Выйдя на улицу, Леонид провел по лицу ладонями, словно хотел умыться холодным весенним воздухом. Но щеки все равно пылали, водка кружила голову. А может, и не водка, ведь он выпил немного.

Фонари горели тускло, с середины бульвара доносились громкие крики – кто-то кого-то грозился побить. Вслед за криками раздался женский визг, но в нем слышалась не просьба о помощи, а подначка «дай ему, Коська, пущай знает!» – и Леонид обрадовался, что можно не обращать на этот визг внимания. На мгновенье ему стало неловко от того, что он воспринял бы сейчас просьбу о помощи лишь как досадную помеху, но тут же он забыл о своей досаде.

Обо всем он забыл. Он был уверен, что необыкновенная донна сейчас выйдет на улицу, и не было силы, способной сдвинуть его с места до ее появления.

Она вышла через пять минут – появилась не из двери, ведущей в трактир с бульвара, а из удаленной арки; видимо, там было что-то вроде служебного выхода. Она была в темном пальто и в маленькой шляпке без полей, но Леонид сразу узнал ее по высокой узкой фигуре, а еще больше по тому, как стремительно забилось у него сердце при ее появлении. На мгновенье он растерялся – понял вдруг, что не знает, с чем к ней подойти. Высказать комплимент ее голосу? У него даже цветов нет, и, возможно, она воспримет как вульгарность такой подходец у трактира.

Неизвестно, что он решил бы за те несколько секунд, которые она шла от угла дома, но тут дверь трактира снова открылась и из нее появилась компания – три человека оказались между Леонидом и певицей. Та остановилась, а он досадливо поморщился из-за помехи, ожидая, впрочем, что посетители сейчас же пойдут куда им надо.

Но вышло иначе.

– Эх-ха ты спела! – громко произнес низенький, в пальто до пят, стоящий на шаг впереди двух других. – Прямо душу потешила, ей-бо! Ну, пошли теперь, что ли.

Он приглашающе махнул рукой и, повернувшись к ней спиной, неторопливо двинулся вперед, словно она обязана была последовать за ним. Два его спутника остались на месте. Леонид не видел их лиц, но приземистые, похожие друг на друга фигуры показались ему мрачными, даже зловещими.

А ее лицо было ему видно – она успела уже подойти совсем близко. Она показалась ему еще красивее, чем на эстраде. Глаза ее, возможно, были черными, а возможно, наоборот, прозрачными и потому вбирающими в себя вечернюю тьму. Но вне зависимости от цвета они производили завораживающее впечатление из-за яркого своего блеска и дивной формы.

«Франжипан, – мелькнуло у Леонида в голове. – При чем франжипан? Ах да, миндаль».

Глаза у нее были именно такие, которые называют миндалевидными, уголки почти касались висков. Их выражение сначала было Леониду непонятно, но потом она качнулась вперед, тут же сделала шаг назад, и он понял, что она или колеблется, или чего-то боится.

– Ну? – Коротышка в длинном пальто обернулся. – Чего стоишь?

Усмешка, появившаяся на ее губах, была больше похожа на судорогу. Она поднесла к лицу букет, который держала в руках, словно хотела смахнуть с губ эту судорогу, для нее, казалось, мучительную.

– То-то, – с непонятным Леониду удовлетворением хмыкнул при этом коротышка. – Давай-давай, время деньги. Твои.

Он едва заметно кивнул своим спутникам и возобновил неспешное движение, а они шагнули к ней. Но тут она сделала нечто такое, чего от нее, вероятно, не ожидали – размахнулась и швырнула букет на проезжую часть, подальше от себя. Розы упали в лужу, плеснув как рыбы.

Один из приземистых бросился доставать букет из лужи, а второй схватил ее за руку. Она не вскрикнула, но ситуация была так очевидна, что призывы о помощи Леониду и не требовались.

Он не был записным драчуном даже в детстве, но все-таки детство его прошло не в пажеском корпусе и кое-какие навыки самозащиты у него имелись. Да и не надо было никаких особых навыков, чтобы левой рукой схватить приземистого типа за хлястик короткого пальто и, отшвырнув таким образом в сторону, тут же ударить правой в подбородок. Такой удар, особенно неожиданный, вывел бы из строя любого; это и произошло.

Но произошло лишь с первым, а был еще второй, о нем Леонид тоже помнил, вернее, подразумевал его существование, и не столько разумом, сколько нервными окончаниями. Когда этот второй бросился на него справа, он качнулся вперед так, чтобы его плечо оказалось между нападающим и девушкой, и едва тот налетел на его плечо, сразу же повторил удар снизу вверх под подбородок, благо, возясь с букетом, второй не заметил, от чего упал первый.

Все это, может, и производило эффектное впечатление, но Леонид знал, что эффект будет недолгим. Не убил же он этих крепких мужичков, сейчас оба поднимутся на ноги и начнут действовать слаженно, и уже с пониманием ситуации.

