Тридцать один
— Подожди.
Мэтью сидел в инвалидной коляске, сжимая в руке липкую кисть. Сердце колотилось.
Ему говорили, что она придет, но он забыл, потом вспомнил и снова забыл. С ним такое порой случалось. Слова терялись в спутанной схеме мозга. Сейчас уже реже, но все же бывало.
А может, он просто не поверил. Или подумал, что ему это показалось, или они так сказали, только чтобы он улыбнулся, надеясь, что он забудет.
Порой он целые дни проводил точно в тумане, и невозможно было различить ни слова, ни мысли, ни предложения. Только боль.
Но она здесь. Он годами мечтал, чтобы она вернулась, снова и снова прокручивал в голове, как это будет. Представлял, перебирал образы. Подыскивал слова для этого момента, для нее, когда они останутся вдвоем в этой комнате, он не будет волноваться, нервное напряжение не лишит его дара речи, здесь он сможет притвориться, будто к такому, как он, стоило возвращаться.
Он старался не думать о своем обезображенном лице и ноге, которая так и не восстановилась. Он отдавал себе отчет, что порой у него путаются мысли и слова разбегаются от него, точно непослушные животные. Он слышал, как его некогда уверенный голос осекается, выговаривает идиотские фразы, и думал: «Не может быть, это не я». Но это был он.
Он уронил мокрую кисточку, вцепился в подлокотники каталки, заставил себя подняться, застонал от боли, устыдился собственного стона, но сдержаться было невозможно. Заскрипел зубами, переставил ногу. Он слишком увлекся картиной, той самой, что звалась «Она», — о ночи на берегу, которую помнил, — вот и засиделся без движения.
Он неуклюже поковылял вперед, припадая на ногу; наверно, она подумала, что он того и гляди рухнет. Он и правда частенько падал, но вставал еще чаще.
— Мэтью? — она устремилась к нему.
Она была такая красивая, что он едва не расплакался. Ему хотелось сказать ей, что когда рисует, то чувствует, помнит ее, что рисовать начал в лечебнице, для реабилитации, и увлекся не на шутку. Порой, работая над картиной, он забывал обо всем — о боли, о том, что было, об утрате; представлял себе будущее с Лени, их любовь, как солнце и теплую воду. Представлял, что у них дети, что они вместе стареют. Проживают общую жизнь.
Он отчаянно пытался подобрать слова, будто вдруг очутился в темной комнате. Вроде и знаешь, где дверь, а найти не можешь.
Дыши, Мэтью. Когда нервничаешь, становится только хуже.
Он вдохнул, выдохнул. Прихрамывая, подошел к тумбочке, вытащил коробку с письмами, которые она прислала ему давным-давно, когда он был в больнице, и другими, теми, которые она отправляла убитому горем мальчишке в Фэрбанкс. По этим письмам он заново научился читать. Он протянул ей письма, не в силах задать вопрос, который не давал ему покоя: почему ты перестала писать?
Лени потрясенно смотрела на письма.
— Ты их сохранил? После того как я тебя бросила?
— Твои письма, — произнес он. Слова растягивались. Ему надо сосредоточиться, чтобы составить из них нужные сочетания. — Так я. Снова научился читать.
Лени не сводила с него глаз.
— Я молился. Чтобы ты. Вернулась.
— Мне и самой этого хотелось, — прошептала она.
Он улыбнулся, чувствуя, как ползет вниз краешек глаза, и зная, что из-за этого выглядит еще более жутко.
Она обняла его, и он удивился, до чего они подходят друг другу. После того как его вернули к жизни, свинтили, перетянули, они все равно друг другу подходят. Она коснулась его обезображенного лица:
— Ты такой красивый.
Он крепче обнял ее, стараясь успокоиться. Его вдруг отчего-то охватил испуг.
— Что с тобой? Тебе больно?
Он не знал, как объяснить, что чувствует, а может, боялся, что если признается, то разочарует ее. Все эти годы без нее он тонул, она была берегом, до которого он стремился доплыть. Но она, конечно же, посмотрит на его изувеченное, лоскутное лицо и сбежит, а он снова погрузится в темную пучину одиночества.
Он отстранился, проковылял к каталке и сел, закряхтев от боли. Зря он ее обнял, почувствовал, как она прижалась к нему. Как теперь об этом забыть? Он пытался вернуться в привычную колею, но заблудился. Его трясло.
