Когда Нэла вошла в дом, родители уже были одеты в дорогу и мама укладывала последние мелочи в сумку, предназначенную для ручной клади.

– Дочь, ну нельзя же так! – укоризненно воскликнул папа. – Где ты ходишь на ночь глядя? На год ведь уезжаем. Уже подумали, что и не простимся с тобой.

Нэла только теперь сообразила, что надо было позвонить, предупредить родителей, что она придет их проводить. Правда, еще полчаса назад она не была уверена, что придет, вернее, только чудом вспомнила, что ночью они улетают. Как-то чересчур ее тонизировал секс с бывшим мужем, все в голове перевернулось.

– Я вообще подумала, что ты и сама уже обратно улетела, может быть, – сказала мама.

– Я не улетела, – ответила Нэла. – Я здесь пока поживу… наверное. Мне работу интересную предлагают, – поспешно добавила она.

– Ты увиделась с Антоном, – то ли спрашивая, то ли утверждая и не отрываясь при этом от возни с заевшей молнией на сумке, сказала мама.

– Ну… да. Как ты догадалась?

– По твоему смятенному виду.

– Это плохо, что увиделась? – почти жалобно спросила Нэла.

– Я считала бы это нейтральным событием. Просто фактом действительности. Во всяком случае, пока это не начало корежить твою жизнь.

– А что плохого, если и увиделась? – удивился папа. – Расходятся люди, бывает. Но нормальные-то человеческие отношения почему не сохранить? А к Антону я всегда хорошо относился.

Нэла вспомнила, как бурно возмущался папа, когда она сообщила о своем замужестве, и улыбнулась.

– Я просто был против того, чтобы ты в восемнадцать лет выскакивала замуж, – заметив ее улыбку, уточнил он. – И скажи теперь, что я был не прав.

– Не скажу, – снова улыбнулась Нэла.

– А сам по себе Антон никогда не был мне чужд, – добавил папа.

– Это потому что вам обоим нравится один и тот же женский тип, – заметила мама.

– Это какой же? – заинтересовалась Нэла.

– Не то чтобы совсем экзотический, но с ноткой нетривиальности, – пояснила та.

Нэла вспомнила, как папа однажды написал мамин портрет, и мама сказала, что у него получилась иллюстрация к Мандельштаму: «Там девушки стареющие в челках придумывают странные наряды».

Мама как раз и была такой девушкой. Даже сейчас, дома, на ее плечи был наброшен расшитый серебряными нитями оливковый палантин, а в волосах была заколка в форме звезды с зеленоватыми кристаллами. Заколку эту Нэла помнила с детства – она разглядывала ее перед сном, а мама рассказывала, что кристаллы называются аврора бореалис, это значит северное сияние, еще так называют духов, путешествующих по небу, или искры, высекаемые хвостом лисицы, которая танцует в ночной тьме, или отблески от щитов валькирий… «Кто такие валькирии?» – спрашивала Нэла – и засыпала.

– Любовь к необычным женщинам – это не мое личное, а семейная традиция, – усмехнулся папа. – С моей стороны было бы даже неприлично ее нарушить.

– Какая традиция? – не поняла Нэла.

– Полистай семейные альбомы, сама увидишь, – пожала плечами мама.

– Альбомы потом полистаете. – Ваня вошел в комнату и кивнул на напольные часы; они в ту же минуту начали бить. – А сейчас поехали уже, не хватало только на рейс опоздать.

Он взял один чемодан, папа другой, мама посмотрела в зеркало на дорогу, вынула из волос заколку, перекинула через плечо длинный ремень дорожной сумки.

– Как отопление включается, помнишь? – спросил у Нэлы папа. – Ну, Ивана зови, если не разберешься.

– Вряд ли ей летом отопление понадобится.

В мамином голосе прозвучал вопрос: а останешься ли ты здесь до холодов?

Нэла не ответила – сама этого не знала.

Она проводила родителей до калитки и смотрела вслед, пока Ванина машина не скрылась за поворотом улицы, потом вернулась в дом. Она всю жизнь куда-нибудь уезжала, и любая перемена была для нее поэтому так же привычна, как одиночество, а если она чувствовала от того или другого печаль, то знала, как ее преодолевать. Простые приемы для этого знала.

Нынешняя ее печаль вряд ли была связана с отъездом родителей, все-таки Нэла жила отдельно от них уже дольше, чем вместе с ними, а теперь и всяческие способы общения, с каждым днем новые, позволяли не прерываться тем связям, которые не основаны на физическом соприкосновении.

От этих промелькнувших в сознании слов Нэла вздрогнула – прикосновения Антоновых рук и губ сразу же вспыхнули на ее губах, плечах. Такую связь, что и говорить, скайпом не заменишь. И что с этим теперь делать? Что делать с искрами, которые бегут по нервам, буквально по периферической нервной системе, просто от того, что некстати вспоминается сгиб его локтя, и плечи, и… Нэла покрутила головой, отгоняя физиологическое наваждение, и поскорее взяла с ломберного столика альбом, который мельком пролистывала два дня назад.

