У Морозовых Леонид оказался не раньше чем через три четверти часа. Вася, когда с него стали снимать шубку, надевать байковую ночную рубашечку и укладывать, проснулся и расплакался. Пришлось поить его теплым молоком и носить по детской на руках, чтобы он уснул снова. От его раскрасневшихся в тепле щечек до сих пор пахло морозом. Свежестью, вернее.

Единственное сходство сына с Донкой состояло в форме глаз, цвет же у них, миндалевидных, был светло-серый, как у Леонида, и взгляд, Донка утверждала, такой же внимательный, как у него. Леонид поцелуем осушил слезу в уголке Васиного глаза, и слеза эта показалась ему сладкой.

К тому времени как он спустился из детской вниз, Марфа обернула кастрюльки с едой полотенцами и укутывала их поверх полотенец шотландским пледом. Плед Морозова подарила через несколько дней после той ночи, в которую Леонид одолжил его, чтобы Донке было чем укрыться в его пустом доме. Когда он принес плед обратно, Ольга сказала: «Оставьте себе, Леонид Федорович. На память». Она была прозорлива, поэтому догадалась, что события, связанные у него с этим пледом, стоят памяти. А может, никакой не надо было для этого догадливости – все читалось тогда по его лицу.

– Не надо плед, Марфа, – сказал Леонид. – Идти пять минут, не остынут.

Он шел по деревянным мосткам соколянской улицы, смотрел на сверкающее яркими звездами небо, чувствовал усталость – в конце концов, ведь это только усталость обычного рабочего дня, ничего больше, – радовался, что впереди вечер с друзьями, а за ним ночь, и Донка, и Васино сопенье за стеной, и знал, что все это вместе есть счастье, неизвестно за что подаренное ему судьбою.

В доме у Морозовых чувствовался праздник. Впрочем, возможно, это ощущение происходило из-за того, что Ольга умела создавать простую, но оригинальную атмосферу даже в пустоте. Когда, только начав строительство своего дома, Леонид побывал у Морозовых впервые, их дом именно был совсем почти пуст, но все равно не был ни уныл, ни похож на какой-либо другой. Псковский домик матери, крошечный и уютный, а тем более его холостяцкая комната на Рождественском бульваре не производили на Леонида такого впечатления, как морозовский дом. Это стоило удивления, потому что Ольга была типичной современной женщиной и, соответственно, ее жизнь проходила в основном не дома, а на работе в Первой градской больнице. Впрочем, хоть Донка проводила дома целые дни – игру в любительском театре вряд ли следовало принимать во внимание, – создавать такую атмосферу она не умела. То ли неприкаянность ее прошлого была неодолима, то ли вкус Ольги Морозовой недосягаем.

Стол был уже накрыт, посередине стояло блюдо с узбекским пловом, но принесенной Леонидом еде все обрадовались.

– Марфа ваша – просто сокровище, – сказал Виктор Морозов, когда из открытой кастрюльки с кнелями под грибным соусом пошел головокружительный запах. – Где вы ее только нашли?

Донка познакомилась с Марфой в то время, когда обе они скитались без крыши над головой по вокзалам и каким-то еще местам, о которых она вспоминать не хотела, а Леонид и рад был, чтобы его жена забыла их как можно скорее. Появлению Марфы, которую Донка, выйдя замуж, неизвестно как отыскала, он не обрадовался именно по этой причине. Но Донка проявила настойчивость, и Марфа водворилась на Соколе. Что, учитывая Донкину неумелую бездомовность, пришлось кстати, особенно когда родился Вася.

Обещанный гость уже сидел на диване под прекрасным сюзане, привезенным Ольгой из Туркестана. Он в самом деле оказался интересен Леониду, потому что отчасти являлся его коллегой. Звали его Эндрю Бенсон, он был инженером и приехал из Детройта, чтобы строить на дальней окраине Москвы завод для производства автомобилей Форда. Бенсон прибыл в СССР недавно, русского языка еще не знал, но намеревался изучать. Впрочем, все собравшиеся, кроме Донки, знали английский, кто в совершенстве, как Виктор, кто на приемлемом уровне, как Леонид и Ольга, так что трудностей при разговоре не возникало. Да и в самом Эндрю было так много обаяния, что невозможно было представить, чтобы общение с ним могло оказаться трудным. Одни лишь его глаза, светло-голубые, то и дело вспыхивающие улыбкой, вызывали мгновенную приязнь.