— Где. Ты была?
— В Сиэтле. — Она подошла к нему. — Долго объяснять.
Она прикоснулась к нему, и его мир снова треснул — или разбился. Как-то так. Ему хотелось упиваться этим мгновением, зарыться в него, как в груду мехов, согреться, но это неправда, это опасно.
— Расскажи.
Она покачала головой.
— Я тебя. Разочаровал.
— Ну что ты, Мэтью, вовсе нет. Если уж кто и обманул мои ожидания, так это я сама. И всегда обманывала. Это ведь я тебя бросила. Тогда, когда больше всего была тебе нужна. Если ты не сумеешь меня простить, я пойму. Я и сама себя не прощаю. Я это сделала потому, что… в общем, хочу тебя кое с кем познакомить. А потом, если захочешь, поговорим.
Мэтью нахмурился:
— Кое с кем. Познакомить?
— Да, он на улице с твоим папой и Аткой. Пойдем.
Он.
Его охватила такая глубокая досада, что пробрала до скрепленных болтами костей.
— Не хочу я знакомиться. С этим твоим.
— Ты сердишься. Я понимаю. Ты всегда говорил, нельзя бросать тех, кого любишь, а я тебя бросила. Сбежала.
— Замолчи. Уходи. Пожалуйста. Уходи.
В глазах Лени стояли слезы. Она была такая красивая, что у него перехватило дыхание. Ему хотелось плакать, кричать. Сумеет ли он ее отпустить? Он так ждал этой минуты, ждал все годы, которые помнил, несмотря на боль, от которой плакал во сне, каждый день просыпался с мыслью: «Она» — и пытался жить дальше. Миллион раз представлял себе, как они встретятся, но такое ему в голову не приходило. Что она вернется, чтобы попрощаться.
— У тебя есть сын, Мэтью.
Порой с ним такое случалось. Он слышал не те слова, верил в то, чего на самом деле не говорили. Его травмированный мозг. Не успел он подготовиться, прибегнуть к привычным средствам защиты, как на него обрушилась боль этих слов. Ему хотелось объяснить ей, что он просто ее не понял, но он сумел лишь завыть, протяжно зарычать от боли. Слова его покинули, остались голые чувства. Покачнувшись, он поднялся с кресла, попятился и врезался в кухонный стол. Поврежденный мозг говорил ему то, что он хотел слышать, а не то, что она на самом деле сказала.
Лени подошла к нему. Он видел, как ей больно. Наверно, считает его совсем идиотом. Ему стало стыдно, и он отвернулся.
— Уходи. Если собираешься. Уходи.
— Мэтью, пожалуйста. Хватит. Я знаю, что причинила тебе боль. — Она потянулась к нему: — Мэтью, прости меня.
— Уходи. Пожалуйста.
— У тебя есть сын, — медленно проговорила она. — Сын. У нас есть сын. Ты меня понимаешь?
Он нахмурился:
— Ребенок?
— Да. Я его привезла, чтобы вас познакомить.
Сперва он почувствовал огромную радость. Сын. Его ребенок. Их ребенок. Мэтью едва не расплакался, не в силах стерпеть скорую утрату.
— Посмотри на меня, — негромко попросил он.
— Смотрю.
— У меня такой вид. Словно меня сшивали по частям. На паршивой машинке. Порой больно. Так, что не могу говорить.
Я два года не мог перестать. Мычать и кричать. И сказать первое. Настоящее слово.
— И?
Он вспомнил, как когда-то мечтал научить сына всему, что умел; теперь же все эти надежды рухнули. Он сломлен, где же ему удержать другого.
— Я не смогу взять его на руки. Посадить. На плечи. Он испугается. Такого отца.
Он знал, что Лени услышала тоску в его голосе. Отец. Вселенная в слове из четырех букв.
Она коснулась его лица, провела пальцами по шрамам, заглянула в зеленые глаза.
— Знаешь, кого я вижу? Человека, который мог умереть, но не сдался. Я вижу человека, который переборол себя и заново научился говорить, ходить, думать. Каждый твой шрам разбивает мне сердце и собирает снова. Ты боишься того же, чего все родители. Я вижу человека, которого люблю всю жизнь. Отца нашего сына.
— Не знаю. Как.