Пропастью казались теперь эти два дня – Нэла видела фотографии словно впервые. Впрочем, это было даже кстати: проще разбудить в себе интерес к новому, чем к привычному, а ей сейчас хотелось интереса к чему-нибудь внешнему, от нее отдельному, это было ей необходимо.

Да она и вообще не очень-то знала те семейные подробности, которые так милы бывают многим: кто на ком женился сто лет назад, кто где учился, кто какую сделал карьеру и кого родил. Она уехала из дому в том возрасте, когда собственное настоящее и будущее так огромно и требует таких усилий, что прошлое, даже свое, а уж тем более семейное, отходит на двадцать пятый план жизни.

Не то чтобы семейные фотографии возымели для нее какое-то особенное значение теперь, но они годились для того, чтобы отвлечь от тревожащих размышлений.

Судя по фотографиям, прадед Леонид Федорович Гербольд был из тех мужчин, которые делаются интереснее с годами. Но и в молодости он был хорош, это Нэла поняла по первому же снимку. Выпуск ВХУТЕМАСа, 1925 год, он стоит во втором ряду, потому что высокий, и не замечает, что девушка, стоящая впереди и слева, вместо того чтобы смотреть в объектив, запечатлеваясь для истории, оглядывается на него с таким выражением, которое не оставляет сомнений: влюблена по уши, даже скрыть этого не пытается, и до истории ей никакого дела нет. Пастельная девушка, нежная, вот кто франжипани-лилавади, а не Нэла с ее графическими чертами.

По высокому росту она узнала Леонида Федоровича не только возле здания ВХУТЕМАСа на Рождественке, но и на следующей фотографии, хотя там он был снят издалека и фотографировали явно не его, а общую панораму. Сначала ей показалось, что это просто огромное поле в рытвинах и ямах, но потом она узнала два дома, которые называли сторожевыми башнями, и поняла, что это их Сокол. Ну конечно, поселок еще только строится, и Леонид Федорович, стоя в грязи, окапывает пень, который торчит посреди будущей улицы.

«Неплохо, однако, зарабатывал начинающий архитектор, – подумала Нэла. – Два года как диплом получил, а уже дом себе мог позволить».

Папа водил их с Ванькой в музей Сокола, и из того, что он тогда рассказывал, она запомнила, что взнос на строительство делался в золотых червонцах. Они с Ванькой спорили, дороже ли был золотой червонец, чем обыкновенный, потом спросили у папы, и тот сказал, что дороже и что простой рабочий себе такого позволить не мог, да и не получил бы рабочий на это разрешения, потому что поселок строился для красной профессуры, партийных деятелей, инженеров, врачей, художников и прочих непростых людей. Значит, Леонид Федорович был человеком выдающихся способностей, раз его причислили к непростым вскоре после выпуска из училища.

Все-таки внимание ее рассеивалось, и она листала альбом машинально, пока не наткнулась на шляпку «ягодная чалма», которая и в прошлый раз сумела ее внимание остановить. Теперь Нэла всмотрелась в женщину, на голову которой эта шляпка была надета.

И что же это за женщина оказалась! Не трогательная прелесть цветка в ней была, а то, от чего мужчины теряют голову. То есть Нэла только знала, что это так, главным образом по картинам и книгам, а в жизни ей ни женщин такой сногсшибательной красоты, ни мужчин, сведенных ими с ума, видеть не приходилось. Но не из головы же их выдумали!

Фотография, которую Нэла вынула из стопки в конце альбома, как раз и подтверждала, что не из головы: женщину в шляпке легко можно было представить натурщицей Брюллова или художников парижского Улья.

В стопке обнаружилось еще два изображения этой красавицы – фотография и карандашный рисунок. На фотографии она была снята вместе с Леонидом Гербольдом, а рисунок, наверное, он и сделал. Во всяком случае в манере прорисовки деталей была такая тщательность, с которой не красавиц изображают, а здания, и не просто так, а с производственной целью. Зато этот рисунок давал представление о внешности женщины даже лучше, чем фотоснимок.

Быстро перебрав всю стопку, Нэла убедилась, что фотографии там сплошь женские, и снова подумала, что Леонид Федорович, скорее всего, отложил туда свидетельства увлечений молодости, потому и альбом обнаружился только сейчас. Не хотел он, наверное, чтобы супруга о них знала.

«Да, эта на супругу не похожа, – подумала Нэла, снова вглядываясь в карандашный рисунок. – На таких не женятся. Вернее, такие себя замужеством не обременяют».

И опустила альбом на колени. Не помогало ей прошлое, впустую увлекало замысловатым своим узором. Как бы ни решил свою неведомую жизнь прадед Леонид Федорович Гербольд, но все это было и исчезло, а ей предстоит разбираться со своей жизнью сейчас, и не только решения у нее нет, но нет даже сколько-нибудь сильного желания – физическое не в счет, – которое могло бы его подсказать.