Только сейчас Нэла поняла, что никогда не видела такой реки, как Рейн. Не потому что Рейн был широким – здесь, в Линце, он выглядел, пожалуй, не шире Москвы-реки. Дело было в чем-то другом, но в чем, она никак не могла понять.

Нэла сидела на лавочке у берега и смотрела, как по течению и против идут корабли и баржи. Они не шли даже, а летели по играющей под солнцем реке, и в их стремительном движении, и в струящейся воде, и в молодых листьях платанов на аллее вдоль берега было так много весны и жизни, что уныние, в которое Нэла погружалась весь год, немного отступило.

Да, весь свой первый учебный год, уже завершающийся, она все глубже погружалась в уныние. Это состояние было для нее так необычно и непривычно, что объяснений для него она в своем коротеньком жизненном опыте не находила.

С одиночеством оно уж точно не было связано. Какое одиночество! Нэла в первые же недели передружилась со множеством людей и в университете, и в общежитии; при ее характере это вышло легко.

Учеба тоже не представляла труда, потому что язык она знала лучше любого из студентов подготовительного отделения. Ей и подготовительное вообще-то было не нужно, но для иностранцев оно являлось обязательной ступенью учебы.

На Рождество приезжали к ней в Бонн родители, а на Пасху брат, и этих встреч было достаточно, чтобы не тосковать по родным.

В общем, никакого уныния не должно было быть, но оно было, и что с ним делать, Нэла не понимала.

– А знаешь, я думаю, ты просто должна немного побыть наедине с природой, – сказала Марион. – И тогда твое настроение улучшится.

Теннисный корт, с которого они как раз вышли, находился в боннском парке Райнауэ, в котором природы было гораздо больше, чем во всей Нэлиной московской жизни. Об этом она и сказала подружке, добавив:

– Природа вообще не влияет на мое настроение. И в Бонне ее вполне достаточно.

– Но все-таки я буду рада, если ты проведешь следующие выходные в моей квартире в Линце, – сказала Марион. – Это как у вас дача. Линц совсем близко, это маленький городок, и старинный, и красивые окрестности. Ты увидишь.

Отказаться было бы неприлично, да и с какой стати? Нэла была любопытна, несмотря даже на уныние.

Оказалось, что Марион имела в виду именно то, что сказала: сама она ехать в эти выходые в Линц-на-Рейне не собиралась, а Нэле дала ключи и сообщила адрес.

В доме, по узкой деревянной лестнице которого Нэла поднялась в мансарду, раньше жила бабушка Марион, а до нее прабабушка, а до нее прапра, и далее до пятнадцатого века. Трудно было представить, что в таком доме люди жарят котлеты, забавляют детей, играют на пианино, но это было именно так – и смех ребенка слышался за стеной, и пианино стояло в углу маленькой комнаты, в которой пахло старым деревом. Нэла приоткрыла окно на потолке между темными дубовыми балками, и стали слышны звуки шарманки, на которой играл старик, стоящий внизу на пестрой фахверковой улочке.

Оставив в квартире дорожную сумку, Нэла вышла на улицу, послушала шарманщика и, завернув за угол, направилась к городской площади, разглядывая дома; прежде она видела такие только на картинках к сказкам братьев Гримм. Ей казалось, что она попала внутрь музыкальной шкатулки.

На длинной скамейке, полукругом отделяющей от улицы маленький сквер, сидели, болтая, пожилые дамы. Рядом с ними сидела еще одна дама, бронзовая. Вернее, это была не дама, а крестьянка с корзиной, в которой лежали яйца и масло.

– Бабушка, она все это купила? – спросил, указывая на бронзовую корзину, мальчик лет шести.

– Нет, милый, она привезла все это продавать. Двести лет назад она жила в деревне на берегу и рано утром в субботу приходила в Линц на рынок пешком.

– А почему она не приезжала поездом? – с интересом спросил мальчик.

– Тогда вдоль Рейна еще не ходили поезда.

