Ужин сегодня был только семейный – многочисленных друзей именинника сиденье за домашним столом уже не увлекало, и они прилашены были на воскресенье в специально оборудованный ангар на шоссе Энтузиастов, чтобы играть в квест про нашествие инопланетян.

Праздничный стол, накрытый в гостиной на первом этаже левертовского дома, выглядел чрезвычайно привлекательно. Тарелки с холодцом подмигивали желтыми яичными глазками, салаты напоминали цветом и формой картины Кандинского, а запах чего-то запекающегося, доносясь из кухни, обещал еще более сильные впечатления.

– Да-а… – остановившись в дверях комнаты, проговорил Антон. – Ты, Тань, могла бы ресторан открыть!

Та вдевала салфетки в серебряные кольца, которые Нэла еще по временам Евгении Вениаминовны помнила.

– Я и салон красоты могла бы открыть, – усмехнулась Таня. – Только смысла сейчас нет ничего открывать. На одну аренду будешь работать, и проверками достанут, пока последнее не вытянут.

Нэле показалось, что невестка выглядит то ли взволнованной, то ли растерянной. Трудно было представить, чтобы Таню расстроило несовершенство государственного устройства. Значит, дома что-то случилось – с Алькой, с Ваней? Это Нэлу встревожило.

Но тут оба они, Алька и Ваня, вошли в комнату, то есть Алька не вошел, а влетел, потому, конечно, что догадывался про нерф, и сразу завопил от восторга, увидев его у Антона в руках, и все стали рассаживаться, а он распаковывать коробку, и в этой приятной суете семейного праздника исчезла с Таниного лица растерянность, а возможно, Нэле она и вообще лишь почудилась.

Выпили за именинника, и Таня сказала:

– Мне, когда малая была, всегда казалось, тринадцать лет – это уже какой-то другой человек, не тот, что раньше был. В двенадцать тот же самый, что и в одиннадцать, а в тринадцать – другой, взрослый.

– Почему? – удивился Ваня.

– Не знаю. Так казалось.

– То-то ты в тринадцать лет из дому сбежала, – заметила Нэла.

– Ну да, поэтому, – кивнула Таня. – Я-то, считала, что другая стала, а жизнь-то у меня та же самая осталась, убогая, и какого черта я ее должна терпеть. К тебе это не относится! – спохватилась она, повернувшись к Альке.

Тот в ответ лишь загадочно ухмыльнулся. Впрочем, вряд ли он собирается сбежать. Память о детдомовских годах не выветрилась, да и слишком уж мало похожа нынешняя Алькина жизнь – в доме его отца, где каждый предмет напоминает о череде родных, сделавших это пространство осмысленным и прекрасным, – на то, чем была в тринадцать лет жизнь Тани Алифановой в бараке, с осатаневшей от безысходности матерью, с побоями, со всей бессмысленностью ее настоящего и будущего.

– О, вот эта заколка, что ли? – заметил Алька. – Которая из северного сияния? А она откуда у тебя взялась?

– Не знаю. – Нэла вынула заколку из волос и протянула ему. – Помню, сколько себя. Она мне всегда воображение будоражила.

– У вас дома все такое, – заметила Таня. – Австрийские фрукты, помнишь? У меня глаза разбежались, когда первый раз их увидела.

Австрийских фруктов – яблочек золотистых и зеленых, розовых груш, лиловых слив, желтых с синевой морошек, и вишен, и лимонов – у Нэлиной мамы было такое множество, что неудивительно, почему от одного их вида разбежались глаза у девочки с живым воображением. Эти брошки и клипсы из стекла и эмали начали делать в Австрии вскоре после войны, когда денег ни у кого еще не было, а выглядеть ярко женщинам уже хотелось. Нэла знала, что первые клипсы из коллекции австрийских фруктов привез из заграничной командировки прадед Леонид Федорович. Может, и эту заколку тоже, надо будет у мамы когда-нибудь спросить.

