С его западной части, совершенно верно. Она родилась в Гаити и выросла там. Мы встретились девять лет назад, и она решилась последовать за мной.

– Значит, она выучила немецкий язык за короткое время.

– Правда. У Элизы был талант к языкам.

Профессор огорченно покивал:

– Это подтверждает мое предположение. Понимаете, человек, который может быстро и хорошо выучить язык, в большинстве случаев обладает ярко выраженным музыкальным слухом. У таких людей особая память на слова, основанная на коннотации, произношении, мелодичности. Они учат язык, как песню или мелодию. Совсем не так, как люди, которые изучают языки с помощью визуальной памяти. Те читают тексты и пытаются связать их с тем, что уже знают. Такое обучение гораздо более длительное, так как приходится связывать различные понятия, основываясь на смысловых связях.

– Элиза читала с трудом, – подтвердил Гумбольдт. – Но уж если что-то услышала, запоминала сразу.

– Видите? Именно здесь и кроется проблема. Если аудитивные воспоминания исчезли, в большинстве случаев исчезает и способность говорить на иностранных языках. Остается только родной язык.

– Гаитянский? – вмешался Оскар. – То, что мы услышали, было сказано на гаитянском?

– Предполагаю, что да, – сказал доктор. – Но это еще не все. Хотя исследования в этой области находятся еще на ранней стадии, думаю, что здесь имеется связь с чувством времени. Человеку от природы свойственно восприятие времени. Без восприятия изменений времени мы бы не смогли ловить мяч или играть на музыкальном инструменте, или правильно оценивать повседневные события, – мы оказались бы нежизнеспособными. Мы с коллегами полагаем, что центр восприятия времени находится в области, которую мы называем аудитивной корой головного мозга, – в слуховом центре. Именно эти области у госпожи Молин и пострадали больше всего от падения. Так что не пугайтесь, если она ничего не вспомнит.

– С ней можно поговорить?

– Да. Но вы поймете ее, если только владеете гаитянским.

Гумбольдт еле заметно улыбнулся.

– Пусть вас это не волнует. С иностранными языками мы разберемся.

Элиза лежала у окна и смотрела на зеленый каштан. По его веткам прыгали две белки, распугивая птиц. На губах женщины играла улыбка, которая исчезла, едва вошли посетители. Она поднялась и с любопытством принялась их рассматривать.

– Приветствую вас, госпожа Молин, – сказал профессор Вайсшаупт. – С вами хотели бы поговорить гости. Вы не будете против, если я поставлю возле кровати стулья?

– Кийес йо йе?

– Думаю, она хочет знать, кто вы, – предположил доктор.

Улыбка Гумбольдта сменилась озабоченным выражением.

– Значит, она действительно нас не узнает?

– Боюсь, что нет.

– О, раз так… – он откашлялся. – Меня зовут Карл Фридрих фон Гумбольдт. Помнишь? Мы вместе живем в моем доме у озера, – он потянулся к женщине рукой, но та отодвинулась назад и подтянула одеяло к подбородку.

– Карл Фридрих? Па янм мишуре пале де ли. Муэн па конпран.

Исследователь нахмурился.

– Вы правы. Это на креольском. Точнее на языке фаблас.

– Фаблас? – переспросила Шарлотта.

– Родной язык Элизы. Второй язык на Гаити.

– Не помню, чтобы Элиза говорила с нами на своем родном языке, – заметил Оскар.

– Потому что это язык рабов, – ответил исследователь. – Не то чтобы она его стыдилась, но на нем говорят только местные. – Гумбольдт оперся на трость: – Все началось с того, что владельцы плантаций покупали африканских рабов, говорящих на самых различных языках. Это позволяло им надеяться, что рабы не будут общаться между собой, и это предотвратит бунты. Естественно, такая ситуация длилась недолго. Из смеси французской лексики и африканских диалектов возник гаитянский язык. – Он достал из сумки светлую ленту и поднял ее, чтобы все увидели: – Похоже, настало время воспользоваться лингафоном. Я кое-что понимаю по-креольски, но нужно, чтобы и нас поняли.

Он заправил ленту под воротник рубашки и включил прибор. Раздалось тихое попискивание.

Исследователь обратился к Элизе:

– Еске у ка мишуре метр, коулйе а? – Сейчас ты меня понимаешь?

У Элизы округлились глаза. Она так и осталась сидеть с открытым ртом, удивленно глядя на исследователя.

– Уи, – наконец кивнула она.

Гумбольдт улыбнулся.

– Прекрасно. Хорошо, что я уже настроил лингафон на фаблас. Это значительно облегчит общение.

– Сиб а се мажик.

– Волшебство? – улыбнулся Гумбольдт. – Нет. Всего лишь маленькая техническая штучка. Видишь, эта лента принимает твои слова, переводит их, и мне кажется, что говоришь ты. Согласен, технические подробности сложно понять, но в принципе, эта лента не что иное, как модулятор голоса. Мы использовали ее в нашей последней экспедиции, помнишь?

Элиза недоверчиво на него посмотрела и покачала головой.

– Сейчас это не важно. Главное, мы можем говорить друг с другом. Ты не против, если я и тебе ленту надену? Тогда все остальные тоже смогут тебя понимать.

– Муен вле крейе фанта а? Мен, ли ап аншанте. Нан ли рете йон леспри.

– Никаких духов. Это совершенно безвредно, – он передал ей ленту.

Женщина взяла вещь в руки и подозрительно осмотрела. Она прошептала несколько слов, но переводчик не отреагировал.

– Так он не работает. Нужно надеть на шею, вот так, – показал исследователь. – Видишь? – Он хотел ей помочь, но Элиза отказалась.

– Нон, муэн ка фе ли тет у.

– Прекрасно, попробуй сама. Сзади есть две кнопки. Видишь? Молодец. Осталось взять наушник и вставить в ухо, тогда ты будешь понимать, о чем мы говорим. Так, правильно, – улыбнулся он. – Попробуем. Ты меня понимаешь?

Элиза посмотрела на него из-под нахмуренных бровей и кивнула:

– Да.