— Никто не знает. Поверь мне. Ты же сможешь взять его за руку? Научишь рыбачить? Сумеешь сделать ему бутерброд?
— Он будет меня стесняться, — ответил Мэтью.
— Дети крепкие, как и их любовь. Поверь мне, Мэтью, ты справишься.
— Не в одиночку.
— Не в одиночку. Мы с тобой вместе, как и должно быть. Вместе мы справимся. Да?
— Обещаешь?
— Обещаю.
Она обхватила его лицо ладонями, привстала на цыпочки и поцеловала. С этим поцелуем, так похожим на другой, давний поцелуй, вечность тому назад, когда два подростка верили, что все будет хорошо, он почувствовал, как восстанавливается его мир.
— Пойдем, я вас познакомлю, — прошептала Лени, не отрываясь от его губ. — Он похрапывает совсем как ты. И вечно налетает на мебель. И обожает стихи Роберта Сервиса.
Она взяла его за руку. Они вышли из домика. Мэтью прихрамывал, крепко опираясь на руку Лени, она его поддерживала.
Молча прошли через рощицу, мимо дома, который превратился в первоклассную базу для рыбалки, к новой лестнице.
На берегу, как всегда, толпились постояльцы в новехоньких дождевиках, купленных специально для Аляски. Гости рыбачили у кромки прибоя, над водой с криками вились птицы в ожидании поживы.
Одной рукой Мэтью сжимал ладонь Лени, другой опирался на перила и медленно, прихрамывая, спускался по лестнице.
Справа на берегу пила пиво Марджи-шире-баржи. Алиеска в заливе учила туристов управлять каяком. Папа с Аткой стояли рядом с ребенком, белокурым мальчишкой, который сидел на корточках над большой фиолетовой морской звездой.
Мэтью замер.
— Мама! — крикнул мальчишка, увидев Лени, вскочил, и лицо его озарилось улыбкой. — Ты знала, что у морских звезд есть зубы? Я видел!
Лени посмотрела на Мэтью.
— Это наш сын, — сказала она и отпустила его руку.
Он поковылял к мальчишке, остановился, хотел наклониться, но рухнул на одно колено, скривился и застонал от боли.
— Ты рычишь, как медведь. Я люблю медведей, и мой новый дедушка тоже. А ты?
— Я тоже люблю медведей, — неуверенно ответил Мэтью.
Глядя в лицо сына, он видел собственное прошлое. Он вдруг вспомнил все, о чем забыл, — как лежит в ладони лягушачья икра, как порой зайдешься от смеха, затрясешься всем телом; вспомнил истории, которые читали у костра, вспомнил, как играли на берегу в пиратов, как строили крепости на деревьях. Все, чему он мог научить сына. На что он только ни надеялся за эти годы, во что ни стремился верить даже тогда, когда было нестерпимо больно, но о таком не осмеливался и мечтать.
Мой сын.
— Я Мэтью.
— Правда? А я Мэтью-младший. Но все зовут меня Эмджей.
Мэтью охватило незнакомое чувство. Мэтью-младший. Мой сын, подумал он опять. Как ни силился, но улыбнуться не смог, и почувствовал, что плачет.
— Я твой папа.
Эмджей взглянул на Лени:
— Мам?
Лени подошла к ним, положила руку на плечо Мэтью, кивнула:
— Да, Эмджей, это он. Твой папа. Он давно мечтал с тобой познакомиться.
Эмджей ухмыльнулся, обнажив щербины вместо двух передних зубов. Бросился к Мэтью и так сильно его обнял, что оба рухнули на землю. Эмджей расхохотался. Наконец они сели, и Эмджей спросил:
— Хочешь, звезду покажу?
— А то, — ответил Мэтью.
Мэтью попытался встать, оперся рукой о землю. К ладони прилипли осколки ракушек, больная нога подкосилась, и он упал. Лени взяла его за руку и снова помогла встать.
Эмджей несся к воде и на бегу что-то тараторил.
Мэтью не мог сдвинуться с места: ноги не шли. Он стоял, учащенно дышал и немного боялся, что все это разобьется, как стекло, от малейшего прикосновения. От дыхания. Мальчишка, так похожий на него, стоял на берегу, светлые волосы его золотились на солнце, края штанин промокли в соленой воде. Он смеялся. В нем Мэтью увидел всю свою жизнь: прошлое, настоящее, будущее. Такие минуты — блаженные мгновения в сумасшедшем, порой невозможно опасном мире — меняют жизнь.