Алька покрутил заколку, искры от кристаллов Авроры пробежали по его лицу; что-то тревожное было в их стремительной россыпи. А может, показалось, просто Алька стал так мгновенно и сильно похож на своего отца, что у Нэлы сердце дрогнуло, хотя Вениамин Александрович был настолько старше ее, что она всегда воспринимала его совершенно отвлеченно.

Съели салаты, потом запеченную форель, потом пирог с грушами и франжипаном, который Таня научилась делать по рецепту Евгении Вениаминовны, а может, и более давних левертовских предков.

Алька давно забыл про заколку, ему не терпелось испытать нерф на открытом пространстве.

– Иди уже, иди, – сказал Ваня. – Во дворе постреляй.

– Один, что ли? – возмутился тот.

– Я с тобой. – Антон поднялся из-за стола и похлопал себя по животу. – Надо маффин топ растрясти.

За маффин топ ему беспокоиться не приходилось – жир над брюками не свисал, – но сидеть неподвижно Антону надоедало еще быстрее, чем Альке.

– Идешь? – спросил он Ваню.

– Нет, – отказался тот. И добавил: – Таню зовите.

– Я хотела со стола пока убрать и фрукты поставить, – сказала Таня.

– Я уберу. И поставлю.

Таня посмотрела на мужа каким-то странным взглядом и молча вышла вслед за Антоном и Алькой.

– Что случилось, Вань? – спросила Нэла, дождавшись, когда закроется за ними дверь, ведущая в сад.

– Ничего.

Такой ответ мог обмануть ее не больше, чем ровная интонация и бесстрастное лицо брата. Может, по природной догадливости, а может, из-за двойняшечной связи она видела Ваню насквозь, при том, что все считали его закрытым человеком, и справедливо считали.

– Вы поссорились?

– Нет.

– А тогда почему Таня такая?

Если бы он сделал вид, будто не понимает, о чем речь, Нэла рассердилась бы: она не терпела, чтобы ее считали дурочкой. Но он притворяться не стал.

– Она беременна, – сказал Ваня.

– Да ты что! – ахнула Нэла. И тут же поправилась: – В смысле, ну и что такого?

– Такого ничего. Но я этого не хочу.

Нэла не то что давно не слышала, чтобы он говорил таким тоном – никогда она ничего подобного от него не слышала. Жесткость в Ванином голосе оказалась для нее полной неожиданностью. И главное, по отношению к кому, к чему!..

– Не хочешь ребенка? – растерянно спросила она.

– Не хочу.

– С Таней?

– Вообще не хочу! – В его голосе наконец мелькнули живые интонации. Но это были интонации раздражения, почти гнева. – При чем здесь Таня?

– Ничего себе! – Нэла рассердилась тоже. – Хорошенькое дело, рожать ей, а она ни при чем?

– Ей не надо от меня рожать, – отрубил Ваня.

– Как это не надо? Почему?!

Но прежде, чем брат успел ответить, она поняла наконец, в чем дело.

Его счастье с Таней и Алькой было таким сильным, что прошлое перестало существовать. Настоящее заполнило всю его жизнь, будто бы вытеснив горе. Но именно будто бы – никуда его прошлое, конечно, не делось, оно пульсировало болью, и эту боль он пытался заглушить сейчас жесткостью тона.

– Вань… – сказала Нэла. – Ну почему ты думаешь, что может опять… Вадик ведь… Это не по твоей вине могло ведь с ним случиться!

– Вина здесь вообще ни при чем. – Он пожал плечами. – А генетически мы эту проблему не исследовали.

– Ну так можно же теперь исследовать! – воскликнула она. – На сто процентов все заранее скажут, я уверена!

– А я не уверен. – Он будто гвозди вколачивал. – И проверять больше не хочу.