– А почему она не приплывала на лодке? – не отставал он.

– У нее не было денег, чтобы заплатить лодочнику. Сначала она должна была продать то, что принесла в своей тяжелой корзине, и тогда на обратном пути, может быть, нанять лодку, если торговля окажется удачной. Она всю жизнь работала, мой дорогой. – Бабушка достала из сумочки яблоко и дала мальчику. – И за это наш город поставил ей памятник.

Нэла слушала вполуха – прописные истины не могли развеять ее тоску. И Линц этот сказочный не мог, и Рейн, на берег которого она, обойдя весь городок, вышла через ворота в старинной, сложенной из огромных камней городской стене.

Все было хорошо в Нэлиной жизни, и вокруг было прекрасно, и невозможно было понять, почему мир снаружи и мир внутри ее сделался таким тусклым.

Когда она вернулась к дому, уже сгущались сумерки. Но весенняя уличная жизнь стала лишь более оживленной: люди сидели за столиками на тротуарах, звенели бокалы, волны смеха плыли над булыжной мостовой. Пройдя между двумя столиками, Нэла достала из кармана ключи – один из них, от квартиры, был обыкновенный, а второй, от дома, старинный или, может быть, сделанный под старину. Этот длинный ключ не вставлялся в замок, Нэла дергала его и вертела, но никак.

– Дай-ка я открою, – вдруг услышала она.

Слова позвучали неожиданно, но голос… В его звучании, во всех его интонациях ничего неожиданного не было, это Нэла поняла сразу, и даже не поняла, а почувствовала внутри себя как мгновенную огненную вспышку.

Она обернулась и протянула Антону ключ – молча, потому что не могла произнести ни слова. Витрины, окна, лампы на подоконниках и свечи на столах, фонари и фонарики ярко блестели и переливались у него за спиной.

Когда он вставлял ключ в замок, руки у него не дрожали, но он был очень взволнован, она это видела, а вернее, чувствовала.

Антон открыл дверь, и они вошли в дом.

– А как ты узнал, что я здесь? – спросила Нэла, когда поднимались по лестнице в мансарду.

Ей хотелось произнести что-нибудь такое, что вернуло бы происходящее в область обыденности, слишком уж оно было невероятно.

– Приехал в Бонн, пошел в универ, там узнал, где твоя общага. Пошел в общагу, там сказали, ты уехала в гости к Марион. Дали телефон этой Марион, она сказала адрес, и я по нему приехал.

Во всем этом действительно не было ничего необыкновенного, разве только то, что Марион сообщила адрес незнакомому человеку. Что он ей для этого сказал, интересно?

Нэле в самом деле было это интересно, любопытство так и бурлило в ней.

Вошли в квартиру.

– Интересно тут, – сказал Антон, обводя взглядом комнату. – Ого, сундук какой! Открыть можно?

– Не знаю, – ответила Нэла. – Наверное, можно, если не заперт.

Сундук заперт не был, в нем оказалось выглаженное постельное белье, поверх которого лежали полотняные мешочки. Комната сразу же наполнилась нежным травяным запахом.

Они стояли над открытым сундуком, как будто этот запах заворожил их, затуманил им головы. Наконец Антон посмотрел на Нэлу.

– Я по тебе сильно скучал.

Он быстро провел пятерней по вихру надо лбом. Глаза его были темнее, чем полумрак комнаты, но при этом блестели, будто в каждом горело по лампочке.

С сумасшедшего корабля в Гамбурге они сошли в июне, а теперь был апрель, поэтому вряд ли стоило верить, что он скучал, к тому же сильно. Нэла и не поверила. Но радость от того, что он смотрит на нее блестящими от волнения глазами, была такой ясной, что все остальное не имело значения.

Его появление, просто появление, избавило от уныния мгновенно, без всякой разумной причины.

– Ты поездом приехал? – спросила Нэла.

– Почти.

– Как это почти? – удивилась она.

– На попутных.