— Лучше иди к нему, — сказала Лени. — Если уж наш сын чего хочет, то не может потерпеть ни минуты.
«Господи, как же я ее люблю», — подумал Мэтью, взглянул на Лени, но промолчал: голос пропал, исчез в этом новом мире, где все переменилось. В котором он стал отцом.
Давным-давно, когда все только начиналось, они с Лени были просто подростками, каждый со своим горем. Быть может, все случилось так, как должно было, и каждый из них переплыл собственный океан (она — утраченной любви и потери, он — боли), чтобы снова встретиться там, где их дом.
— Зато я могу.
Он заметил, какое впечатление произвели на нее эти слова.
— Я хотела остаться с тобой. Я хотела…
— Знаешь, за что я люблю тебя больше всего, Ленора Олбрайт?
— За что?
— За все.
Он обнял ее и поцеловал. В этом поцелуе слились и его чувства к ней, и надежды на будущее. Наконец он неохотно ее отпустил, отстранился, они молча смотрели друг на друга и понимали без слов, по вдохам и выдохам. Это начало, подумал он, начало в середине, неожиданное и прекрасное.
— Иди уже, — наконец проговорила Лени.
Осторожно ступая по гальке, Мэтью направился к мальчишке у кромки прибоя.
— Давай скорее, — махнул ему Эмджей; у его ног лежала большая фиолетовая морская звезда. — Она тут. Смотри! Папа, смотри.
Папа.
Мэтью подобрал плоский темно-серый голыш, крохотный, как новое начало, отполированный морем. Весит ровно столько, сколько нужно, и размер подходящий. Он протянул камешек сыну:
— На-ка. Сейчас я тебе покажу. Как пускать. Блинчики. Это здорово. Твою маму я тоже научил. Их пускать. Давным-давно…
* * *
— Он всегда верил, что ты вернешься. — К Лени подошел мистер Уокер. — Говорил, что если бы ты умерла, он бы это понял. Почувствовал бы. Первое его слово было «она». Мы догадались, что это ты.
— Как мне искупить вину за то, что я его бросила?
— Ну что ты, Лени. Это жизнь. Не всегда выходит так, как ожидаешь. — Он пожал плечами. — И Мэтью это знает, пожалуй, лучше всех.
— Как он все-таки себя чувствует?
— По-всякому. И больно бывает, и трудно. Когда нервничает, ему нелегко сформулировать мысли, но он самый лучший проводник по реке, и туристы его обожают. Работает волонтером в лечебнице. Ну а картины ты видела. Наверно, такой вот дар послан ему в качестве компенсации. Конечно, жизнь у него необычная, не как у всех. Не такая, как вы мечтали в восемнадцать лет.
— Мне тоже бывает трудно, — тихо ответила Лени. — Да и потом, тогда мы были детьми. А сейчас уже взрослые.
Мистер Уокер кивнул.
— Я тебя хочу спросить вот о чем. Остальное потом. — Он повернулся к ней: — Ты приехала насовсем?
Лени выдавила улыбку. Она и не сомневалась, что он подошел к ней, чтобы спросить именно об этом. У нее тоже сын, так что она понимала Тома. Он не хотел, чтобы Мэтью причинили боль.
— Я понятия не имею, как сложится моя новая жизнь, но да, я приехала насовсем.
Он положил ей руку на плечо.
Эмджей подпрыгнул:
— Ура! Получилось! Я пустил блинчик! Мамочка, ты видела?
Мэтью обернулся к Лени и улыбнулся. Как же они с сыном похожи! Стоят бок о бок и улыбаются ей, а над головой у них — васильковое небо. Одного поля ягоды. Два сапога пара. Начало новой жизни, полной любви.
* * *
За эти годы она так часто думала об этом, что воспоминание практически превратилось в миф, однако только сейчас Лени осознала, что совсем забыла, как на самом деле волшебна летняя ночь, когда не заходит солнце.
Она сидела за столом для пикника в бухте Уокеров. Сладковатый запах печеного маршмеллоу мешался с соленым ароматом беспечных волн, омывавших берег. Эмджей у кромки прибоя закидывал спиннинг, крутил катушку, подтягивал леску к себе. По одну руку от него стоял мистер Уокер, подсказывал, как правильно закидывать, помогал, если леска путалась или за что-то цеплялась. По другую руку рыбачила Алиеска. Лени догадывалась, что Эмджей уже спит на ходу.