В общем, мешкать не следовало. Ленид схватил девушку за руку. Он боялся, что она вырвется – с какой стати ей следовать за каким-то неизвестным человеком, как она может быть уверена, что он лучше этих двоих? – и они потеряют из-за этого драгоценные секунды. Но она не стала сопротивляться, а, не произнеся ни слова, побежала вместе с ним вниз по Рождественскому бульвару.

То, что почти в каждом доме был трактир или пивная, оказалось кстати: на тротуаре толпились входящие и выходящие посетители, и Леонид с его неожиданной спутницей смешивались с ними.

– Прошу вас, – сказал он, наконец открывая перед нею дверь своего парадного.

Она помедлила мгновенье, но вошла.

Лампочки внизу давно были вывинчены, до третьего этажа, где начиналось тусклое освещение, пришлось подниматься в полной темноте, но, оглядываясь, Леонид видел, как блестят ее глаза. Удивительным образом они блестели, без источника внешнего света.

– Мне кажется, вам лучше переждать некоторое время у меня, – сказал Леонид. – Потом я провожу вас домой, если позволите.

– Зачем вы это сделали? – с досадой произнесла она.

– Что сделал? – не понял он.

– Ах, уже неважно! – Она взглянула на дверь его квартиры так сердито, будто та была в чем-то виновата. – Пойдемте, деваться теперь некуда.

Он отпер дверь, и они вошли.

Квартира, в которой Леонид вскоре после выпуска из ВХУТЕМАСа получил, как счастливый лотерейный билет, комнату, была самой обычной московской коммуналкой, то есть состояла из пятнадцати комнат и длинного коридора, завершающегося довольно просторной кухней. Вернее, квартиру эту можно было считать даже не обычной, а особенно удобной, потому что все комнаты были отдельные, не образовывали анфиладу, и не приходилось, следовательно, как в других коммуналках, подолгу топтаться в выстуженной прихожей, дожидаясь, пока жилец первой проходной комнаты откроет дверь и позволит пройти через свое обиталище дальше.

До сегодняшнего вечера он именно так и считал – что жилищные условия у него вполне сносные. Но войдя в квартиру вместе с этой девушкой, а она была не первой девушкой, с которой он сюда входил, Леонид вдруг устыдился убожества своего жилья – тусклой голой лампочки, освещающей коридор, корзин, сундуков, разнообразного хлама у каждой двери, сырости, не выветривающейся после вечной чьей-нибудь стирки, угарного чада, исходящего от угольных утюгов после вечной же глажки…

Он покосился на свою спутницу, благо свет, хоть и тусклый, позволял ее теперь рассмотреть. Она вовсе не напоминала Принцессу на горошине, такую, которая была нарисована в его детской книжке сказок Андерсена. Неизвестно, какой она бывала обычно, но сейчас явно сердилась, это выражение было особенно заметно в правильных чертах ее лица. Ему стало неловко, и он поспешил открыть дверь в свою комнату.

За два года Леонид ничем не приукрасил свое жилище, это тоже стало для него очевидно лишь теперь, и он устыдился этого, потому что спартанская скудность обстановки показалась ему свидетельством скудности собственной личности. Никогда ему такое даже в голову не приходило, и вот поди ж ты!

Она прошла в комнату, огляделась. Усмехнулась? Он рассердился на себя за такую подозрительность. Чего ему стесняться? Чисто в комнате, и довольно.

– Располагайтесь, пожалуйста, – сказал он. И, спохватившись, представился: – Леонид Федорович Гербольд.

Он ожидал, что она назовет свое имя, но вместо этого девушка сказала:

– Необычная фамилия. Что она означает?

– Понятия не имею. – Леонид пожал плечами. – Происходит от древних воинов, насколько мне известно, новгородских или псковских. Я сам из Пскова. А вас как зовут? – после ее бесцеремонного вопроса счел возможным поинтересоваться он.

– Донка, – ответила она.

– Как, простите? Донна…

– Не донна. – Она покачала головой, глаза блеснули, но уже не сердито, а лукаво. – Донка.

– А… по отчеству? – с глупой растерянностью спросил Леонид.

– Можно просто Донка. Это мое полное имя.

Теперь уже было видно, что она сдерживает смех, и он не понимал, что это означает. Дразнит его, что ли? Но даже если так – в ее смеющихся глазах сверкала жизнь и было такое обаяние, что все остальное не имело значения.

– Мне кажется, вам стоит побыть здесь хотя бы час, – сказал Леонид. – Могу предложить чаю. Или вина, – добавил он, вспомнив о «Телиани» и сразу же о том, что к вину нет ни конфет, ни фруктов, ни хоть булки, что ли.

– Не надо.