– Мы, Леня, пока вас не было, спорили, – сказала Ольга, раскладывая по фарфоровым гарднеровским тарелкам нарезанный курник; Марфа готовила этот многослойный и многосложный пирог виртуозно. – Я считаю, что Москва выглядит уныло, а Эндрю со мной категорически не согласен.

– Даже ваш Сокол вовсе не выглядит уныло, – заметил Эндрю. – Кстати, кто придумал такое эффектное название?

– Намеревались строить в Сокольниках, – ответил Леонид. – Потом строительство перенесли, а название осталось в таком вот виде. В Сокольниках площадка оказалась неподходящая, – пояснил он. – А здесь песчаные почвы отлично подошли.

– Сокол наш ото всей остальной Москвы отличается разительно, – добавила Ольга. – Потому мы и решились на переезд, хоть я на Остоженке родилась, а здесь дальние выселки, и даже электричества у нас до недавних пор не было, и на работу мне отсюда через весь город ехать приходится.

– Но в части того, что Москва застраивается уныло, я согласиться никак не могу, – вернулся к теме Леонид. – В конце концов, это относится к моей профессиональной сфере, и я с уверенностью скажу: такого размаха, такой свободы, как в нынешнее десятилетие, архитектура никогда еще не знала.

– Оно заканчивается, – произнес Морозов.

– Что заканчивается? – не понял Леонид.

– Десятилетие. Начинается новое.

– Это всего лишь числа, Витя, – пожал плечами Леонид. – Двадцать девятый год или тридцатый – это всего лишь хлопок пробки от шампанского.

– Кстати, о шампанском, – сказала Ольга. – У нас есть бутылка, и я предлагаю распить ее сейчас же.

– Жалко, Ольга Алексеевна, – заметила Донка. – Ведь вы ее наверняка к новогодней ночи приготовили.

– В новогоднюю ночь я работаю, Витя к матери поедет. Открывайте, Леня. Только не гусарствуйте, я боюсь, когда пробка стреляет.

Стреляющей пробки Леонид, конечно, не боялся, но Ольгину просьбу выполнил. Шампанское, лишь слегка хлопнув, полилось в бокалы, и его веселый шелест усилил ощущение праздника.

– Я рад быть в Москве и рад, что Виктор познакомил меня со своей женой и друзьями, – сказал Эндрю. – Я понимаю, что имеет в виду Леонид, когда говорит о невиданном размахе. Мы тоже это ощущаем – я имею в виду всех, кто приехал сейчас в СССР из Америки. Нас ведь здесь много, – пояснил он, глядя почему-то на Донку. – Советское торговое представительство опубликовало в Нью-Йорке рекламу, что вы нуждаетесь в специалистах, и на десять тысяч вакансий сразу же прислали сто тысяч заявлений. Представьте себе только!

Донка улыбнулась. Странно было, что слова Эндрю вызвали у нее улыбку, она ведь не понимала их смысл. Да если бы и понимала – что уж в них такого для нее радостного?

– Думаю, скоро здесь будут настоящие американские колонии, – ответив Донке такой же ясной улыбкой, продолжал тот. – Строительство просто грандиозное! Не только в Москве, но еще в двух больших городах на Волге, и на Днепре, и где-то в области российских черноземов, и на Урале. Я читал в «Нью-Йорк таймс», что одна только фирма Альберта Кана спроектировала уже пятьсот предприятий для СССР. Даже не сомневаюсь, что все эти проекты у вас реализуются. А тот тракторный завод, который будет на Волге, целиком строят сейчас у нас, потом разберут, перевезут через Атлантику сюда и соберут снова.

«Почему она так на него смотрит? – Леонид чувствовал уже не удивление, а беспокойство. – С какой стати?»

– Приятные перспективы для американской промышленности, – усмехнулась Ольга.

– Почему же только для американской? – возразил Эндрю. – Ведь все эти заводы будут построены здесь. У ваших людей появится настоящая индустриальная работа, они приобретут высокую квалификацию.

– Те, кто выживет, – добавил Морозов.

– Ты сегодня что-то мрачен, Витя, – заметила Ольга.

В ее голосе явственно послышалась тревога.

