Все начало происходить так быстро, что Нэла не верила, что это происходит наяву. События кружились перед нею, как фигуры на детской карусели. Они с Антоном совсем недавно стояли перед такой каруселью в нормандском Онфлере; после того как он купил подержаный «Опель», их путешествия по выходным стали еще разнообразнее. Только в том кружении фигуры не исчезали, каждая лошадка и жирафа появлялась перед глазами снова и снова, а в неожиданно начавшемся кружении их жизни все исчезало мгновенно, как в воронке, куда уходит вода, увлекаемая силой Кориолиса. И непонятно было, какая сила уносит в бездну их общую жизнь.

Антон съездил в Москву, вернулся, уволился из мастерской Гюнтера, продал машину, сказал, что нашел работу и что Нэла приедет к нему сразу, как только он снимет квартиру, то есть в ближайшее время, но если она хочет, то можно сразу ехать вдвоем, только придется им тогда пожить раздельно, потому что с ее родителями жить он не хочет, а перебиваться по дядькиным знакомым вряд ли захочет она, если б те и предлагали.

Нэла слушала его и не верила своим ушам.

– Тебе что, вообще ничего не дорого? – спросила она однажды вечером.

Антон только что вернулся от приятеля, с которым вместе работал у Гюнтера – относил дрель, которую брал месяц назад, чтобы повесить картину, купленную как раз в Онфлере у уличного художника.

– Что не дорого?

Он смотрел на нее и не понимал, о чем она спрашивает, глаза у него блестели, и ясно было, что он уже не здесь, не на тихой этой улочке, а там, где задумал для себя другую жизнь, и нет на белом свете такой силы, которая могла бы его заставить от той желанной жизни отказаться, и уж точно не является такой силой любовь, если она вообще у него есть.

Самое ужасное было в том, что, думая все это, глядя на своего мужа, Нэла чувствовала, что ее любовь к нему только усиливается, когда она видит его вот такого, ерошащего волосы надо лбом, думающего непонятно о чем, стремящегося непонятно к чему и обнимающего ее с такой лаской и силой, которой и тело ее, и сердце отвечают одновременно.

Да, не дождавшись, чтобы она уточнила свой вопрос, Антон обнял ее, и они стали целоваться, потом оказались в кровати, потом уснули одновременно, будто провалились в беспамятство, а назавтра он уехал чуть свет, потому что в Москву был ранний рейс, напомнив Нэле, что ждет ее не позже как через месяц и, если надо, приедет, чтобы помочь ей продать ненужные вещи, собрать нужные и перевезти ее в Москву.

Она была так ошеломлена, что не могла даже сказать ему, что не будет ничего этого делать – ни продавать, ни собирать, ни переезжать.

А когда он уехал, то поняла, что не может без него жить.

Физически не может – задыхается. Это было так странно! Когда Нэла почувствовала это впервые, то испугалась, потому что никогда еще ее чувства не становились физическими ощущениями. Они были тонкой материей, им не место было в горле, пищеводе и желудке, но теперь вдруг оказалось, что у нее именно сдавливается горло, сужается пищевод и выворачивается желудок.

Она не могла ни есть, ни пить, ни дышать, днем еще было ничего, а ночами, и особенно под утро, подступал такой ужас, что, живи Нэла на высоком этаже, она не была бы уверена, что не выбросится из окна. Она читала о том, что так бывает, но и представить не могла, что подобное может происходить с нею – ее жизнерадостность была надежной страховкой от явлений такого рода. Но теперь это происходило, день за днем, ночь за ночью, и к исходу недели она совершенно обессилела.

«Зачем я себя мучаю? – наконец подумала она, глядя, как светлеет окно. – Он что, в Зимбабве меня зовет? Да в Москву же, это же я ее люблю, не он даже!»

Это была правда. Может, потому что все пять лет, которые она жила в Германии, Нэла приезжала в Москву по любому поводу – театральной премьеры или выставки в какой-нибудь маленькой галерее было для этого достаточно, – а то и без повода вовсе, а может, и по какой-то другой причине, о которой не ко времени было думать сейчас, но она не чувствовала никакой своей от Москвы отдельности. Дело было, пожалуй, даже не в том, что там были родители, брат, дом на Соколе, но в том, что Москва была шкатулкой с драгоценностями, и сердце у Нэлы замирало каждый раз, когда она открывала ее, и она могла открывать ее снова и снова, это не надоедало никогда, как никогда не надоедало ей подниматься по ступенькам Большого театра или гулять по бульварам от Арбата до Неглинной.

И стоило ей подумать об этом сейчас, как драгоценная шкатулка открылась в ее сознании будто наяву, и исчез необъяснимый мучительный страх, и перестало сжиматься горло, и она наконец вздохнула так глубоко, что воздух побежал по всему ее телу, оживляя его.

«Я же всегда знала, что должна жить в большом городе, где каждую минуту происходит новое, – впитывая этот живительный воздух каждой клеткой, подумала она. – Вот это теперь и будет, и хорошо!»

– Я поеду в Москву, – сказала Нэла. В наполняющейся утренним светом комнате ее одинокий голос прозвучал странно, но ей необходимо было произнести эти слова вслух. – Буду жить там с Антоном и буду счастлива.

Нэла открыла глаза в кромешной тьме. Ей казалось, что она спала, но нет, наверное. Ни проблеска рассвета не было за окном, значит, прошло совсем мало времени.

– Почему не спишь? – спросил Антон.

Скорее следовало удивляться тому, что он не спит сам и что голос его звучит так, будто он и не засыпал даже.

От воспоминаний, которые некстати теснились в голове, Нэла чувствовала смуту и едва ли не страх.

– Так. Мысли всякие, – сказала она.

Пожалуй, зря сказала, ей совсем не хотелось, чтобы он знал, какие это были мысли.

– Какие? – тут же спросил он.

Ее глаза привыкли к темноте, и она видела, что Антон лежит на боку, подперев голову рукой, и смотрит на нее. Его глаза поблескивали, хотя света в комнате не было. Точно так же, без видимого источника света, поблескивали кристаллы Авроры на заколке, которую, вынув из волос, Нэла оставила на столике у кровати.

– Всякие, – ответила она. И добавила наобум: – Про дом, например.

– Про какой дом? – Он удивился, но тут же догадался: – Гербольдовский, на Плющихе? Нашла про что ночью думать! Какой ты хочешь, такой его и сделаю, Нэл, слово даю.

Он сказал это с такой мальчишеской интонацией, что Нэла засмеялась. Остатки смуты вылетели из ее сознания, будто она окно у себя в голове распахнула.

– Что я могу хотеть? Я его еще и не знаю даже, – сказала она. – В архиве надо посидеть. Папу расспросить – может, он что-нибудь расскажет.

– Давай, – Антон притянул ее к себе, и она зажмурилась, ткнувшись лбом в его плечо. – Твой он, твой, не сомневайся.

Она, конечно, не считала своим дом, построенный архитектором Гербольдом. Ее дом был здесь, на Соколе. Впрочем, и его ведь тоже построил этот неведомый прадед.