Как ни было приятно здесь сидеть, упиваясь картиной новой жизни, Лени понимала, что надо собраться с силами и сделать кое-что важное. Она чувствовала это каждую минуту, точно руку на плече, которая мягко напоминала: не уклоняйся.
Лени вылезла из-за стола. Она совсем разучилась определять время по цвету неба — ярко-аметистового, усыпанного звездами, — а потому взглянула на часы: двадцать пять минут десятого.
— Ты куда? — спросил Мэтью, взял ее за руку, но она мягко отстранилась, и он ее отпустил.
— Хочу проведать старый дом.
Он поднялся, наступил на искалеченную ногу и поморщился от боли. Лени понимала, что ему трудно провести целый день на ногах.
Она погладила его по испещренной шрамами щеке:
— Ну, я поехала. Я видела у дома велосипед. Мне просто хочется там постоять. Я скоро вернусь.
— Но…
— Я сама справлюсь. Я же вижу, тебе больно. Останься с Эмджеем. Вернусь, и мы его уложим. Я тебе покажу игрушки, без которых он не засыпает, и расскажу его любимую сказку. Про нас.
Она чувствовала, что Мэтью хочет ей возразить, но это ее прошлое, ее бремя. Она отвернулась, подошла к лестнице и поднялась на лужайку. На веранде дома еще сидели постояльцы, громко разговаривали и смеялись. Наверно, оттачивали рыбацкие байки, которые потом повезут домой.
Лени взяла велосипед из стойки у дома, оседлала его, медленно покатила по топкой торфянистой тропинке, пересекла главную дорогу, повернула направо, к концу дороги.
Показалась стена. Точнее, то, что от нее осталось. Доски разрубили на куски, сорвали со столбов; куча потемневших от времени и непогоды обломков поросла мхом.
Марджи-шире-баржи и Том. Может, Тельма. Лени представила, как они пришли сюда, не помня себя от горя, и топорами разнесли забор в щепу.
Она свернула на подъездную дорожку, которая по колено заросла травой и сорняками. Тьма насосом откачала свет; тишина стояла такая, как бывает лишь в лесу и заброшенных домах. Лени пришлось налечь на педали.
Наконец она выехала на поляну. Слева показался дом. Время и непогода его не щадили, но он устоял. Рядом виднелись пустые, с просевшими крышами загоны для скота; калиток нет, забор сломали хищные звери, внутри, скорее всего, поселились какие-нибудь грызуны. Брошенный во дворе хлам порос высокой травой, пестревшей ярко-розовым иван-чаем и колючей заманихой; там-сям валялись груды ржавого железа и трухлявых дров. Старый пикап осел, припал к земле, точно дряхлый конь. Пирамидой торчала коптильня, серебристые плесневелые доски завалились друг на друга. А вот бельевые веревки, как ни странно, уцелели, и висевшие на них прищепки прыгали на ветру.
Лени слезла с велосипеда, осторожно положила его в траву и направилась к дому, не чувствуя под собой ног. Вокруг зудели комары. На пороге Лени остановилась, подумала: «Ты справишься» — и открыла дверь.
Казалось, она вернулась в прошлое, в первый их день здесь. Тогда пол тоже был усыпан дохлой мошкарой. Все как прежде, только покрылось пылью.
В памяти всплыли слова, голоса, образы из давних лет. Хорошее, плохое, смешное, ужасное. Все молниеносно пронеслось перед глазами.
Она сжала висевшее на шее костяное сердечко, свой талисман, и острый кончик впился в ладонь. Лени бродила по дому, гремела кислотными бусинами, дарившими родителям иллюзию уединения. В их спальне обнаружилась пыльная груда вещей, напомнивших Лени о том, как они когда-то жили. На кровать свалены в беспорядке шкуры. На крюках висят куртки. Стоят ботинки с отъеденными носами.
Лени заметила старую папину бандану с двухсотлетним человеком, сунула в карман. Мамину замшевую ленту для волос повязала на запястье — вместо браслета.
На полу чердака валялись книги с объеденными пожелтевшими страницами, в них явно поселились мыши, как и в ее матрасе. Воняло пометом. Затхлый, противный запах.