Она все-таки сняла пальто, и Леонид взял его из ее рук вместе с большой сумкой, в которой, вероятно, лежали сценические костюмы. Он тут же вспомнил эстраду, на которой она пела и плясала в клубах дыма, и поразился тому, как это могло быть. Невозможным казалось соединить ее глаза, и плечи, и волны ярко-русых волос на плечах с тем дымом, и шумом, и пьяными выкриками.

– Вы прекрасно пели, – сказал он.

Банальность собственных слов раздосадовала его, она была вызвана смятением, непривычным для него состоянием. Но Донка не усмехнулась, как он ожидал, не поморщилась, а сказала, глядя на него прямым взглядом:

– Благодарю вас. Я видела, как вы слушали.

Прямота ее взгляда развеяла его смятение, и он спросил:

– Отчего вы рассердились на меня?

– Ах, не на вас! – махнула рукой она. – Только на то, что вы вмешались.

– Но я…

Леонид хотел сказать, что в той ситуации невозможно было не вмешаться, потому что ей угрожала настоящая опасность, но она перебила его:

– Я ценю ваше благородство, оно избавило меня от унижения. Но оно же и лишило меня работы, совершенно лишило, а значит, к унижению я все равно приду, только чуть позже. Не намного позже, думаю.

– Но почему? – Он не понимал ее логику, это уязвляло его. – Что дает вам основание полагать, будто вы потеряете работу?

– Нас слишком много. – Донка пожала плечами. – Вы себе не представляете, что творится на актерской бирже. Там столпотворение, а люди сплошь одаренные, просто блестящие. В приличные театры не попасть, да что там в театры, даже в приличные рестораны не устроиться выступать. Только пивная эстрада остается, да и на ней конкуренция, потому порядки очень жестки.

– Но ведь заведений вроде этого «Франжипана» в Москве многие сотни! – воскликнул Леонид.

Он не мог представить, чтобы такая актриса, как она, должна была страдать от конкуренции, ее превосходство над заурядностью казалось ему слишком очевидным. Наверное, недоумение и возмущение явственно выразились на его лице, потому что Донка сказала:

– Таких, как я, тоже много, Леонид Федорович. Гораздо больше, чем пивных. И всем нам приходится ходить по струнке, иначе любого из нас просто вышвырнут вон с волчьим билетом. – Тут ее глаза сузились, и она жестко проговорила: – Нам не приходится спорить с такими, как Жох.

– Как кто?.. – не понял Леонид.

– Жох, – повторила она. – Тот, что подарил мне эти треклятые розы.

– И что же за великая птица этот Жох? – пожал плечами Гербольд.

– Вы зря так скептичны. Он хозяин этого заведения. И не только этого. И то, что он преподнес букет… У нас это считается твердым признаком того, что я… В общем, я не должна была его принимать. Но я… растерялась.

В ее голосе действительно послышалась нотка растерянности, а в глазах промелькнуло что-то такое жалкое, что у Леонида сжалось сердце.

Кажется, Донка и сама поняла, что ее растерянность стала очевидна, и рассердилась на себя за это. Она резко поднялась со стула, подошла к окну, отодвинула край занавески и, отвернувшись от Леонида, стала смотреть на улицу.

– Послушайте, – сказал Леонид уже совершенно ровным голосом; он умел контролировать свои эмоции. – Я полагаю все это каким-то надуманным ритуалом. Актерам всегда дарят цветы, это не означает ровно ничего, кроме восхищения талантом.

– Прежде было так, – кивнула она. – Но теперь переменилось. Вы забыли, как женщины вынуждены были отдаваться за кусок хлеба, притом буквально за кусок?

Ее лицо исказила при этих словах такая болезненная гримаса, что всю ее красоту словно тряпкой стерли.

– Это кончено навсегда, – твердо сказал Леонид. – Гражданская война кончена, голод и унижение вместе с нею.

– Вы взрослый человек, а говорите как наивный ребенок.

Донка резко задернула занавеску и пошла к двери.

– Постойте!

Леонид сделал шаг ей наперерез и тут же устыдился этого. Но Донка не обратила внимания ни на его жест, ни тем более на стыд. Если бы он вздумал взять ее за руку сейчас, как недавно на улице, она, пожалуй, дала бы ему пощечину, это он понял по тому, как сверкали теперь ее глаза.

– Позвольте мне проводить вас… – Он устыдился своих заискивающих интонаций. – Хотя бы взять вам извозчика.

– Я сама в состоянии это сделать.

Как только из прихожей донесся стук закрывающейся входной двери, Леонид выскочил из комнаты. Спускаясь по лестнице, он услышал, как хлопнула дверь парадного, а в ту минуту, когда выбежал на улицу, увидел отъезжающего от тротуара извозчика.

Рациональный его разум говорил, что невозможно влюбиться с первого взгляда, с ним этого не случалось никогда, и сейчас он не мог назвать любовью то, что чувствовал, глядя вслед уезжающей Донке. Но что означало смятение, охватившее его, как только она исчезла в темноте? Он не знал.