– Извините, – сказал Морозов. – На работе обстановка напряженная, оттого мне все, может быть, в слишком мрачном свете видится. А может быть, не видится! – добавил он с сильным чувством, которого явно не мог сдержать.

Что именно в Госплане, где работал Морозов, так его расстроило, было Леониду неизвестно, но в высокой квалификации Виктора он не сомневался, поэтому не сомневался и в том, что тот не сгущает краски.

Однако сейчас его волновало не мрачное настроение соседа, а почему Донка так смотрит на американца.

Впрочем, уже через минуту ни Морозов не был мрачен, ни Донка на Бенсона не смотрела. Выпили шампанского, развеселились, включили патефон – вот она, прелесть отдельно стоящего дома, можно не бояться побеспокоить соседей! – и стали танцевать. Леонид подумал было, что жена захочет танцевать с Эндрю, и ему сделалось не по себе, но она положила руки ему на плечи, он обнял ее за талию, они сделали по комнате несколько туров вальса, и все время, пока танцевали, Леонид видел в ее взгляде, обращенном на него и ни на кого более, то радостное сияние, от которого сердце его вспыхивало счастьем.

Ей хорошо, и даже американец злосчастный является просто частью того, от чего ей хорошо – ее любви к мужу, дружбы с порядочными людьми, милого дома, в котором спит ребенок, тихой улицы, на которой стоит этот дом, ярких звезд над ним в морозном небе… Все это, обняв свою жену, Леонид почувствовал так же ясно, как чувствовал в себе. Глупость подозрений относительно Эндрю Бенсона, глупость и неуместность ревности стала ему так очевидна, что он покраснел бы, если б мог.

Вальс закончился, Бенсон и Ольга зааплодировали.

– На вашу жену, Леня, можно смотреть не отрываясь, – сказала Ольга. – Как на кошку.

– Почему же именно на кошку? – засмеялась Донка.

– А я, помню, в командировке была в Тамбове и воспалением легких заболела, да так, что чуть не умерла. Однако выздоровела, и вот лежу после этого в доме у Витиных тамошних друзей, от слабости пошевелиться не могу, только и остается, что за кошкой наблюдать. Я к животным совершенно равнодушна, но какое же это оказалось завораживающее зрелище!

– Почему? – не понял Леонид.

– Потому что естественность абсолютная. Ни одного неловкого движения, ни одного дисгармоничного. Вот как у Донки.

Все засмеялись, кроме Виктора – он в самом деле был сегодня мрачен. Потом Ольга вспомнила, что обещала дать Донке адрес портнихи, которая шьет прекрасные концертные платья – «такие, знаешь, что даже спина не скучная» – и пока они вместе с заинтересовавшимся Эндрю обсуждали, что это означает, не скучная спина, Леонид с Морозовым вышли на застекленную веранду покурить.

Свет зажигать не стали. Глядя, как мерцает в полумраке огонек Витиной папиросы, Леонид спросил:

– Что-нибудь случилось? – И объяснил, чтобы не выглядеть праздно любопытствующим: – Может, помощь нужна?

– Нужна. – Леонид расслышал в голосе Морозова усмешку, которая показалась ему не просто невеселой, а горестной. – Только оказать ее никто не сможет.

– Почему?

– А ты не понимаешь?

Леонид промолчал. Понимает, да, и точно так же понимает, как Виктор. Но что толку, если они начнут сейчас это обсуждать? Какой смысл в словесном мазохизме?

– В деревне еще хуже, – словно расслышав его мысли, сказал Морозов. – Здесь по крайней мере террор моральный, для большинства из нас, во всяком случае. А там-то физический.

– Что ты имеешь в виду?

– Что от нас, городских, сколько-нибудь образованных людей, пока лишь требуют публично каяться, отказываться от своих взглядов, раболепствовать перед этой бандой, которая захватила власть, перед этим ничтожным восточным деспотом, который ведет страну к погибели. А в деревне просто разоряют и убивают всех, кто способен работать, производить.

– Ты не преувеличиваешь, Витя? – поморщился Леонид. – В конце концов, была публичная дискуссия, как должна развиваться страна, и было решено, что…

– Какая дискуссия! – перебил Морозов. – Когда оппонентов сначала унижают, а потом расстреливают, это не называется дискуссией. И побеждает в таком, с позволения сказать, споре отнюдь не тот, на чьей стороне правда.