Запах забвения.
Лени слезла по лестнице с чердака, спрыгнула на грязный пол, огляделась.
Сколько воспоминаний. Наверно, ей жизни не хватит их перебрать. Она пока не понимала, каково ей здесь, но знала, верила, что сумеет вспомнить и хорошее. Плохое не забудет, но и цепляться за него не станет. «Там было здорово, — сказала мама. — Настоящее приключение».
Дверь за ее спиной открылась, послышались неровные шаги. К ней подошел Мэтью.
— Нечего тебе одной, — только и сказал он. — Хочешь. Отремонтируем? Будем здесь жить?
— Почему нет. Или сожжем и выстроим новый дом. Зола — отличное удобрение.
Она и сама пока не понимала, чего хочет. Знала лишь, что после стольких лет разлуки наконец вернулась в тайгу, где обитает диковатый стойкий люд, в края, не похожие на другие, к величественной красоте, которая ее сформировала. Давным-давно она переживала из-за того, что исчезали девушки немногим старше ее самой. В тринадцать лет ей из-за этого снились кошмары. Теперь же она поняла, что существует масса способов пропасть, но куда больше — найтись.
* * *
Прошлое от настоящего отделяет тончайшая пелена, они живут в душе бок о бок. В прошлое перенестись легко — достаточно запаха моря в отлив, криков чаек, бирюзовой реки, что течет с ледников. Ветер доносит голос: правда или обман чувств? Здесь возможно и то и другое.
Жарким летним днем полуостров Кенай поражал буйством красок. На небе ни облачка. Горы — волшебная смесь бледнолилового, зеленого и голубого, как лед: долины, скалы, пики; там, где кончались леса, снег еще не сошел. Залив — лазурное зеркало, по которому лишь изредка пробегала рябь. По воде сновали десятки рыбацких лодок, каяков, каноэ. В такой день аляскинцам не сиделось на берегу. Лени знала, что весь Би-шопс-Бич, прямой песчаный берег под русской церковью в Хомере, сегодня запрудят пикапы, пустые лодочные прицепы, а некоторые безмозглые туристы будут гулять по берегу, искать съедобных моллюсков и так увлекутся, что угодят в приливную волну.
Есть вещи, которые не меняются.
Лени с Мэтью постояли на заросшем дворе ее старого дома, потом вместе вышли на травянистый холмик над берегом, здесь их уже ждали мистер и миссис Уокер, Алиеска и Эмджей. Алиеска улыбнулась Лени приветливо и тепло, словно хотела сказать: «Теперь мы вместе. Мы семья». За последние два дня, в вихре возвращения Лени на Аляску, им некогда было поговорить, но обе знали, что еще успеют пообщаться, сшить ткань жизней воедино. Это будет несложно, ведь их объединяют любимые люди.
Лени взяла сына за руку.
На берегу ее ждала толпа. Лени почувствовала, что на нее смотрят, отметила, что при ее приближении все смолкли.
— Мам, смотри, тюлень! Там рыбка выпрыгнула из воды! Ух ты. А мы сегодня с папой поедем на рыбалку? Тетя Али говорит, что лосось еще идет.
Лени оглядела друзей на берегу. Здесь собрался почти весь Канек, даже отшельники, которые заглядывали только в салун да изредка в универмаг. При ее появлении никто не проронил ни слова. Все расселись по лодкам. Лени слышала, как плещет волна о борт, как захрустели ракушки и галька, когда лодки спихнули в воду.
Мэтью подвел ее к плоскодонке. Надел на Эмджея яркожелтый спасательный жилет, усадил его на носу вперед спиной. Лени расположилась на корме. Они поплыли к остальным. Мэтью сидел посередине, на веслах.
Ясным солнечным ранним вечером в заливе стоял штиль. V-образный фьорд казался величественно-прекрасным в этом свете.
Лодки вышли из бухты и плыли рядом, порой стукаясь бортами. Лени огляделась. Том с новой женой, Аткой Уокер; Алиеска с мужем Дэрроу и сыновьями, близнецами-трехлетками; Марджи-шире-баржи, Натали Уоткинс, Тика Роудс с мужем, Тельма, Малышка, Тед, все Харланы. Лица ее детства. И ее будущего.