Стихотворение про птицелова, который с песней, птицей и котомкой идет вдоль по рейнским берегам, снова вспомнилось ей, как когда-то на корабле, и она засмеялась. Антон шагнул к ней и поцеловал ее. Это было так неожиданно, что она замерла. Хотя неожиданным было бы, наверное, если бы он этого не сделал.

– Правда скучал, ты не думай, – сказал он. Его губы еще касались ее губ. – Просто я был страшно злой. Что б хорошего, если бы к тебе таким заявился?

– Почему ты был злой? – спросила Нэла.

Его волнение передалось ей, она чувствовала, как вздрагивают ее плечи под его ладонями.

– Ничего у меня не получалось потому что. Язык не давался и вообще… Не мог к Германии привыкнуть.

– А теперь?

– Что теперь?

– Привык?

– Не.

– Так почему же?..

Его глаза были совсем близко от ее глаз, но от этого не становились ей понятны его мысли.

– Потому что к тебе решил поехать. Сразу все на свои места встало. Как с резьбой, знаешь? Крутишь вправо, а резьба левая, и ничего не получается. Наконец догадаешься, влево крутнешь – и пойдет.

Она понятия не имела, как обходиться с резьбой, но зато поняла другое – как просты его мысли. Она потому и не понимала их, что привыкла к мыслям сложным, разветвленным. А у него были не мысли даже, а прямые стремления, в этом была его сила, и это влекло ее к нему. И это… И это тоже…

Еще минуту они целовались, стоя над открытым сундуком, а потом блестящие кольца завертелись у Нэлы перед глазами, и она уже не сознавала, что делает, и не пыталась сознавать, и что Антон скучал о ней очень сильно, больше не вызывало у нее сомнения, и даже страха не было, хотя страх-то уж точно должен был быть, потому что все происходящее сейчас происходило с ней впервые. Ей было больно и неловко, но вдруг оказалось, что главное в ней – то, что всю ее и составляет, что было ею всегда, – сильнее, чем боль и неловкость, которые она чувствует сейчас.

Это не была разница между телом и духом. Когда Нэлина голова лежала на сгибе Антоновой руки и она затылком чувствовала, как вздрагивает жилка у его локтя, – это было таким же физическим ощущением, как минутой прежде физической была разрывающая боль у нее внутри. Биение этой жилки, совпадающее с биением ее сердца, было ею самой, всей ею, а не только телом ее и не только духом.

Они одновременно почувствовали усталость – он от дороги, длившейся сутки, а она от сильного потрясения – и одновременно уснули прямо поверх одеяла. И проснулись тоже одновременно, или Антон проснулся раньше – Нэла видела во сне его взгляд, но, может, это не снилось ей, а просто он смотрел на нее спящую.

Лежа, он взялся за прутья железной кровати, несколько раз подтянулся, как на турнике, и предложил:

– Пошли погуляем?

Ему скучно было лежать просто так, без движения.

Спали всего несколько часов, и до рассвета, даже весеннего, было еще далеко. Луна ярко светила в окно на крыше, от этого света и проснулись, наверное.

– Пойдем, – кивнула Нэла.

В ночном городе ощущение сказки было таким явственным, что казалось, из соседнего дома сейчас выйдет то ли ведьма, то ли рыцарский дозор. Нэла непроизвольно взяла Антона за руку. Если бы он спросил, она постеснялась бы сказать, что боится ведьм и средневековых рыцарей, но он не спрашивал. Когда вышли из переулка на главную улицу – здесь витрины магазинов и кафе все-таки напоминали о настоящем времени, – глупая опаска прошла, и она его руку отпустила.

– Постой-ка, – сказал Антон.

Он достал из кармана куртки бумажный пакет, вынул из него обкусанный ломоть хлеба и затолкал в рот, пробормотав:

– Ижвини… Щас…

– Ты же с дороги не ел! – воскликнула Нэла. – И потом…

Что «потом», она не договорила – щеки вспыхнули от воспоминания о происходившем в мансарде, и хорошо, что ее смущение не было заметно в темноте.