– Однако индустриализация идет, и стремительно, этого нельзя не видеть, – возразил Леонид. – Мне тоже не все нравится в том, как она осуществляется по отношению к деревне, но нам необходимо догнать развитые страны, а значит…

– Если хочешь догнать развитые страны, надо не картины из Эрмитажа распродавать и не зерно у крестьян выгребать подчистую, чтобы заводы за границей покупать, а твердо обеспечить права личности, – отрезал Морозов. – А у нас Каганович ничтоже сумняшеся заявляет: советское государство и не является правовым, его законы определяются целесообразностью в каждый конкретный момент! – Он нервно смял папиросу в медной пепельнице с фигуркой дракона. – Не бывает при таком подходе ни развития, ни благосостояния, поверь мне, Леня. Это не мои домыслы, а экономический закон. При таком подходе бывает только война.

Щеки у него горели от волнения так, что это было видно даже в сумраке.

– С кем война? – вздрогнул Леонид. – С Англией?

– Да при чем здесь Англия! У нее и в мыслях нет с нами воевать. С народом собственным война. Беззаконие и страх – вот что нас всех ждет, одних раньше, других позже, но всех. Ну и нищета, естественно, голод, деградация, это уже как следствие. Об одном я жалею, – сказал он, помолчав, – что в двадцать четвертом году, когда в Англию ездил, не остался там. А ведь мне и в Оксфорде предлагали преподавать, и Оля со мной была…

– Почему же не остался?

Это вырвалось у Леонида само собою, он не хотел спрашивать и из-за бестактности такого вопроса, и… И потому, что именно сейчас спрашивал себя, не лучше ли переменить свою жизнь, пока это еще возможно.

– Я тогда книгу начал писать, – ответил Морозов. – О циклах экономического развития. Выдержки из нее в Англии опубликовал, дискуссия вышла интереснейшая – в Европе, в США, в Канаде. И мне казалось важным, чтобы мои идеи у нас осуществились. Был уверен, что это возможно, именно у нас возможно, мы же не зашорены, новым путем идем. Да все мои об этом ведь мечтали! Это же моя страна, Леня, я же русак природный, как и ты. Отец в Сергиевом Посаде учителем был, революционеров от охранки прятал, мама, когда в Швейцарии на врача училась, газету «Искра» в корсете сюда привозила… – Он замолчал, словно захлебнулся, потом вздохнул: – А в Англии все как-то одно к одному тогда сложилось. Белое к черному. Я из Госплана получил письмо с предложением должности, Оля родила в Лондоне раньше срока, ребенок умер… А в ее возрасте надежда была последняя, она и впала в уныние, и рвалась домой. Все одно к одному, – повторил он. – Мне казалось, новая экономическая политика, жизнь вошла в нормальную колею. Никогда не прощу себе той наивности, благодушия своего идиотского!

Прав ли он, Леонид не мог сказать с уверенностью. Но с каждым словом Морозова он все больше погружался в черную тоску, которая краем задела его после сегодняшнего собрания, а потом развеялась, как только он поднялся на крыльцо своего дома.

Кажется, Морозов догадался, что чувствует его собеседник.

– Пойдем, Леня, – сказал он. – Извини, что мрак на тебя нагнал. Пойдем с Эндрю беседовать. Вот кто производит оптимизм всем своим существом. Как солнце свет, а твоя жена искусство.

Когда Леонид с Морозовым вернулись с веранды в комнату, Ольга и Донка обучали Эндрю игре в фанты. При этом все трое смеялись одинаково весело, но, поймав Ольгин взгляд, Леонид увидел в нем ту же тревогу, которую прежде расслышал в ее голосе.

– Нам пора, – сказал он по-английски. – Хозяева устали, Эндрю тем более.

– Я совсем не устал, – возразил Эндрю. – В Америке сейчас еще утро. Ведь вы в Москве живете, можно считать, в нашем будущем! А я здесь недавно, еще не перешел на ваше время, – пояснил он. И, обращаясь к Донке, спросил: – Вы придете смотреть, как мы играем в бейсбол?

– Да, – кивнула она. – Я с удовольствием приду.

Ольга перевела для Эндрю ее слова, а Леонид снова почувствовал удивленный укол ревности: как она, не зная английского, поняла, о чем тот спрашивает?