Лени почувствовала, что все взгляды обращены к ней. Она вдруг подумала, как счастлива была бы мама, если бы знала, что столько людей захотят с ней попрощаться. Догадывалась ли она, как они ее любят?
— Спасибо, — произнесла Лени, но неловкое это словцо затерялось в плеске волн о лодочные борта. Что же сказать? — Я не знаю, как…
— Просто расскажи о ней, — негромко посоветовал мистер Уокер.
Лени кивнула, вытерла глаза и заговорила так громко, как сумела:
— Пожалуй, не сыщешь другой женщины, которая приехала бы на Аляску настолько неподготовленной. Мама не умела ни готовить, ни хлеб печь, ни варенье варить. До приезда на Аляску ее навыки выживания ограничивались способностью приклеивать накладные ресницы и ходить на каблуках. Она даже привезла сюда крошечные фиолетовые шорты.
Лени вздохнула.
— Но она полюбила Аляску. Мы обе ее полюбили. Перед смертью мама мне сказала: «Возвращайся домой». И я поняла, что она имела в виду. Если бы она увидела, что вы собрались здесь ради нее, улыбнулась бы своей ослепительной улыбкой и сказала бы: лучше идите пить и танцевать. Вручила бы Тому гитару, спросила бы Тельму, каких глупостей та наделала, а Мардж задушила бы в объятиях. — Лени осеклась и огляделась, вспоминая. — Она была бы счастлива, что вы нашли время и собрались здесь, чтобы ее помянуть, оставив все дела. И попрощаться с ней. Она мне однажды сказала, что чувствует себя пустым местом, отражением других людей. Она так и не научилась себя ценить. Надеюсь, сейчас она смотрит на нас сверху и наконец понимает… как сильно ее любили.
Все согласно забормотали, несколько слов — и снова тишина. Глубокая скорбь молчалива и одинока. Отныне Лени будет слышать мамин голос лишь в воспоминаниях, мыслях, что текут в сознании, снова и снова пытаясь нащупать связь и смысл. Как все девушки, потерявшие мать, Лени будет копаться в душе, стараясь найти утраченную часть себя — мать, которая носила, кормила, любила ее. Лени станет и матерью, и ребенком. В ее душе мама доживет до старости и не умрет, пока Лени ее помнит.
Марджи-шире-баржи бросила в воду букет.
— Нам тебя не хватает, Кора, — сказала она.
Мистер Уокер бросил в море букет иван-чая. Тот ярко-розовым пятном проплыл мимо Лени.
Мэтью поймал ее взгляд. У него в руках был букет люпинов и иван-чая, который они утром собрали с Эмджеем.
Лени достала из коробки банку с пеплом. На одно прекрасное мгновение мир расплылся перед глазами, ей явилась мама, улыбнулась лучистой улыбкой, толкнула дочь бедром и сказала: «Давай танцуй».
Лени окинула взглядом лодки — яркие пятна на сине-зеленом фоне.
Открыла банку и медленно высыпала пепел в воду.
— Я люблю тебя, мама, — проговорила Лени, чувствуя, как в душе пускает корни печаль; теперь она так же неотделима от нее самой, как и любовь.
Они с мамой были не просто друзьями — они были союзниками. Мама говорила, что любит Лени больше всех на свете. Наверно, все родители так любят детей, подумала Лени. Она вспомнила, как мама ей сказала: «Любовь не тускнеет и не умирает». Она тогда говорила о Мэтью, но то же самое можно сказать о детях и матерях.
Она любила маму, сына, Мэтью и всех, кто сейчас собрался вокруг нее, крепкой и долговечной любовью, безграничной, как здешний простор, неизменной, как море. И чувство это было сильнее времени.
Лени наклонилась, бросила в воду розовый иван-чай; волна понесла букет к берегу. Лени проводила цветы взглядом. Она знала, что отныне будет чувствовать мамину ласку в дуновении ветерка, слышать ее голос в плеске прибоя. Быть может, порой расплачется, когда пойдет за ягодами, когда будет печь хлеб или почует запах свежего кофе. До конца своих дней она будет поднимать глаза в необозримое аляскинское небо, говорить: «Привет, мам» — и вспоминать.
— Я всегда буду тебя любить, — прошептала она ветру. — Всегда.