– Да ладно. – Антон прожевал хлеб и махнул рукой. – Не умираю же.

– Совсем не ладно. Пойдем что-нибудь поищем.

– Не надо! – проговорил он быстро и сердито.

Но Нэла уже шла по улице, и ему пришлось пойти за ней следом.

Ночью город будто вымер, ни одно кафе не работало, ни один магазин. Наконец нашлось освещенное окошко в первом этаже, в окошке улыбчивый турок и горячий дёнер.

– Тебе с говядиной или с курицей? – Нэла обернулась к Антону. – Острый делать или не очень?

– Никакой не делать, – буркнул он.

– Почему? – удивилась она.

– Сыт, сказал же.

– Тебе должно быть стыдно меня стесняться, – сердито проговорила Нэла. – Близкие люди не считаются, кто кого накормил.

– Но и за чужой счет не жрут, – вздохнул он. И, заметив, как сверкнули ее глаза, поспешно уточнил: – В смысле, близкие не для того нужны, чтоб у них еду просить.

– Когда-нибудь ты будешь меня кормить в каждом придорожном трактире, – сказала она. – И я от этого стану толстая, как дёнер с курицей.

Антон посмотрел на нее молча и, ей показалось, испытующе, потом сказал:

– С мясом. Острый.

Он съел огромный дёнер в три укуса, подставляя ладонь, чтобы кусочки мяса и листья салата не падали из разрезанной лепешки на мостовую, слизнул соус с пальцев и спросил:

– Правда всегда будешь со мной есть?

– Правда, – со всей возможной серьезностью ответила Нэла.

И тут же рассмеялась, конечно.

Они выпили кофе из бумажных стаканчиков и пошли к городским воротам. Выходя из них, Антон приостановился.

– А это что там за черточки?

Как он разглядел в тусклом свете фонаря, непонятно, но черточки на стене у ворот действительно были. Подойдя поближе, Нэла прочитала, что это отметки, до которых в разные годы поднималась вода при разливе Рейна. Отметка трехсотлетней давности имелась тоже.

– Чего ж они так близко к реке город построили? – удивился Антон. – Глянь, какой уровень был – все дома в воде стояли. Хотя у них, конечно, места тут в Германии не избыток, особо не повыбираешь, где строиться.

Может, он был прав, может, какие-нибудь другие были причины для того, чтобы построить этот сказочный городок у самой реки; Нэла об этом не думала. Он взял ее за руку, на этот раз сам, она почувствовала, какие широкие у него пальцы. Ни с кем никогда она не ходила за руку, только в детстве, быть может; ощущение это было странным и сильным.

Из ворот вышли на платановую аллею.

– А что вон на том доме написано? – на этот раз заметила Нэла. – Пойдем посмотрим.

Несмотря на переполнявшее ее счастье, а может, как раз благодаря ему, ее любопытство только усилилось. Все чувства усилились, ну и любопытство тоже.

Дом, на котором она увидела мемориальную доску, стоял поодаль. Буквы тускло поблескивали в лунном свете.

– В этом доме начинается действие повести «Ася» великого русского поэта Тургенева, – сразу переводя на русский, вслух прочитала Нэла.

Ей вдруг показалось удивительным, просто невероятным, что именно здесь случилась та давняя бестолковая и драгоценная любовь, и на этом берегу влюбленный садился в лодку, чтобы плыть к Асе, и так же блестела тогда река под луной и вздрагивали листья платанов. Она боялась заплакать и поэтому засмеялась.

– Разве Тургенев поэт? – сказал Антон. – Писатель же вроде.

По его спокойному голосу было ясно, что для него эта надпись не значит ничего, и вряд ли он слышал про какую-то Асю, и даже кто такой Тургенев знает лишь приблизительно. Но он так успокаивающе и быстро сжал Нэлины пальцы, что она поняла: неважно, знает он про Асю или нет, но ее, Нэлино, волнение чувствует точно.