Что она могла на это сказать? Когда выяснилось, что у двухлетнего Вадьки аутизм и он не воспринимает происходящее вне его самого и вне того маленького пространства, в котором он только и может существовать, – выяснилось также, что папа единственный человек, который умеет настраиваться на его волну и которому ребенок позволяет это делать. Если в его пространство пытался вторгнуться кто-то другой, даже родной, даже с самыми добрыми намерениями – чтобы обнять его, просто погладить по голове, – Вадька заливался слезами. От нянь не было толку, и надолго они не задерживались, Лиля плакала, когда сын заходился криком от одного лишь ее прикосновения, бабушка с дедушкой выдерживали день-два, не больше… Ваня ушел с работы и стал заниматься только сыном. Альтернативы не было. Объективно не было.

Нэла вспомнила – когда Ваня начал водить ребенка в специальную школу и она спросила, как Вадька чувствует себя на улице, брат ответил спокойным тоном:

– Улицы боится. Дольше пятнадцати минут не выдерживает. Но месяца через три сможет уже час выдерживать, думаю.

Нэла тогда вздрогнула от того, какими временными единицами он теперь оперирует: месяц-другой на освоение одного навыка, полгода-год – другого… Она постаралась скрыть свой ужас перед тем, как идет и уходит время в том мире, в котором вместе с ребенком вынужден жить ее брат, как идет и уходит его жизнь. И до сих пор вздрагивала от стыда, вспоминая, что он тогда ее ужас заметил.

– Думай обо мне что угодно, – сказал Ваня, – но больше я такого не выдержу. А всех своих детей вместе с женами в Америку отправлять, это, знаешь ли, тоже не выход.

Вероятно, последняя фраза должна была играть роль шутки, но этого не получилось. Нэле показалось, что лицо у него темнеет с каждым следующим словом.

– Но что же делать? – чуть слышно проговорила она.

– Ты меня спрашиваешь?

– Ну а кого же я…

– Она, между прочим, не спрашивала, – перебил он. – Перестала пить таблетки и поставила меня перед фактом. У вас это, видимо, считается нормальным. А у меня – нет.

– Вань, – сказала Нэла, – но Таня же молодая еще, ей хочется ребенка, пойми же.

– Понимаю. – Усмешка исказила его лицо. – Но от меня детей больше не будет. Здесь таких детей ненавидят.

– Да за что их ненавидеть? – воскликнула Нэла.

– Я представить даже не мог, сколько в людях ненависти. И не к убийце же, не к вору!.. Всю жизнь буду помнить, – с исступлением, не слыша ее, продолжал он, – Вадьке три года было, я его в песочницу научился заманивать, чтобы он там машинку свою катал. Все мамаши сразу же детей оттуда вытаскивали, будто у него чума. Одна мне так и сказала: не приводите его сюда, здесь нормальные дети, нельзя их пугать, он же у вас ментальный инвалид! А он ни на кого не смотрел даже, наоборот, надо было следить, чтобы в него песком не бросали и совочками не колотили. Нормальные дети!.. – Он вздрогнул и замолчал. Потом произнес уже спокойным тоном: – Больше я этого не допущу. И вообще, не надо было об этом, Нэл, извини, что тебя нагрузил.

Сквозь стеклянную дверь было видно, как в саду Антон, встав на одно колено, обстреливает Альку шариками из нерфа, тот хохочет и пытается укрыться за смородиновым кустом, куст старый, голые его ветки обвисли до земли, и яркие шарики, застревая в ветках, празднично их расцвечивают.

Нэла молчала. А что она могла сказать? Что не надо переносить прошлое в будущее? Пошлость в этом духе уже сказал Чернышевский. Когда она училась в школе, «Что делать?» читать уже не заставляли, но она прочитала, потому что читала все подряд, и мало того что весь этот роман запомнился ей как одна большая пошлость, так еще и застряли в памяти пошлости мелкие, из которых он состоял, и про будущее, которое следует переносить в настоящее, запомнилась тоже.

Сколько всего никчемного сфотографировано ее памятью и навсегда в ней осталось!