МОЯ АЛЯСКА
4 июля 2009 года
Ленора Олбрайт Уокер
Если бы в детстве мне сказали, что в один прекрасный день ко мне придут из газеты, чтобы побеседовать об Аляске в честь пятидесятой годовщины признания ее штатом, я бы рассмеялась. Кто бы мог подумать, что мои фотографии так полюбятся людям? И что мой снимок нефтяного пятна из танкера «Эксон Вальдес» попадет на обложку журнала и изменит всю мою жизнь?
Вообще-то вам лучше было бы пообщаться с моим мужем. Вот уж кто сумел преодолеть все трудности, на которые щедр наш штат, и остаться в живых. Он как те деревья, что растут на отвесных гранитных скалах. Ветер, снег и морозы могли бы их повалить, однако ж деревья не падают. Держатся, несмотря ни на что. И цветут.
Я самая обычная мама и жена и горжусь в основном своими детьми, а также тем, что сумела обустроить жизнь в здешних суровых краях. Однако моя история глубже, чем кажется на первый взгляд, — впрочем, как у любой женщины.
Семья моего мужа — фактически здешняя знать. Его дед с бабкой обустроились в глухой тайге; у них не было ничего, кроме топора и мечты. Настоящие американские первопроходцы, они освоили участок в сотни акров, основали город и поселились в нем. Мои дети, Эмджей, Кенай и Кора, четвертое поколение семьи, которое живет на этой земле.
Моя семья была совсем другой. Мы приехали на Аляску в семидесятых. Время было неспокойное: демонстрации протестов, теракты, похищения людей. То и дело пропадали студентки. Война во Вьетнаме разделила страну.
От такой вот жизни мы и бежали на Аляску. Как многие чи-чако до и после нас, подготовлены мы были плохо. Ни денег, ни подходящей одежды, ни припасов. Мы толком ничего не умели. Перебрались в хижину в отдаленном уголке полуострова Кенай и быстро поняли, что совершенно не приспособлены. Даже машину (у нас тогда был микроавтобус «фольксваген») выбрали неудачно.
Мне как-то сказали, что Аляска не воспитывает характер, а выявляет.
Как ни прискорбно в этом признаваться, но здешний мрак выявил мрак в душе моего отца.
Он воевал во Вьетнаме, был в плену. Тогда мы не понимали, что это значит. Теперь знаем. Наука не стоит на месте, мы научились помогать таким, как мой отец. Мы понимаем, что война способна сломить даже сильных духом. Тогда же помощи ему ждать было неоткуда. Впрочем, как и женщине, которая стала его жертвой.
Здешняя глушь с ее темнотой и морозами ужасно повлияла на отца, превратила его в дикого зверя, как те, что обитают в тайге.
Но тогда мы об этом и подумать не могли. Да и откуда нам было знать? Мы, как и многие другие, мечтали, прокладывали маршрут, потом прикрепили на автобус плакат с надписью «Аляска или смерть!» и отправились на север, совершенно не подозревая, что нас там ждет.
Этот штат, этот край не похож ни на один другой. Он прекрасен и ужасен, он и губит, и спасает. Здесь, где снова и снова приходится выбирать, жить или умирать, в самом глухом уголке Америки, на окраине цивилизации, где вода во всех своих формах может тебя убить, понимаешь, кто ты такой. Не кем хочешь быть, кем себя считаешь или кем тебя воспитали. Все это уничтожат месяцы леденящей темноты, когда в подернутое инеем окно толком ничего не разглядеть, мир сжимается, и ты вдруг постигаешь истину о себе. Понимаешь, на что способен, чтобы выжить.
Этот урок — это откровение, как мама мне когда-то сказала о любви, — великий и ужасный дар Аляски. Тех, кто приехал сюда исключительно за красотой, за какой-то выдуманной жизнью, тех, кто ищет здесь убежища, неминуемо ждет разочарование.
На необозримых просторах здешней непредсказуемой тайги люди либо открывают лучшее в себе и расцветают, либо с воплями сбегают от мрака, холода и трудностей. Третьего не дано. Здесь, в бескрайней глуши, о безопасности не может быть и речи.
Для нас, тех немногих, кто крепок и силен, для мечтателей Аляска раз и навсегда становится домом, песней, которую слышишь, когда все вокруг замирает и затихает. Ты либо становишься частью этой земли, такой же дикий и неукротимый, как она, либо нет.
Я стала.