– И поэт тоже, – сказала она. – «Утро туманное, утро седое…»

Она пропела эти слова, и несильный ее голос сразу растворился в воздухе над рекой, как будто стал этим воздухом, в котором не было ни снега, ни печали, но все остальное было – и страстные речи, и взгляды, так жадно, так робко ловимые, и милого голоса звуки любимые; все было в этом воздухе и в быстром движении, которым Антон притянул Нэлу к себе.

– Ты же замерзла, – сказал он. – Почему оделась так легко?

– Я ведь не думала ночами гулять, – ответила она. – Ничего теплого с собой не взяла.

Он расстегнул, а потом застегнул молнию так, что Нэла оказалась внутри его куртки. Идти при этом стало невозможно, и они замерли посреди аллеи, как будто стали одним существом.

– Ты бы мне хоть что-нибудь про себя рассказал, – сказала Нэла. – Учишься ты?

– Приходится, – ответил он.

– Приходится?

– Ну а кто б меня иначе в Германии оставил? Язык на подготовительном учу.

– Получается?

– Деваться некуда.

Еще на корабле он рассказал, что живет в Нефтеюганске, что мать с отцом приехали туда, когда его старшему брату было три года, а он уже там и родился, что брат погиб на нефтяной вышке, отец спился и умер, а он так не хочет, потому и обрадовался, когда дядька, отцов брат, сказал, что после армии устроит его учиться в Германию. По пути в Гамбург настроение у него было совсем другое, чем сейчас, и невозможно было тогда представить, что он станет описывать свою жизнь такими словами, как «приходится» и «деваться некуда».

Прижатая к его груди курткой, Нэла смотрела Антону прямо в глаза. Наверное, от этого ее взгляд показался ему слишком испытующим.

– Характер у меня, понимаешь… – В его голосе мелькнули виноватые интонации. – Дядька говорит, из Романова все такие.

– Какие – такие?

– К спокойной жизни не подходящие. Страха у нас нет. Там же, в Задонщине этой, никто жить не хотел. Половцы, набеги – кому охота? Ну вот только такие, как я, и оставались.

Про степной городок Романов Нэла знала, пожалуй, уже больше, чем он. Про царский указ – что если кто церковь пограбит или у мужа жену уведет, то может идти в вотчину к боярину Романову и оттуда выдачи не будет, – она прочитала в первую же свою неделю в Бонне; в университетской библиотеке были книги об этом. Она тогда думала только об Антоне, ей казалось важным, даже главным все, о чем он упоминал лишь мельком, и она эти книги нашла.

– И что ты собираешься делать? – спросила Нэла.

– Нэл… – Антон замолчал, потом вдохнул и выпалил: – Выходи за меня, а? Ты не думай, – быстро добавил он, – я не сломаюсь. Всего добьюсь, все у тебя будет.

Он говорил такую ерунду, что Нэла рассердилась.

– Это все, что ты можешь мне сказать? – спросила она.

– А что еще?

Его взгляд стал растерянным.

– По-твоему, замуж выходят для того, чтобы все было?

– А…

Наверное, он хотел сказать «а для чего же?», но догадался, что это рассердит ее еще больше. Она завела руку себе за плечо и стала дергать язычок молнии. Антон расстегнул куртку, и она высвободилась из его объятий.

– Ты мне ни слова не сказал! – воскликнула Нэла. – Вообще ни единого человеческого слова!

Он молчал, глядя себе под ноги. Еще минута, и она побежала бы прочь по аллее. Но Антон наконец поднял глаза.

Насколько мало он умел выражать свои мысли словами, настолько много выражал его взгляд. Это было странно для Нэлы – слова значили для нее очень много, в них вмещался весь мир. И вдруг оказалось, что жизнь имеет какое-то другое выражение, непривычное для нее, но гораздо более сильное, чем она могла предположить. И более того она поняла: слова могут лгать, но то, что она видит сейчас в глазах Антона – сплошная и ясная правда.